пой мне ещё

Чихо расправляет плечи, поднимает подбородок и смотрит в огромное яркое небо. Небо – синее-синее, высокое и совершенно бескрайнее, а ветер тёплый и пахнет горько, а вокруг – тысяча жёлтых подсолнухов, высоких и словно нарисованных. Чихо в это синее, жёлтое и зелёное месиво красок вписывается чуть более, чем идеально, такой красивый сейчас, невероятный Чихо. Ему восемнадцать, и весь мир лежит у его ног тысячей разноцветных клубков – тронь любой, и он покатится вперёд, вверх, ввысь, ввысь – только поспевай за ним. Чихо восемнадцать. - Знаешь, - говорит Чихо, и голос его, приправленный горьким запахом июльской травы, приправленный горячим солнцем, сухим песком, жарким летом, сотней подсолнухов, звучит так сочно, что его, кажется, можно пить, набрав в ковш из ладоней, - что самое классное? - Нет. Чихо сначала словно и не обращает внимания на этот ответ, а потом поворачивает голову, и чуть прищуривает глаза, делаясь до того похожим на хитрую лисицу, что Чихун смеётся, хлопнув в ладоши. - Так уж и не знаешь? Чихуну всего семнадцать, он большой и страшно ребячливый, и если Чихо пахнет травой, то он, Чихун – морем. Солью, йодом, песком и далёкими-далёкими песнями китов. - Не знаю, хён! – Чихун мотает башкой, как ушастый щенок лабрадора, гигантский добродушный щенок. Чихо оборачивается весь, и смотрит на Чихуна, разведя руки в стороны, стоя прямо против солнца, и солнце обрисовывает его тёмный силуэт ярким-ярким абрисом. Чихо словно светится, и вот это, именно это – для Чихуна важнее всего. - Ну подумай. - Ты похож на лисицу, - говорит Чихун, от чего-то вдруг очень тихо, и голос немножечко вздрагивает на последней гласной. - Чего? - Ничего, - Чихун собирается моментально, и снова мотает головой, так, что земля бы покачнулась под его ногами, если бы он не сидел прямо на этой земле, - наверное, самое главное – что мы живём? Чихо изображает из себя героя не снятого фильма про очень крутого парня, когда молча смотрит на младшего ещё несколько секунд, и в глазах младшего он похож на икону. Он похож на икону. Чихо медлит несколько секунд, а солнце - масляное, сочное – кусает спину, жжёт загривок, дёргает за каштановые дрэды, поднятые в неопрятный хвост-пальму на макушке, и, наверное, это даже немного слишком хорошо. - Я хотел сказать, - наконец, сдаётся Чихо, красивый-красивый Чихо с лисьими глазами, - что самое главное, Чихуни, это то, что мы с тобой юны, и перед нами открыты тысячи дорог, и то, что мы вольны выбирать эти дороги… Чихо до того любит свободу, что ни одной другой любви в нём не остаётся места. Чихун знает это, и не пытается даже думать о том, что это можно изменить. Он поднимает руку и прикладывает её козырьком над глазами, и волшебное свечение вокруг Чихо исчезает. - … Но ты сказал так круто, что я, пожалуй, соглашусь. Главное, что мы живём. Чихо пьёт ледяную воду из фонтанчика, потом набирает воды в ладони и плещет себе в лицо, сам же от этого шипит и фыркает. Чихун смотрит, прислонившись плечом к дереву, и думает, что весь мир неожиданно сузился до размеров Ханыль Парка, что в мире есть только солнце, синее-синее небо, запах песка и травы, подсолнухи и У Чихо, которому восемнадцать. - А у тебя что в жизни самое главное? – вдруг спрашивает Чихо, и смотрит как-то очень странно, и одна глупая дрэдина выпадает из хвоста и чиркает по округлой щеке. Чихун немного мнётся, а потом тихо говорит «лиса». Пройдут годы, и «лиса» превратится в обиженное «мудак», смешливое «морда» и ласковое «Чихохо», и всё у них будет очень хорошо, только Чихун пока не знает об этом. Его вселенная сужается до размеров зрачков карих глаз, смотрящих с насмешливым недоумением, и от этого очень хочется спрятаться. Через годы у них будет очень всяко, очень больно и очень горячо, очень близко и далеко, очень нежно и зло, но, всегда и неизменно, исключительно правильно, и их клубочки цветных ниток будут и будут катиться рядом, не расходясь даже на расстояние шага. Но это будет потом, и Чихун пока не знает об этом, и Чихо об этом не знает тоже. - Лиса? - Хитрая лисица, - кивает Чихун, а потом смешно кривляется и размахивает руками, и срывается с места, изображая то ли страуса, то ли самолёт, и Чихо, красивый-красивый Чихо, смеётся, схватившись за живот. - Самое главное, - кричит он, приложив ладони ко рту рупором, когда Пё Чихун уносится обратно из-под тени деревьев в подсолнечное жёлтое поле, и гудит там сказочным своим басом, - что можно быть идиотом! - Я не идиот, я самолёт! - Самое главное, что ты можешь быть самолётом! - И лететь, куда хочется! - И никто тебе не указ! Чихо не выдерживает, не может больше терпеть, и тоже раскидывает руки, чуть наклоняется, напружинивается весь, как рысь, готовая к прыжку, бесшабашно как-то смотрит на Чихуна, и, оттолкнувшись от сухой земли ногами, взлетает. И он летит, на запредельной какой-то скорости, вровень с ветром, горько пахнущим июльской травой, вровень с солнцем в истошно синем, горячем небе, вровень со своим сердцем, юным до неприличия, свободным и весёлым сердцем, раскинув руки-крылья, почти не касаясь кедами земли. Чихо восемнадцать, у него смешные дрэды и белая футболка с розовой кошкой, он похож на единственное во всём небе облако, он похож на единственный во всей жизни смысл. Жизни Пё Чихуна, по крайней мере. - Кто последний, тот дурак! – горланит Чихо, кивком указывая на беседку в центре безумного жёлтого поля, и закладывает крутой вираж, направляясь в сторону выбранного приземления. - А мне и не плохо дураком, - хрипло басит Чихун, опоздав буквально на пару секунд и тяжело-тяжело дыша теперь. - Было бы круто, - вдруг говорит Чихо, и глядит хитрее всего на свете, - быть лисицей. Чихун краснеет и отворачивается, потому что солнце опять за спиной Чихо, и он опять светится, и небо за его спиной такое бесконечное, что у Чихуна щемит сердце. - Вот ещё, - говорит Чихун и показывает язык старшему, а потом и вовсе корчит рожи. Неловкость сминается, как упаковка от мороженого, и Чихо смеётся, согнувшись пополам, беззаботный и бескрайний, как само лето, как свобода, как то, что главнее всего. Беззаботный и лёгкий Чихо, непростительно восемнадцатилетний, юный до одурения, дурной до спазма в груди, он просто до спазма в груди и просто в груди. - Ты и есть, - говорит Чихун, когда небо становится чёрным и пёстрым от звёзд, когда воздух такой же горячий, но чуть более плотный, когда Чихо засыпает, сидя на скамейке у подножия горы, на пике которой раскинулось поле подсолнухов. - Ты и есть, - повторяет Чихун, и улыбается, глядя в мерцающую маленькими огонёчками чёрную высь. Чихо спит, смешно посапывая, и юность в нём не кончится никогда, и свобода его нутряная, и красота, такая, какую не описать словами – никогда. Чихо никогда не перестанет быть лисицей. А жизнь впереди огромная-огромная, всякая жизнь, и это, наверное, - самое главное. OWARI