Гаудете! Гаудете!

Холод, пронизывающий холод до самых костей. Полушубок не греет и не спасает от колючих ветров. Чанёль дрожит, но идёт, обняв себя руками. Снега намело по колено, приходится продираться сквозь белоснежный океан, не давая себе ни секунды отдыха. Если остановится, замёрзнет насмерть. Надо двигаться, продолжать идти, преодолевая слабость и боль в насквозь промерзших ногах. Пальцы не чувствуются, пятки горят, колени ноют. Но Чанёль медленно продвигается вперёд. Где-то там, на горизонте, где белые холмы соединяются с серым небом, темнеет точка. Святая Матерь, пусть это будет деревня. У Чанёля уже два дня ни крошки во рту, зубы онемели глотать снег. Борода покрыта сосульками, их больно отдирать, но выбора нет. На ресницах снег, он мешает смотреть. Порой точка на горизонте пропадает — и это самый страшный кошмар. Чанёль прикрывает глаза — и под веками взрываются вьюгами крики. Ругательства, приказы, выкрики, поиски друзей, заклинания и призывы големов: все они срываются в вой, прерываемый ужасающей тишиной. Вот был голос — и звенящая тишина. Цокот каблуков проникает в сознание. Дышать нечем, слишком холодно. Прижать к себе ноги, прошептать заклинания огня... нет, нельзя, заметят, обнаружат, вытащат туда, к каблукам. Убьют. Убьют, как остальных, заморозят, разобьют, ни крошки не останется. Сиди тихо, старайся не дышать, Чанёль. Или тебе конец. — Помер, кажется, — голос доносится как сквозь вату. Чанёль открывает глаза, но видит под собой поблескивающие снежинки. Всё-таки упал. Сколько он уже лежит? Щеки уже даже не щиплет — лицо онемело, борода примерзла к губам, дышать трудно. — Может, того? — второй голос грубее — сиплый, с хрипами. — К мамке и поедим? — Не знаю, — первый совсем ребяческий, будто не ломался. Чанёль пытается подняться и кто-то вскрикивает и ощутимо бьёт по затылку. Руки подгибаются и роняют тело на снег. Чанёль отплевывается и пробует говорить, но его пинают под рёбра. — Бать, ну его в пекло, — говорит первый. — Давай бросим тут, вдруг он из этих, ходячих. — Для ходячего на нём уж больно много мяса, — Чанёля грубо переворачивают и несильно бьют палкой в двух-трёх местах. — Не разваливается. Заберем и отварим. — Не надо варить, — хрипит Чанёль и вытягивает руки. — Живой я. С трудом фокусирует взгляд. Перед ним стоят двое — тощий пацан, уставившийся на него, и крепкий невысокий мужик с седой бородой. Второй смотрит с недоверием, даже палку приподнимает, чтобы защищаться в случае чего. Чанёль не может его осуждать. С наступлением вечной зимы каждый тебе враг, даже если лежит в снегу без сил. Скольких отчаявшихся, готовых забрать с собой как можно больше людей Чанёль видел в пути. Падая, они тянули других, впивались в чужую плоть, чтобы насытиться напоследок, согреться, почувствовать биение жизни. Человек человеку волк — так было и будет. Белоснежная зима обнажила черноту слабых, впитывая тёмно-алую кровь. Чанёль поднимается под чужими пристальными взглядами. Отряхивается от снега и осматривается. Он у подножия холма, на вершине которого ютится деревенька. Одному ему ни за что не подняться наверх. — Я монах, — говорит он, повернувшись к нашедшим его. Мужик прищуривается, а глаза пацана, наоборот, раскрываются ещё больше. Рот тоже раскрывается, чтобы спросить, но Чанёль его опережает. — Самый настоящий. Из Ордена Святой Матери Игнис. В подтверждение он задирает рукав полушубка. Огненные метки проступают сквозь кожу, струятся от кончиков пальцев и скрываются под одеждой, устремляясь к низу спины. Оттуда по телу наконец разливается тепло и Чанёль перестаёт дрожать. Боль такая сильная, хочется упасть на землю, сжаться, заплакать, закричать во всё горло. Будто не кровь течёт по телу, а настоящая лава. Она прокладывает путь по его венам вверх, к плечам, затем вниз. Чанёля трясёт так, что он едва слышит святого отца, бубнящего молитвы. Сбоку от него Сехун, самый младший из монахов, возносит хвалу Святой Матери, пока его сгибает пополам. Если уж этот юнец держится, то и Чанёль должен. Не для того он три года учился, чтобы сейчас сдаться и оказаться недостойным любви Матери. Он не монах — он воин и посланник, не забывайте этого, братья. Клянусь нести любовь Святой Матери в холодные ночи, сквозь лёд, снег, дождь и тьму. Клянусь не использовать её великий дар ради собственного блага, но ради блага людей. Клянусь быть факелом и костром, противостоящим Зиме. Клянусь, клянусь, клянусь. Дом у нашедших Чанёля небольшой — пара комнат да крохотная кухня, в которой сидит вся семья. Мужик — Лу Вэй — сжимает в руках шапку, всё рассыпается в извинениях и просит чувствовать себя как дома. Его жена хлопочет у печи, изредка шлепая по рукам пацана, Лу Ханя, — тот норовит стащить кусочек хлеба, чтобы отдать сестрёнке. Сестрёнке восемь, она совсем слабая и худая. Чанёль держит её у себя на коленях, стараясь согреть. Её кожа привычно сияет от заклинаний, наполняясь жизнью и силой. Девочка смотрит то на себя, то на Чанёля, то на амулет, висящий посред кухни. Заговоренный на тепло, он будет оберегать семью от ходячих, стражей и лютых морозов. — А правда, что вы умеете призывать огненных драконов? — Спрашивает Хань, усаживаясь напротив. — Ну, как в сказках. — Некоторые из нас умели, — Чанёль не смотрит на него. В ушах звенит смех Сехуна, играющего с крошечным дракончиком. — Это не всем дано. — А ты умеешь? — К счастью, нет. Драконы — слишком большая ответственность. Надо быть достойным сыном Святой Матери, чтобы суметь совладать с ними. У Чанёля никогда не получалось. Он был никудышным воином, предпочитал жизнь путешественника, дарующего свет. Ходил от деревни к деревне, молодой и глупый монах с вечно красными ушами, раздавал амулеты и заговаривал кадки с водой. Иногда показывал ребятне фокусы с огнём и дарил девушкам вечно цветущие алые розы. Пока все разучивали выпады огненным мечом, Чанёль прятался в библиотеке, убегал за водой или сбегал в паломничество. Чанёль был трусом. Он приходит в себя от призыва, прозвучавшего в голове. Громогласный зов Святой Матери не даёт ему умереть от холода. Чанёль обхватывает себя руками, заклинает воздух вокруг себя, пытаясь согреться. Выходит из своего укрытия, осматривается и кричит. Протяжно и отчаянно воет. Стены ордена разрушены, пышно цветущие сады, плодоносные деревья и источник святой воды уничтожены. Его горячо любимые братья убиты — под ногами хрустит ледяная крошка. Чанёль падает на колени и в одном из осколков видит глаз Сехуна. Из груди рвётся крик, горло сорвано, Чанёль кашляет до крови, пачкает осколки. Слёзы падают на руки, он пытается оттереть осколки, они тают под его пальцами, ничего, ничего не остаётся от его братьев и друзей. Чанёль должен быть среди них. Чанёль боится умереть. Хань не отстаёт ни на секунду. Спрашивает об ордене, заклинаниях, драконах, о других монахах. Давит на больное. Не затыкается — сыплет и сыплет вопросами. Чанёль хочет его ударить, да побольнее, но не может — законы гостеприимства. Пусть в эту Зиму никто им не следует, он придерживается старых правил. У него должны остаться хоть какие-то правила. — Зачем тебе столько одежды? И полушубок? Ты же можешь греться изнутри, — Чанёлю уходить утром, он готовит котомку — залатанную и полную штанов и одеял. Мама Ханя не поскупилась на благодарность. — Нам запрещено использовать огонь ради себя. — Но какая от тебя польза, если ты помрешь? — Не помру. Как я смогу отличить замерзающего человека от незамерзающего, если не буду чувствовать холода? — Дурак, что ли, — Хань округляет глаза. — Не надо мёрзнуть, чтобы увидеть, что другому холодно. — Я не пойму страданий народа, если сам буду жить в тепле. — Точно дурак. Сейчас всем холодно и все страдают. Незачем искать тех, кому хуже. Чанёль отворачивается — он не настроен продолжать разговор. А Хань ещё долго стоит в комнате и пристально смотрит на него. В его глазах плещется что-то тёмное, неясное — но Чанёль не собирается ломать голову. Это тёмное было отвратительной задумкой Ханя следовать за ним — он просится в помощники за ужином. Родители категорически против, Чанёль тоже. Кто-то должен помогать с домом, зачем ты мне сдался, полудурок, что ты можешь? — Много чего, вообще-то, — обиженно ворчит Хань. — Я мир хочу повидать, людей узнать. Своими глазами увидеть то, что происходит за пределами нашей деревни. — Там снег и лёд, пацан. Холод и голод. Смерть — от ходячих, от стражников, от своих же. Не суйся, — Чанёль стучит ложкой, хлебая суп. — Бороду сначала отрасти, потом лезь в большой мир. — Мне, вообще-то, двадцать девять зим стукнуло, — Хань хмурит брови и вдруг перестаёт выглядеть мальчишкой. — Просто я, ну, вроде как проклят. Не старею. Родители громко вздыхают и просят Чанёля не обращать внимания. Ужин завершается в тишине. После Вэй уводит Ханя во вторую комнату. Слышится звонкая пощечина — девчушка, ещё сидя за столом, вздрагивает. Чанёль кладёт руку ей на макушку, посылая тепло, успокаивая. Он один слышит тихое ханево "я всё равно уйду". — Вы меня не остановите, — Чанёль не хочет подслушивать, но не может заставить себя пройти мимо. Дверь в келью приоткрыта, возле неё уже собралось не меньше десяти братьев. Все делают вид, что ужасно заняты, стоя посреди коридора. Впервые кто-то из братьев осмеливается спорить с отцом-настоятелем. — Это самоубийство, брат Бэкхён, — голос отца-настоятеля мягок и заботлив, ему сложно сопротивляться. Но Бэкхёну удаётся — и это неудивительно. Бэкхён пришёл позже Чанёля — невысокий, худой, просто кожа да кости. Сальные отросшие волосы наполовину скрывали лицо, застывшее в маске скорби. От него несло за милю, его обходили стороной и боялись с ним разговаривать. Бэкхён смотрел на всех из-под чёлки, сжимал пальцами истертые рукава робы и не издавал ни звука. Чанёль протянул ему руку дружбы — пригласил за свой столик. Бэкхён робко взглянул на него и кивнул в благодарность. Стал к нему подсаживаться. Иногда кивал в такт словам Чанёля. На занятиях садился рядом и старался работать только с ним в паре. Разговорился, рассказал немного о себе и немало о родном городке. Делился мечтами. — Хочу стать великим воином, который остановит эту Зиму, — говорил, держа на ладошке свечу. Воск обжигал кожу, но Бэкхён будто не чувствовал боли. Чанёль сбивал свечу, соскребал застывший воск и перевязывал руку прохладным платком. Приговаривал, что Бэкхён дурак и не понимает, что Зиму остановить нельзя, это все знают. Она началась до их рождения и продлится после их смерти. Ведь Зима — могучий колдун, ему подвластны вьюги и бураны, грозовые тучи и снежные лавины. Он сильнее всех на земле. — А я стану сильнее, чем он, — упрямо твердил Бэкхён. — Стану настоящим монахом и пойду бить Зиму. Едва ему исполнилось восемнадцать зим, он стал проситься в священную миссию. Никто его не пускал, ведь никто не возвращался с неё живым. — Ты один из сильнейших братьев, — увещевал отец-настоятель. — Но тебе не хватит огня. Зима убьёт тебя. — Я всё равно уйду, святой отец. Меня никто не удержит. И не удержал. В день своего двадцатилетия Бэкхён исчез. Больше Чанёль о нём не слышал. Делать вид, что его нет — непосильная задача. Идёт, пыхтит, стучит зубами от холода. Иногда ругается, едва не падая. Чанёль прикрывает глаза, пытаясь забыть, что он не один. Слышит, как позади снова ругаются. — Ты обещал, что будешь молчать, — в итоге не выдерживает и оборачивается. Тяжелое дыхание Ханя вырывается облаком пара, окутывая его лицо. Чанёль не видит, но знает, что брови у того изломаны в хмурой гримасе. Уже привык к этому выражению за столько дней в пути. — Я молчу, — отвечает Хань. — Я не говорю с тобой уже пять дней, это для меня подвиг. — Ты говоришь сам с собой. — Чтобы не свихнуться посреди этой белой пустыни. — Я же не свихнулся. — Сомневаюсь в этом. Махнув на него рукой, Чанёль отворачивается и идёт дальше. Хорошо бы скоро попался город — у них заканчивается еда. Хань хоть и кажется тощим, но ест за троих. Пытается сдерживаться, но к концу дня едва не умирает от голода и Чанёлю приходится кормить его. Унизительно для обоих — Хань заворачивается в свои одеяла, закрывает глаза и делает вид, что спит. Чанёль слышит, как бьётся его сердце — следит, чтобы не замёрз ночью до смерти — знает, что тот притворяется. На восьмой день становится невмоготу. Чанёль привык молчать у костра за годы одиночества, но это слишком тяжело, когда рядом сидит тёплый, живой человек. Пусть изначальное условие было "мы лишь попутчики, никаких задушевных разговоров", Чанёлю мало просто обмена новостями с приютившими людьми. — Это из-за проклятья, — оправдывается Хань, съедая последний кусок вяленой говядины. Еды больше нет, остаётся уповать на чудо и ближайшие поселения. — Заклинание поглощает энергию. Приходится много есть. Чанёль долго водит руками над огнём, пытается определить вид магии, но его сил недостаточно. Хань отказывается говорить, кто его проклял. Говорит, давно было, не вспомнить уже. Но Чанёль по глазами видит — врёт. Всё он помнит, просто не желает вспоминать. — Зачем тебе в столицу? — спрашивает перед сном Хань. — Просто, — отвечает Чанёль. И тоже врёт. До городка дотягивают лишь чудом. Чанёль поддерживает в Хане жизнь магией и тащит на себе. Вновь ест снег и едва не падает каждые три шага. Хань от слабости с трудом ворочает языком, но находит силы бормотать извинения. Засыпая, он закрывается одеялом с головой. Чанёль его понимает — унизительно быть слабым. Им открывают лишь на втором десятке домов. Невысокий, крепко сбитый юноша с хмурым взглядом. Запускает внутрь, произнеся традиционное "мой очаг — ваш очаг". Чанёль удивлён, что кто-то ещё помнит о правилах. Проходит к печи, усаживает Ханя ближе к ней и просит теплой воды. Хозяин подаёт чашу с бульоном. — Так питательнее, — голос у него глубокий, хриплый, как от долгого молчания. Чанёль благодарит и подносит чашу к губам Ханя. Держит осторожно, чтобы ни капли не пролить. После помогает раздеться и закутаться в сухие хозяйские одеяла. Одежду и свои одеяла развешивает, чтобы просохли — если не до утра, то хоть до следующего вечера. Хозяин не вмешивается — лишь следит за его действиями, сидя за столом. — Чем мы можем отблагодарить? — спрашивает Чанёль, усаживаясь напротив и придвигая к себе тарелку. — Правдой, — хозяин ставит перед ним чашку с дымящимся бульоном. Чанёлю неловко брать её, но он не смеет отказаться. — Как вас зовут, куда идёте и зачем. Чанёль кивает — спорить под гостеприимным кровом нельзя. Он лишь хочет знать, как зовут хозяина, для более комфортного разговора. После минутного колебания тот представляется — Кёнсу. Чанёль называет их с Ханем имена и замолкает. Кёнсу не торопит — но смотрит выжидающе. Чанёлю изнутри холодно от его взгляда. И он рассказывает. Что монах, что идёт в столицу, что путешествует уже много лет. Хань слабым голосом добавляет, что он кое-кого ищет. Чанёль оборачивается на него. Глаза Ханя горят и на исхудавшем бледном лице это выглядит ужасающе. Когда не осталось никого из братьев, Чанёль несколько дней сидел у полуразрушенного храма, утопая в ненависти к Зиме. Раз за разом перед глазами вставал его образ — высокий, беспощадно красивый, бесконечно холодный. Снова и снова слышал стук его каблуков по льду — цок, цок, цок. Воскрешал в памяти крики стражников и обрывающиеся стоны боли братьев. Чанёль был полон решимости убить Зиму, отомстить за орден, за людей, за себя. Подрывался с места в слепой ярости и тут же падал на снег. Тебе не хватит сил, говорил сам себе, на одной ненависти не победишь. Ты трус, ты сбежишь. Ты боишься его стражников, куда тебе до Зимы. Ты умрешь просто от страха, увидев его. Забудь, никому не под силу его одолеть, тем более ты один. Совсем один... Чанёль оборвал себя на полуслове. Есть на свете человек, чья ненависть способна уничтожить Зиму. Есть ещё монах, кроме Чанёля. Бэкхён. Он поможет. Надо лишь найти его. Это же так просто. Просто же? — Это мой друг, — говорит Хань. Качаясь, он подходит к столу и садится. — Ушёл из деревни много лет назад. Сказал, что попытает счастья в столице. Кёнсу смотрит на него, не мигая. Не верит, но молчит. — Я пошёл за Чанёлем, потому что Чанёль тоже ищет. А вместе искать не так грустно. Чанёль давится вдохом. — Я не говорил тебе, — почти шипит на ухо Ханю. — Откуда?.. — Только так можно не свихнуться, годами скитаясь по снегам. Тебе нужны либо вера, либо цель, — Хань пожимает плечами. И смотрит пронзительно в глаза, насквозь читает Чанёля. — Ты ищешь монаха, — Кёнсу не спрашивает. — Надеешься, что ты не один. Чанёль переводит на него взгляд — затравленный, отчаянный. Давно он не был так беспомощен. — Ордена давно уж нет, — тихо говорит Кёнсу. Чанёль хватается за край стола. — Ты не первый монах в этом доме. — Когда? — слово с трудом даётся. Кёнсу, замявшись, называет день — день уничтожения храма. Тогда лишь одного из братьев не было — канун праздника зимнего солнцестояния, все монахи были обязаны принимать участие в службе. Все, кроме изгнанника, ещё связанного братскими узами. — Бэкхён, — его имя вырывается против воли и, кажется, ранит Кёнсу. Тот едва заметно хмурится, но старается не подавать виду. Хань едва не валится со стула и Чанёль с благодарностью его ловит. Отводит к печи, укрывает одеялами и пытается сбросить с себя призраков прошлого. Одного взгляда на Кёнсу достаточно, чтобы понять — он занят тем же. — Он ушёл ночью, — Кёнсу едва слышно, но Чанёль перестаёт дышать. — Собрался и без слов вышел за дверь. — Вы?... — Чанёлю не хватает смелости задать вопрос. — Я дал ему кров и пищу в обмен на три дня искренних разговоров. Сейчас не встретишь в людях правды. Он остался на три месяца. Кёнсу уходит в комнату, а Чанёль решает не продолжать разговор. Он знает, каково это — общаться с Бэкхёном. Каково это — заряжаться светом изнутри. Непринужденно смеяться и ловить чужие щедрые улыбки. Забывать о своих демонах и проблемах и просто растворяться в моменте. В этом моменте — пока они говорят обо всём. — Первые месяцы он присылал письма и амулеты, — Кёнсу возвращается с сундучком. — Писал, что Зима постоянно передвигается, не останавливаясь ни в одном из дворцов, что ему преподносят лизоблюды. Чанёль с разрешения берёт амулеты и рассматривает. Кончики пальцев жжёт от желания прикоснуться к письмам, но Кёнсу посматривает на них с затаенной печалью. Чанёль боится узнать, что в них. — Три зимы назад письма прекратились. В последнем он писал, что направляется в столицу. Чанёль кивает невпопад. На ладонях оседают остатки магии Бэкхёна. Согревают — даже спустя столько времени. — Я оставлю тебе амулеты, — говорит, уставившись в пол. — У этих уже вся сила вышла. Кёнсу тоже кивает — рассеянно, словно не слышит, что ему говорят. Он гладит пальцами потрепанные конверты, позабыв, что не один в комнате. Чанёль молча выходит и садится возле спящего Ханя. Душу сковывает страх. Если уж Бэкхён не справился, куда Чанёлю лезть. Будь он хоть чуточку храбрее, сильнее, умнее. Будь он хоть немного Бэкхёном. Он бы попытался. Они уходят утром — Чанёль больше не может. Буквально каждая вещь кричит о Бэкхёне. Он смотрит на стол и думает, что за ним сидел Бэкхён. У этого окна стоял, на том стуле сидел, этой ложкой ел, у этой двери, возможно, целовал Кёнсу, улыбаясь широко и зубасто. Чанёль не в силах это выносить. Ханю он говорит, что не может усидеть, зная, что Бэкхён может быть в столице. Ещё слабый, но относительно сытый, Хань не возражает. Но ловя на себя его взгляд, Чанёль боится, что его вновь видят насквозь. Видят, как сильно он завидует этому дому. Завидует Кёнсу. — Если не найдёшь его живым, надери за него зад Зиме, — Кёнсу передает им котомку с едой и два кинжала из драконьего стекла. — Этот сукин сын заслужил. Чанёль нервно кивает и прячет кинжал так, чтобы можно было легко вытащить. Хань обещает Кёнсу отомстить — за всех и за него тоже. Чанёль не может на них смотреть. Хань пробует есть меньше, чтобы растянуть еду на большее количество дней. Чанёль ругается и грозится оставить его умирать в снегах, если упадёт от слабости. Заставляет нормально питаться, а сам держится на двух кусках вяленой говядины и растопленом снеге. Прячется от Ханя, чтобы тот не видел, как он ест. Чанёль привык продираться сквозь снег ослабевшими ногами. Привык голодать и мёрзнуть. Привык думать, что должен делать всё для людей. Это его долг как монаха. Он поклялся защищать людей от холода и голода. — Ты дурак, — говорит ему Хань на привале. — Ордена больше нет, ты волен не подчиняться правилам и клятвам. Это Хань дурак. Ордена, может, и нет, зато есть Святая Матерь Игнис. Она не даст Чанёлю умереть просто так, не исполнив своего предназначения. Не даст вознестись к святому огню, не убедившись, что он достоин. — Где была твоя матерь, когда твоих братьев убили? — глаза Ханя горят яростью, но Чанёль не отвечает. Он пробует ещё раз: — Неужели они выполнили свою миссию на земле? Руки сжимаются в кулаки, хочется ударить да побольнее, но на это уйдут все силы. Чанёлю нельзя тратить энергию просто так. — За что тебя прокляли? — спрашивает спустя несколько молчаливых дней. После дома Кёнсу Хань становится колючим, почти не разговаривает. Постоянно думает о своём и спрашивает о погибших монахах. Чанёль делает вид, что не слышит его вопросов. Сейчас очередь Ханя притворяться. Он дует на горячую воду и шумно отхлебывает. Как никогда он сейчас похож на ребёнка. — Кто тебя проклял? Зачем? Надолго? — Надо же, ты стал мной, — усмехается Хань. С каждым днём в его усмешках всё больше злобы. Но он отвечает. Прокляли, чтобы дождался. Заморозили в том виде, в каком видели в последний раз. Чтобы было легче найти и узнать. — Кто это сделал? — Не твоё дело, — Хань убирает чашку и отворачивается. Готовится ко сну, не обращая внимания на тоскливый взгляд Чанёля. И ранит сильнее, не отзываясь на негромкое "Хань" и "прошу тебя". Чанёль вновь обжигается о людей. Не надо было брать его с собой. В деревне им встречается дряхлый старик. Он приглашает их к себе и даже отказывается от помощи монаха. Говорит, что не хочет спасения от этой жизни, да только смерть всё никак не заберёт. Говорит, что видел мир до Зимы. Говорит о зеленых садах, о колосящихся полях, бурных речках и пении птиц. Говорит о ярком солнце, теплом и приветливом, о свежих дождях, радугах и синем небе. Говорит, что были легкие рубахи и платья, были смех и танцы, костры и праздники. Говорит, говорит, говорит, а Чанёль ловит каждое слово и запоминает. Пытается увидеть, понять, каково это — не боятся и просто радоваться жизни. — Хватит заливать, дед, — прерывает Хань. — Не видел ты ничего. Придумываешь всё. Все мы придумывали, что раньше было лучше. Но есть ли смысл держаться за прошлое, которого не знаешь? Старик не отвечает. Чанёль извиняется за Ханя, незаметно пинает того под столом и просит рассказать ещё. Хань пытается возмущаться, но замолкает после сильного щипка за худой бок. Он с явной неохотой слушает то, что Чанёль впитывает, словно живительное тепло. Стражники вершили правосудие и не чинили самоуправства. Не было среди них самодуров, готовых отобрать последнюю краюху хлеба. Не было лизоблюдов, готовых убивать за неугодные слова и мысли. Не было наказаний за долго горящий костёр. Не существовало самых жутких порождений Зимы — ходячих, бывших когда-то людьми. Не встречались по утру замерзшие тела, не плакали родители и дети из-за не проснувшихся родных. Не было тихого и тупого смирения перед тиранией Зимы. Хань не выдерживает и уходит из кухни. Чанёль не успевает за него извиниться — старик впервые за вечер смотрит ему в глаза. Чанёль видит боль и тоску. — Он не так юн, как кажется, — говорит старик. — Мы с ним похожи. Только сейчас Чанёль замечает следы проклятья — светлую радужку и россыпь светлых точек вокруг глаз. У Ханя лишь точки, едва видимые, незаметные. С возрастом они слегка темнеют, а радужка светлеет, пока не становится совсем белой. Старик к этому близок. — Я последний, кто видел лето, — говорит старик. — И проклят этим знанием до конца дней. Не своих — этого мира. Чанёль утирает рукавом слёзы. Старик треплет его по волосам, будто родного сына, утешая. Чанёль плачет сильнее. Хань возвращается, когда старик уже давно спит, а Чанёль следит за огнём на ладони. — Нам не победить Зиму, — шепчет Чанёль. — Братья были сильнее меня. Чего я добиваюсь? Один колдун нарушил все законы природы, и никто из богов не помешал ему. Что я могу? Хань бьёт по лицу — со всей силы, не жалея. Чанёль давно не ощущал такой боли. — Прекрати ныть, — Хань, кажется, готов ударить ещё раз. — Послушал сказки и совсем расклеился. Соберись наконец. Да, мы не победим Зиму. Но мы не смиримся. Не для того я столько лет боялся выйти из дома, чтобы столкнуться с правдой. — Какой правдой? — Хань перед глазами расплывается, приходится смаргивать выступившие слёзы — от боли и от собственного бессилия. — Что человека, бывшего моим другом, больше нет. Хань садится напротив. Нервно чешет костяшки одной руки о ладонь второй. Сердце его бьётся часто-часто, оглушает, если прислушаться. — Когда-то Зима был человеком. Как я или ты. Служил Отцу Фригусу в ордене Вечной Жизни. Овладел запретной магией и стал Зимой. Уничтожил все остальные ордены. — А как же орден Святой Матери? — Чанёль чувствует себя идиотом или же послушником, едва переступившим порог монастыря. Хань непривычно серьёзен и всеведущ. — Появился во время правления Третьей Зимы, — Хань прикусывает ноготь и замолкает. А Чанёль в смятении — третья зима? Зима меняется? Какая зима идёт сейчас? Откуда Хань всё знает? Возможно, Хань читает всё по его лицу, отмирает и продолжает говорить. — Сейчас правит Восьмой. Все они Зима, становятся им. — Так твой друг?... — Чанёль выпрямляется, а Хань, наоборот, склоняется всё больше над столом. — Его увёз Зима. Явился в нашу деревню в хрустальных санях, пообещал показать солнце, ледяной дворец, сияющий всеми цветами, сад с белоснежными розами и жизнь без мыслей о выживании. Друг согласился не сразу. Может, Зима его околдовал, чтобы он уехал с ним. Может, ему правда стало любопытно. Я его не виню, ему было тринадцать. — Ты не выглядишь на тринадцать, — осторожно начинает Чанёль, но Хань поднимает руку, прося замолчать. — Он вернулся, когда нам обоим исполнилось шестнадцать. Высокий, статный, будто дворянин, разодетый в меха и атлас, он приехал, чтобы попрощаться. Я никогда не представлял, что он может выглядеть так — беспощадно красиво. Волосы отросли и побелели, а черты лица стали четче и аристократичнее. Он так боялся, что не узнает меня в следующую встречу, что проклял меня. Но тогда он ещё не был Зимой. — Почему ты думаешь, что сейчас это он? — Не думаю — знаю, — с этими словами Хань поднимается и уходит. — Иди спать, нам завтра выдвигаться. Чем скорее мы окажемся в столице, тем скорее всё это закончится. Это путешествие, эта жизнь. Вообще всё. Хань не похож на себя. Чанёль его немного боится, но перестаёт думать, что у них ничего не получится. Они ещё даже не пытались.