Воздух

      У О Хиджуна ветер в волосах и, кажется, что и в голове. Литературные бабочки порхают у него под рёбрами, когда кто-то пересчитывает их пальцами, неуклюже забираясь под безразмерную толстовку; кто-то, чьё лицо так редко озаряет улыбка, но от заливистого смеха Хиджуна появляется всё же — неловкая такая, скривлённая набок, от которой сердце бьётся сильнее и чаще у обоих. Он цепляется тонкими пальцами за воздух и спину широкую, изворачиваясь и дергая ногами, словно ребёнок капризный, пока не оказывается окутан тёплыми объятиями и вязанной кофтой. Чужие ладони перестают скользить по гусиной коже и застывают, обнимая талию. Хиджун запрокидывает голову и сдувает с юджиновых глаз намокшую чёлку:       — Спасибо.       Хиджун кривит губы в улыбке, тыкаясь затылком в шею. Отдышаться бы, чтобы отпустило странное чувство, но воздуха не хватает: в просторной квартире слишком тесно от чувств, тонких и незаметных, но проникающих в каждый уголок окружающего пространства, выпархивающих бабочками из-под рёбер, запутывающихся цветами в волосах, переплетающихся лентами между в такт друг другу бьющимися сердцами. Он тянет за конец, развязывая бант красивый, выскальзывает неуклюже из кольца рук, но лишь за тем, чтобы прижаться снова, затягивая сильнее шелковые шнурки между ними. Трется щекой о чужую, словно кот, заползая пальцами ловкими под кофту и пробегая по бледной коже, но ожидаемого результата не следует. Юджин не боится щекоток, но вздрагивает от прикосновений. Хиджун ловит растерянность и страх во взгляде и виновато опускает голову.       — Прости.       — Всё в порядке, малыш.       Слышит голос мягкий, что словно мёдом по душе мажет, согревая закоченевшие руки, проскальзывая по плечам и придерживая за спину. У О Хиджуна ветер в голове, свежий и с запахом крепкого чёрного чая. Он пьян этим ветром, который приносит ему такую странную радость: не бурную, как привык, а тихую и ленивую немного, словно замедленные кадры кино — пленка проигрывателя старого, натянутая, будто гитарные струны. Неспешно перебирает их, шагая пальцами по коже, отсчитывая секунды и приближаясь к губам, смотрит в глаза и видит снова — не страх уже, не только его. Что-то необычное в холодной и тёмной пустыне взгляда; восход далекий или поднимающиеся звёзды — он не решил ещё. Решил, что ему достаточно тепло внутри, чтобы пройти по мерзлой траве, перетерпеть липкий иней на ресницах, дотронуться до ледяной корки и растопить её поцелуями: неторопливыми, как сейчас, когда за щеки придерживают, когда улыбка незаметная на губах от нетерпеливого хиджунового мычания, когда наконец перекрывают кислород, так, что лёгкие сжимаются и расправляются вхолостую, словно крылья. Не в силах вдохнуть, будто тонущая в океане птица, Хиджун цепляется пальцами за всё, до чего достать может, заваливается назад, утаскивая за собой сквозь ледяное стекло в тёплую воду, словно в зеркало, жадно перехватывая воздух между поцелуями.       И в мыслях привычно пусто и тесно, нетерпеливый ветер подталкивает к главному источнику жизни, тихому и нелепому немного, с холодными глазами и тёплыми ладонями, бесценному и жизненного необходимому.

У О Хиджуна теперь один воздух — и другого ему и не надо.