На шесть сорок две

      Василиса хочет притворяться и дальше, что у них совершенно ничего не происходит.       Затыкает уши, как снова слышит его хриплый кашель в коридоре, а после, прямо перед обедом: «Твои легкие все еще на месте?». Затыкает свои уши, когда он снова чуть ли выплевывает все свои внутренности, а ее ломает фантомная боль в ребрах. Шутит все еще едко о том, что ему, кажется, осталось совсем недолго и улыбается чересчур изломано.       Отец дает ей оплеуху в пустой гостиной, Марк под пристальным взглядом Елены, сжимает ее запястье до синяков, расцветающих голубыми гортензиями, и извиняется мимолетно вечером, бросая в пустоту, точно подачку: «мне пришлось».       А через час они вместе сидят на полу его комнаты. Василиса заявляется вся взлохмаченная, точно путешественник, заблудившийся в неизвестной стране и нашедший временное пристанище.       Он давится пачкой горьких лекарств, она: молчит, сидя напротив.       Тишина разливается по их венам, пока они смотрят друг на друга, не встречаясь взглядами. Потому что даже одно пересечение — табу.       Василиса замечает, что его молочно-белая кожа, абсолютно неживая, светится в полутьме, Марк то, что если надавить на её ключицы выпирающие так отчаянно, то точно переломятся. Как и она сама, в общем-то. В этом хрупком теле, только дух не сломим.       Они все еще не встречаются взглядами, но Василиса даже осмеливается оставить свой — в уголке его глаза, на мгновение, всего пару секунд.       Они сидят друг напротив друга полночи, и Василиса еще ни разу не затыкает уши усиленно, сжимая до боли — потому что он не кашляет. Марк молчит и растворяется в той лишенной времени тишине, заполняющей его обитель. Василиса кажется здесь миражом, огненным факелом, в сумраке его мыслей душных. Он просто рассматривает ее, сохраняя детали в памяти, хоть они и исчезают постепенно после ее ухода, будто песок сквозь пальцы.       Он снова видит её в гостиной (и Дейлу, и Норта, и Елену с Огневым-старшим тоже), желает ей подавиться за обедом, не прямо, конечно, но посыл все понимают. Она за завершением, раскрашивает его белую рубашку в рубиновый — под цвет гранатового сока.       Запах под кожу въедается, даже после душа, водой ледяной обжигающего.       Слушая Дейлу лепечущую о чем-то, проходит мимо Василисы в компании тройки друзей, а вслед после их перепалки бросает: «какая же ты приторная» (мысленно добавляя: приторно кислая), чувствует гранатовый запах, точно проникший в его носоглотку прямо из внутренностей и ждет ее вечером.       Она приходит только через неделю.       Все также ровно в двенадцать вечера. Он чувствует ее шаги будто телом всем, содрогается, когда она приземляется рядом с ним, и неожиданно хмыкает, хоть после этого кашлем заходится.       Они ничего друг другу не говорят, потому что это еще одно негласное, Марк усмехается, табу.       Его рука плеч ее хрупких касается, он сам не знает почему так делает, но, когда она от неожиданности вздрагивает и взгляд на него обращает, точно на рот, Марк молчаливо усмехается и будто беззвучно говорит: «нет, Огнева, в нашем с тобой договоре о прикасаниях ничего не было». Она поджимает губы, но ничего не делает.       Засыпает в его объятьях, а утром, в шесть тридцать четыре, отмечает на часах, стоящих на полке у двери, пробуждается от его кашля надрывного. От этого вся концепция ломается, и Василиса с немой яростью из-за своих невероятно глупых поступков, выметается из комнаты рыжим торнадо. Часы падают и застывают на шесть сорок две.       Василиса понимает только часам к десяти, после полного пробуждения: уши она опять тогда не затыкала, только потому что больше пытаться игнорировать сложившуюся ситуацию не могла.       Во сне ей перед этим снятся роз шипы острые и ладони исцарапанные. Она дышит рвано, запугано.       Ландыши на подушке больше не радуют, когда она их взглядом полусонным находит. У Василисы перед глазами лишь лепестки алые, багряные, бурые застилают всю видимость, поэтому она сразу идет умываться, оттирать с силой теплые объятия, след от которых точно клеймом отпечатался на ее коже.       За завтраком Марк как обычно не появляется, зато Василиса с океанами синих глаз сталкивается и тут же пытается проморгаться, потому что слезы застыли в уголках глаз.       Фэш желает ей приятного аппетита и сжимает ее руку под столом. Василиса не вырывает и от этого ей становится еще больше противно.       За обедом она снова сидит рядом с Фэшем, нервно потягивает гранатовый сок, от которого скулы сводит неимоверно. Марк не появляется.       На следующий день случайно подслушивает разговор Дейлы, из которого ясно, что Марку стало хуже. Василиса приходить к нему, конечно, не собирается. Только сама себе дает оплеуху, когда на подоконнике в его комнате оказывается. Марк неожиданной гостье все-таки открывает, но только чтобы послать её подальше с едкой ухмылкой.       Он выпроваживает Василису к двери, как вдруг она в часы взглядом врезается. На них все также: шесть сорок две — время их маленькой катастрофы. На самом деле — двенадцать ноль четыре.        — Почему ты не починил?        — Какая разница? — хрипло.        — Они сломаны.       — Я еще в состоянии понять такие очевидные вещи, Огнева.       Их немое табу рушится, потому что они снова слышат голос друг друга, который пару дней назад ассоциировался с самыми неприятными оскорблениями. Их табу рушится, потому что они смотрят друг другу в глаза, которыми еще какое-то время назад презрительно прожигали.       — Не пора ли тебе на выход, Огнева?! — снова в кашле заходится, чуть склоняется и моргает долго-долго, ей кажется точно вечность, погрязшую в безвременье, — Твой сеанс доброй воли закончен, — еще более хрипло, чем обычно, и от этого у неё сводит все внутренности.       Он выталкивает её из комнаты и обещает зачасовать, если снова увидит.       Василиса смотрит на него прищурив светло-голубые глаза с золотыми прожилками, а после гривой рыжей, непокорной встряхивает резко, отворачиваясь. Волосы, точно брызги коньячные захлестывают у него перед лицом, затем он закрывает дверь. Складывается в еще одном злостном приступе.       Они не видятся около месяца, а за окном снег уже давно застилает просторы, закрывая еще зеленую траву белой шалью. Василиса строит подозрения о том, что Марк тет-а-тет с трехглавым цербером или еще только пересекает Стикс, хотя, в общем-то, не важно, ведь итог один и тот же.       «Марк точно мертв», — пролетает в ее мыслях, раздаваясь скрежещащим шепотом по стенкам черепа.       «Марк точно мертв», — утверждает она себе всю дорогу до комнаты, зевая и в полусне.       «Марк точно мертв», — это становится для неё аксиомой.       Только сам Марк сидит в кресле, в ореоле пестрящих зеленым стен ее комнаты. Кожа его будто бы бумажный лист, невозможно светлая, практически белая, неживая.       У Марка улыбка едкая, болезненная, и в глуби темных глаз, затуманенных, горит огонек отчаянный. И Василиса дает мысленно себе оплеуху звонкую, пронзающую тишину ее мыслей: «конечно же он жив, а как еще иначе?».       Как иначе?       И обнимает его крепко, совершенно для себя неожиданно. От него пахнет горьким одеколоном, но для нее все же сильнее — пеплом. И ладони холодные в волосы коньячные зарываются как-то обессиленно, пальцы Василисы цепляются, точно за спасательный круг, за мягкую ткань свитера, и она дышит глубоко, рвано и сбивчато. Она делает еще пару выдохов хриплых, хватаясь за него с какой-то детской надеждой, когда обветренные губы касаются её.       Впиваются с непонятной злостью клокочущей внутри, прикусывая, и извини-извини-извини смешивающихся с пеплом оседающим в легких. Большой палец прямо у острой скулы, нежно касается, проводя по мириадам еле заметных веснушек, и заставляя еще раз дрожаще выдохнуть прямо в губы.       Василиса теряется, дыша быстро-быстро, опираясь руками ослабшими, обмякшими, не знающими, что делать (обнимать или отталкивать, Василиса все не может понять) о его плечи. Отвечает.       И перестает понимать, где она сейчас находится. Ей кажется, что если она сейчас все-таки отпустит Марка, то упадет, потеряется, пропадет, она совершенно не знает куда, но уверена, что потом ей будет очень сложно вернуться.       А сейчас — остановиться.       Василиса надеется, что это сон, все сильнее держась за Марка. Ей кажется, секунда, и этого будет достаточно, чтобы она упала в утро нового дня. Ведь этого возможно и не было. Поэтому она не может позволить сейчас отпустить его.       Отпустить — значит отказаться.       Поэтому все дальше шести сорока двух на сломанном циферблате для нее не существует.