И дамой кроется валет...

Крупные губы Ла Валетта удивительно нежны – в самой сильной страсти, в самом неистовстве она – всегда она – атакует, берет в плен, подвергает захваченное аннексиям и контрибуциям, разбою, насилию и мародерству – он сразу выкидывает белый флаг и сдается, сдается под ее напором, сопротивляясь только чтобы не лишить ее удовольствия победы. Чтобы противник был рядом – живой, покорный, готовый на все. Сейчас он распластан по спинке кровати, под лопатку ему впилась резная кудрявая голова купидона – спасибо, что не стрела – затылком он бьется о стену в такт движениям оседлавшей его Мари-Мадлен. Как это все ужасно – так примитивно, так по-животному, так недостойно мыслящего человека! Этот проклятый жар, вспыхивающий в теле от его касаний, эта непристойно сочащаяся влага, да что там – текущая, она понимает, почему кошек называют течными – все юбки мокры, это грубо, непристойно, но как же вос-хи-ти-тель-но! Их языки сплетены, четыре руки пытаются соединить два тела в единое целое, чему препятствуют ее юбки и его сутана – но промокшая ткань сдается под натиском однообразных, грубых, неистовых движений – пока он не отымел ее через одежду, надо раздеваться. Он в первый раз в ее спальне – до этого пристанищем их яростных поцелуев были садовый грот, беседка и пространство под мостом, где он впервые залез ей под юбку – после этого неукротимо рискованного взаимодействия она сдается и тащит его к себе в комнату. Развязать кружевной воротник… Расстегнуть это невероятное количество пуговиц на ее спине… Собрать платье и стащить через голову – какое счастье, что она не нуждается в корсете! Сорвать сорочку, оставив ее в нижних юбках и чулках – этого достаточно, чтобы добраться, овладеть самым лакомым, самым необходимым сейчас, в эту минуту – только задрать сутану, расстегнуть штаны, подштанники, стянуть к коленям – как это весело делать при каменно твердом стояке, цепляющемся за каждую складку ткани, и в этом диком, непристойном, комичном виде – впрочем, ее глаза закрыты, губа закушена – осторожно придерживать ее за талию, легонько направляя, усаживая на себя… Она совершенно мокрая и скользкая – он никогда в жизни не встречал такого исступления – но движения ее становятся осторожными, робкими, пошире расставив колени вокруг его бедер, она опирается на его плечи и сначала едва касается готовой лопнуть от прилива крови головки, тут же вскидываясь – ему требуется недюжинная сила воли, чтобы покорно это стерпеть, не насадив ее на кол, а лишь позволив слегка ощутить гостеприимно смазанную скользким предсеменем поверхность. Его терпение вознаграждено – следующее касание глубже, а потом она погружает в свое горячее, истекающее соками лоно всю головку, отчего он в первый раз едва избегает преждевременного взрыва. Как припекает… Это уже не зуд – как она всю жизнь пренебрежительно именует порывы своего женского естества – это пожар, который необходимо затушить, иначе лопнут, как кажется, жилы на висках, чтобы кровью залить бунт лона. Она мягка как масло, он тверд как камень – их сокровенные части созданы для взаимодействия, она наконец насаживается на всю длину, и вспухшая головка занимает жаждущее неистовых ласк место. Ее бедра бешено работают, она приседает и выпрямляется, контролируя глубину и скорость проникновения – он едва-едва вращает тазом, отчего перед взором ее вспыхивают искры – и она срывается в безумный галоп, уже ничего не понимая и не ощущая, кроме буйного, как взрыв брандера, белого наслаждения. Он чувствует ее ликование, видит, как краснеют лоб, щеки и шея, как сжимается лоно, как стиснуты зубы – она всегда молчит, всегда! – и как ему трудно сдержаться! Ее тело бьется на колу, а он изо всех сил пытается отвлечься и не сорваться в безумную скачку вслед за ней – Отче наш, бастарды – печальна их судьба, а если Папа Римский снимет обеты, разрешит от сана? Наплодить ораву Эпернонов с горбатыми, как у Мари-Мадлен, носами – отец будет рад породниться с Ришелье… Все в пекло – вместе, вместе сгореть! Гроб с женой Гастона Орлеанского – умерла от родов через год после свадьбы – спасает его, явившись в последний миг перед полным помрачением сознания. Свеча! Он хватает ладонью пламя – это действует сразу. Закусив губу, он осторожно дожидается ее последнего содрогания и укладывает ее себе на грудь, нежно целуя в теплый пробор. Это невероятно – что такое наслаждение можно извлечь из собственного тела, просто потеревшись нутром о мужское … Она слышит, как колотится его сердце – гулко, громко и очень быстро. – Вам хорошо? – она поднимает лицо, его глаза – темные, влажные, счастливые – следят за ней с собачьей преданностью. Он пылко целует ее руку: – Я никогда не был так счастлив! – Но вы… вы же не… – она ладонью накрывает свидетельство ее правоты. – Да, я не… – соглашается он. – Но это сейчас совершенно не важно. – Важно, – возражает она. – Давайте я сделаю. Я же теперь умею, – напоминает она об их вчерашних экзерсисах под мостом. Он чуть не плачет от нежности и готов вручить ей не то что член – сердце, душу, печень, состояние, титул, сан, свои обеты, самого себя вплоть до последней пуговицы. Он подвигается, чтобы ей было удобней, и тут замечает, что жертва на алтарь Купидона оказалась кровавой. Даже в нынешнем состоянии ему не требуется много времени, чтобы сложить два и два. – Вы… девственница? – еле слышным шепотом произносит он. Этот вопрос вызывает у нее смех. – Уже нет. Мой муж совершенно не считал нужным хоть как-то скрепить наш брак, за что я ему очень благодарна. – Я тоже, – он вновь припадает к ее руке. – Мы самая странная пара на свете – кардинал, лишивший девства двадцативосьмилетнюю вдову! – поднимает брови Мари-Мадлен. – Главное – пара, – собачьими глазами глядит на нее Ла Валетт.