Благодарность

Под сводами ремонтной комнаты копиться молчание, тычась усато-пушистыми рыльцами в пустые двухцветные стены. Оно глушит собой все неловкие шорохи и смущённые звучания скрытных поползновений, прижимает их к кафельному полу своими чешуйчато-ватными лепестками крыльев; оно вынуждает затаивать дыхание и невольно приглушать равномерный гул систем, словно в страхе, ожидании удара. За пределами комнаты слышны громыхание охранной сигнализации и издевательски-громкие стуки вентиляции, изредка дополняемые насмешливыми шепотками и прерывистым смехом, плетущими канву в ночных стенах. Их в комнате двое–две сгорбленные тени, жмущиеся к стенным теням и раздражённо бликующие окулярами искусственных глаз на движущуюся линзу камеры, чей фонарик давно разрядился и больше не досаждал своим блёклым свечением. Их нутро наполненной липкой темнотой, что ворочается внутри кровожадным ящером, но невнятные мотивы некогда детских душ удерживают их от судорожных порывов в усладу инстинктов. Фокси неловким движением крюка проёрзывает по металу оголённого коленного сустава, вышибая из железа злое писклявое звучание и косится своими изжелта-стеклянистыми глазами на сидящего у соседнего угла Фредди, что тёмной неясной массой застыл на льдистой поверхности пола. Его стылый взгляд обласкивает наливающиеся чернотой разбитую скулу под пустынно-гнилостной провалиной глазницы, прокатывается по искривлённой шрамированой переносице, мажет по насмешливо скривленным, ломким окровавленный губам, движется вниз, к поблёскивающей перекатами напряжения дыре в некогда идеальном горле, в глубине которой ворочаются при каждом вздохе вентиляционные системы. И застывает на искусано-зацелованых ключицах, что режут изнутри тонкую кожу костными лезвиями, скрытых под латами кровяных корост. Смотрится как истрёпанная, молью побитая бархатка на изломанной шее сифилисной лондонской проститутки, из круга тех, что прячутся в фонарных тенях со своими прелестями наперевес. Грязно, пошло и тошнотворно-омерзительно. В глубине единой, лисье-детской душонки крепнет желание подойти, утешить, стереть чужие касания, но лишь для того, чтобы вгрызться в мрамор кожи, ощутить биение и жжение микросхем на языке. И эти мысли после увиденной сцены из кибернетических мозгов уже щипцами не вытянешь. Хорошо, что агоническую оргию Фазберов в подсобке засёк только гнилостный лисий взгляд, иначе труху от репутации старого лидера пришлось бы сметать в совок и смело вышвыривать на помойку: от клейма шлюхи в столь тесно-личном пространстве оттереться не получиться даже литрами крови и грудами перемолотого визгливо-детского мяса. Теперь он, Фокс, является когтисто-зубастой информационной бомбой замедленного действия, таймер на которой—до первой медвежьей осечки, до первого лисьего недовольства. А Фредди следит за лисом единственным синевато-льдистым зрачком в истресканной радужке и скалит белые зубы как кордон перед мягко подрагивающей механической требухой, перед подвывающей детской душонкой в глубине микросхем. Ведёт себя нагло и стервозно, будто не гнулся своим шлюшьим телом считанные часы назад, подвывая от боли и аммиачного ужаса, на коленях у Фредли-папочки. Будто не его, окровавленного и жалкого, рыжий кутал в сюртук, что так и позвякивает на механически-истёсанных плечах. Будто не он, Фредди, захлёбываясь в волнах шока и ужаса, булькал безголосой пастью и смотрел своим широко-открытым синим глазом в глубины изорванно-отречённой лисьей души. Вокалист ёжиться и куксится, рыча механическим писком, когда Фокси слишком упрямо тянет конечности, оглаживая по неверному гнилостно-мягкому краю влажность глазницы, сочащуюся жидкостью стекловидного тела. Рыжий смакует осознание и понимания той надломленности, что крепнет в душе опозоренного, оприходованного Фредди с каждым любовным кругом по изорванной плоти. Он не Той-ублюдок, он довольствуется малостью: неловким ускользающим движением безвольной головы, сумрачно-тёмным страхом мук в глазу некогда всесильного лидера и колкими раскатами тока с бульканьем масляной жижи в открывшейся глотке. Он выпивает с губ вокалиста звуковую дрожь, заглатывают её, как рыбка крючёк и прокатывает по составным ржавого позвоночника, щекоча составное подреберье и складирует, подписав биссерным почерком, в дальней полке своего душевного склада. Он любовно смотрит в осколочную морскую глубину, видя отражение своего кислотного янтаря и смеётся над их калечной схожестью, сдувая с чужого веснусчатого носа шатенистую посеченую прядь. Он каждым касанием впрыскивается в чужую кровь бурлящий адреналин, а затем выпивает, сцеловывая с искусанно-иссохших губ и мрамора кожи. *** Он полночи вымывает грязные останки веществ из полостей, набивая их для формы тряпками и бережно штопает, упирая чужой подбородок в крико-блокирующем жёстком захвате, внутренне радуясь, что заяц с курицей свернули свои истрёпанные морды и их отсутствия в сторону сует мирских, успокаивающих их обколотые иглами мозги. Он чинит то, что вроде бы нельзя починить и сглатывает топорщащийся изнутри голод, спускаясь его обратно в бездну нагревающихся систем. Он так запойно обгладывает по-блядски светлый образ, что теряет момент, когда окунается в мерзлявую, разбавленную неуверенностью и страхом благодарность в зеленоватом зрачке извернувшегося в его рухах изжелта-бледного от боли Фредди, кривящего искусанные и кровящие чернильным соком губы.