белая кожа цвета крепкого горького чая

У Дикарки кожа цвета крепкого горького чая и отчаянно белое лицо. Будто, просыпаясь, каждый день он берет кисточку и подкрашивает пробелы, но на лицо ему совершенно не хватает. Огромную маску с вытаращенными глазами он снимает, как шляпу, вешает на соответствующее приспособление и долго-долго смотрит, как лед в таком же крепком и горьком – но уже не чае, а в моем первом взносе – тает, обращаясь блестящими в тусклом свете и редких смешках стеклянными стенками стакана. На белый отчаянный свет – ровный слой новенькой штукатурки, и Дикарка улыбается – так может только он -, положив голову на стол, глядя поверх моих глаз и на уже чуть-чуть неповоротливом тихом русском сообщает про Людмилу и Гамлета. В ответ на гомон и грохот телеги, прикрывает глаза, слушая откуда-то далеко из своей темноты век гудение ламп, хриплый шепот уже пришедших к утренним сумеркам, наш разговор и чужой смех такой же крепкий и горький, и теплый. И Дикарка греется у нашего – а нашего ли? – огня, зная, что, когда планета обернется к солнцу, тепло угаснет, оставив миражи снов, холод желтого света и сияние небесного космоса, который он никогда не увидит. Поэтому когда-нибудь закрасит горьким нескладным чаем и лицо. Там, далеко внизу, матрас плюется белыми перьями, и поутру Дикарка осторожно их собирает, кладет в карман и отчаянно боится поранить. Провожая, его встречают только рассеянные лучи и пустота пластиковых стаканчиков на столах, и он, нервно передергивая плечами на каждый порыв ветра, идет мощеными улицами раскладывать перышки по страницам и дожидаться случая их прочитать.