Шаламейские кружева

                    Тимоти ни капельки не нервничает, пускай на съемочной площадке он самый младший. У Тимоти всегда, с самого младенчества были слишком серьезные глаза, прибавляющие ему лет. Как будто время вовсю старалось отобрать у него детство. И здесь, в Италии, в свои уходящие двадцать, он особенно чувствует это: грядущую и безвозвратную утрату чего-то неосязаемого. Может, юности; может, относительно спокойной жизни начинающего актера... Здесь всё, с каждым отснятым кадром, кричит о приближении сверкающей колесницы славы. Тимоти видит, как яростно порой блестят глаза их режиссера, и это верный признак того, что всё им удается, что всё получается. Тимоти уже забыл - насколько ребёнок, делая серьезные дубли с первого раза, вдумчиво слушая указания Луки и не капризничая под резкими замечаниями режиссера. Но с завершением рабочего процесса быстренько стряхивает с себя образ Элио, который, по его мнению, слишком заунывен в своем самокопании, и берет от своих двадцати все, что ему еще осталось, неосознанно прощаясь с детством и даром обыкновенных людей быть неузнанными в толпе, а оттого - счастливыми. Он знает, что делать ошибки нужно сегодня, потом будет поздно, потом его не простят. И так не хочется быть взрослым, и осторожным не хочется быть, не здесь и не сейчас. Он откровенно пьян Италией, возможно, больше остальных, потому что - много ли эльфу надо? И хочется набедокурить так, чтобы последняя эта шалость осталась с ним напоминанием о беззаботной легкости итальянских дней. Даже если придется что-то потерять, с чем-то расстаться... Поэтому, выбирая то, до чего дотягивается его тонкая мальчишеская рука, он выбирает ближайшую к себе жертву. - Арми, пойдем вечером... эмм... в... Далее Тимоти произносит что-то на итальянском, играясь новыми речевыми созвучиями, которые легко и щекотно, подобно пузырькам шампанского, срываются с его языка. - Слушай, Тимми, говори по-английски, - лениво отзывается Арми, - я ничего не понял, кроме того, что ты опять меня куда-то зовешь. Не пойду, я устал. Ага. Ты же взрослый. - Тогда посидим здесь, у меня есть кьянти... Арми молча на него смотрит. Арми бегает в последнее время от него, как от огня. "Отцепись, Шаламе", - говорит его взгляд, говорит немного фамильярно, совсем не обидно, на правах друга, но благовоспитанный Хаммер лишь предупреждающе произносит имя, которое звучит из царственного горла голубоглазого принца, словно кличка щенка. - А-арми, - зовет Тимоти его еще раз, отмахиваясь от приходящих на ум кинологических сравнений; думая, что вот оно, сходство с Элио, на ладони - их общая тяга к самоненависти, потому что за свою приставучесть к аристократичному американцу готов себя на куски порвать; но вредничает и поступает именно так, как поступают мелкие собачонки - вцепляясь в штанину смертельной хваткой. Штанины, к слову, нет - Хаммер в шортах. В тех самых, коротких, в которых ноги его выглядят соблазнительно и неприлично. Да что же это он, в самом деле, ходит в них целый день? Провоцирует кого-то, что ли? Или нет? Тимоти еще не решил. Как не решил - кусать или нет. Ноги у Арми стройные и длинные, мужские; кусать их нужно с чувством и сразу сильно и, Тимоти лукаво щурится, метафорируя дальше, ведь ничего постыдного нет в том, чтобы бесплотно мечтать, при этом чуть задевая друг друга мысленными прикосновениями. Тимоти представляет себе, как его зубы впиваются в итальянский загар Арми, а рот забивается золотистыми кручеными волосками, растущими по его ногам очень обильно. Прыскает и ничуть не краснеет. Ему двадцать. Ему можно прыскать. Метафорировать. Кусать. И... домогаться. Он понимает, что занимается именно этим, когда они проходят этап самых интимных сцен, и он с вожделением, прямо на камеру цапает Оливера зубами в плечо. Так, как давно хочется. Играет стеснение, и все равно лезет к нему, карабкается по его большому телу вверх, забрасывает на него ногу, прося объятий, ласки, любви. Так делают приставучие щенки, а правильные мальчики так не делают. Но Тимоти еще не решил, насколько рьяно он будет отстаивать перед журналистами свою гетеросексуальность. Тимоти еще не решил сказать некоторым своим фантазиям "нет". Поэтому Арми достаётся. Он - лучший кандидат на совместные шалости. Все остальные безнадежно стары, даже те, кому и есть до Тимоти дело - определенно это их великолепный режиссер, такой же дефлоратор несчастных персиков. Арми тоже стар, или, скорее, по-американски благопристоен, что делает его ужасно взрослым. Он часто мелькает своим айфоном, экран которого всем демонстрирует его красивую жену и дочь, как будто Хаммер все еще доказывает статус счастливо женатого. Тимоти считает - ему не нужно. Арми - принц, каких мало на свете. Его почти что мультяшно идеальная внешность исключает дисгармонию и острые углы. Об Арми, даже женатого, невозможно пораниться. Он мягок, он плавен, он пушист. Буквально. - Нельзя быть таким волосатым, боже, - бубнит Тимоти про себя, наблюдая, как Хаммер плещется в бассейне, и все его персиковые волоски на теле становятся от воды чуть темнее, а оттого - заметнее. Но Арми, как большому ребёнку, позволено быть любым. Он все еще держит в руке невидимую платиновую погремушку из дома Тиффани, с которой явно родился. Еще Арми приписывают серебряную ложку во рту, но Тимоти это отрицает, видя её исключительно золотой. Арми, Арми, Арми. Все они наполнены этой проклятой книгой. Нафаршированы солнцем летней Италии. С выжженными сердцами от усердия снять ту или иную сцену правдиво-влюбленно, они тут все немного беззащитны. Безоружны против самих себя, и Тимоти думает, что по-ребячески ему позволено желать: нескончаемого лета, вечной Италии, Арми, персиков... Он сам, как спелый плод, под кожей которого струится горячий сок и, стоит лишь нажать пальцами - брызнет. Тимоти в который раз ловит себя на том, что восхитительно длинные пальцы Арми для этого дела подошли бы идеально. Боже, пусть это будут они! - Тебе бы тоже стоило поучиться игре на фортепиано, с такими-то руками, - твердит ему Тимоти изо дня в день. - Моим несчастным пальцам и так досталось, пожалей их! - протяжно стонет, потягивается и хрустит суставами Арми, вспоминая тот самый эпизод, в котором массировал Элио ступни. И добавляет, внезапно заглядевшись на кисти мальчишки: - Твои руки куда изящнее, дорогой мой Тимоти Шаламе. Арми умеет быть принцем, даже когда совершенно не подозревает об этом. После этой фразы Тимоти кажется, что Арманд - вовсе не смешное имя, что в сказках принцев зовут именно так, и говорят эти принцы примерно так же; и где-то играет клавесин и комплимент Хаммера, словно батистовый платок с брюссельским кружевом, небрежно брошенный, падает к его ногам, как иносказательное прошение о свидании. - Я согласен, - шепчет Тимоти, принимая вызов, соглашаясь на свидание и следуя своим фантазиям, глядя сидящему Хаммеру куда-то в коленки. Они красивые, волосатые и расставлены очень широко. Между ними область, куда взгляды кидать запрещено, и Тимоти, в общем-то, не кидает. Он знает, вслепую попробовав Хаммера рукой, что там у Арми тоже полный набор совершенных линий. - Что ты делаешь? - спрашивает его с улыбкой в глазах тот, а Тимоти в этот момент замечает, что, забывшись, толкает коленом колено сидящего рядом на кресле Хаммера с дерзкой и раздражающей периодичностью. - Ничего, - слишком быстро отвечает Тимоти и ногу убирает. Арми качает головой. - Тимми, я же вижу, ты что-то задумал, - говорит он, вертя в пальцах сотовый. - Ходишь вокруг да около. Давай, рассказывай. - Нет. - Просто скажи, чего хочешь, господи! - бросает нервное Арми и сердито смотрит на улыбающуюся свою жену на экране. "Сказать или умереть?.." - Тебя. Вот. Слишком безболезненно для признания в любви. И это всего лишь означает - "Я хочу Арми Хаммера в безраздельное пользование на целый вечер. Или два. Или... дольше". О том, как хочется ему оттяпать от Арми целый его кусок своими молодыми зубами, оставив себе навечно, Тимоти умалчивает. Зато снова касается коленки партнёра своей, и это повторное и уже двусмысленное касание, даже оно не омрачает легкости, которая продолжает витать в воздухе между ними. Но Арми отчего-то переворачивает свой айфон, укладывая его экраном вниз, хотя даже так Тимоти кажется, что глаза его жены в этот момент прожигают в нём дыры. - Что скажешь? - у Тимоти даже голос не дрожит - всё та же легкость, унесенная с площадки съемок, она старательно держит его над землей, так и не дав упасть в реальность. А значит - все позволено. - Ты же знаешь, Тимоти, я не заинтересован, - произносит Арми своим прекрасно поставленным, гетеросексуальным голосом, и Тимоти теперь чуть-чуть касается мысками ботинок земли. Вот что ты, Хаммер, все портишь? - Ладно,- спокойно и все так же легко соглашается Шаламе. - Ну, может, хотя бы разочек? За время, проведенное вместе, они наловчились шутить друг с другом на крайне опасные темы: Арми, не принимая ничего из сказанного всерьез, смеется, заливисто и ярко. Тимоти откровенно любит его смех. Он понимает, это смешно: просить у Арми самого Арми. Поэтому смеется вместе с ним. Смеется ровно до того момента, пока не замечает в номере на столе Хаммера новую, только что вставленную в рамку фотографию - и что это за старомодные штучки? У Арми номер, словно вырванный кусок из тех же восьмидесятых - все так спокойно и серьезно и основательно. На столике - раскрытый ноутбук, который смотрится здесь лишним. А вот фото в рамке - нет. Там запечатлены неулыбающиеся они - Арми и Тимоти. Сняты в рамках проекта, поэтому Хаммеру позволено в кадре Тимоти обнимать, а Тимоти позволено быть откровенно влюблённым в мужчину, что так нежно к нему прикасается. - Ого, - произносит он, будто наткнувшись на что-то драгоценное и, самое главное - тайное. - Это всего лишь фото, - краснеет отчего-то Хаммер. - Наше фото, - поправляет его Тимоти, добавляя удивленное, - и ты его распечатал. Вау. Арми пожимает плечами - ну и что? Тимоти пожимает плечами - ничего. И кто его за язык тянет? Он произносит сентиментальную фразу о том, что эта рубашка со снимка все еще у него. Она из дорогого хлопка, очень стильная. Приглушенного неясного цвета. С кокетливыми женственными рюшами, что очень Тимми идет. Арми смотрит на снимок напряженно и не очень-то радостно, и, вот беда, не может остановить движение своего пальца, которым гладит то место на фото, где шеи Тимоти касается скромная оборка. - Ne voulez vous pas expliquer, chevalier*? - спрашивает Шаламе задорно, переходя на интимный французский, еще не понимая, насколько близко стоит к краю чужой пропасти. И Арми злится. Он почти яростно отшвыривает от себя снимок и бросает резкое: - Изволь изъясняться на родном языке! Так и говорит - изволь. Тимоти кажется, что самое то сейчас - это дурашливо поклониться; возможно, рассмеяться и просто уйти. Но так приятно лететь на огонь, раскинув руки. - Ты только что мне сказал, что не заинтересован. - Чёрт, - шепчет Арми сквозь зубы и поворачивается к Тимоти лицом. Оно странно чужое, прочерченное тенями, пасмурное и недовольное: Арми продолжает злиться на самого себя. Он все еще молчит, делая спасительную для них паузу, да только кого она спасет? Тимоти думал, внутри каждого принца - дикие цветущие сады, приправленные солнцем, морем, благовоспитанностью и еле видимым налетом аристократизма. Забыл напрочь, что принцы бывают не только нарисованными, они бывают настоящими, коварно прячущими в рукаве бархатного камзола отравленный клинок; поигрывающие длинными пальцами, унизанными перстнями, где в каждом из них под алмазом прячется яд. У настоящих принцев слабая кровь и странные желания. Принцы всегда скрывают что-то за своей спиной. И надо улетать, нестись прочь, спасаться. Но Тимоти стоит под этим неуютным взглядом и просто улыбается по-щенячьи, надеясь, что такого милого, кудрявого, его не тронут. Забавно в двадцать быть настолько проницательным, настолько умным мальчишечкой. Понимающим, что кому-то нравятся плоскогрудые девушки в униформе, а кому-то накачанные парни в спортивках. Или кудрявые мальчики-эльфы исключительно в кружевах. - Трахнешь меня, если я снова надену эту рубашку? - спрашивает он, отчетливо ощущая, как падает. Арми отвечает ему так тихо, что Тимоти уже не уверен, что именно слышал в ответ.

***

      Ну вот, как говорится, шалость удалась. У Арми после их разговора появляется в мимике необходимый трагический излом бровей, а у Тимоти в гардеробе - странные, неприличные вещи: аккуратно упакованные в коробку чулки, атласная лента на шею, которая позже сможет стать бантом и новая блузка неясной гендерной принадлежности. В ней много кружев. К ней идеально подойдет его пиджак из бархата цвета спелого кьянти. Только про трусики Тимоти как-то забыл.       Интересно, как бы это могло быть? Тимоти задумчиво склоняет голову, кудрями падая на сгиб локтя, копируя движения своего персонажа, и вспоминает прожитую им самим ночь Элио. Камера на последних секундах стыдливо отъезжает прочь, и Лука удовлетворенно прерывает их с Арми полуголое объятие, объявляя об удачном завершении сцены. А Тимоти в который раз задумывается, что было, если бы они продолжили снимать дальше? Что бы потребовали сделать от него, а что - от Арми? Как это вообще у мальчиков бывает? Нет, он прекрасно осведомлен о некоторых нюансах, отснявшись после в еще нескольких нескромных сценах с мужчиной. Но тот первый их секс, срежиссированный так деликатно и чувственно, и так неполно, незавершенно, волнует его необычайно. Перевернул бы его Оливер, усаживая на себя, на свои обнаженные бедра? Или бы оставил лежать на спине, подняв мальчишескую ногу за тонкую лодыжку к своим губам и облизав по очереди каждый пальчик? Склонился бы затем к члену, облизав и его? Сжал бы в ладонях ягодицы - маленькие и аккуратные, раздвигая их, растягивая между ними... Чёрт, обрывает себя Тимоти: реалии анального секса немного пугают. Реалии, надеется он, их с Арми не коснутся. Съемки - другое дело, на съемках они были готовы ко всему. Они дышали моментом, они оказались вплетены в историю этой любви двумя идеальными фигурами, послушными рукам мастера; под беспощадным взглядом камеры они смогли бы пойти дальше, намного дальше, но Тимоти только рад, что не пошли. Поэтому он хочет заставить себя забыть серьезный, нет, болезненный взгляд Хаммера, с которым тот гладил его шею на черно-белом, стильном снимке, сделанном ради успеха кампании. Он запрещает думать себе - насколько давно Арми смотрит на этот их снимок и делает, возможно, неприличные вещи? Касается себя рукой, например? Эти пугающие откровения, открывшиеся по какой-то случайности именно ему, не дают спокойно уснуть. Но придумать никак не получается, как же получше обыграть тот разговор между ними, который Тимоти еле успел перевести в шутку, уже сейчас кажущуюся ему ужасно неловкой. Не смешной. В конце концов, Арми не может быть настолько... заинтересован, что вы. Он принц, а сказочные принцы неподвластны низменным страстям. И представляя грядущий кружевной карнавал, Тимоти надеется, что вместе им будет просто весело и смешно, как бывало до этого в самом начале съёмок, и самый двусмысленный момент наступит, когда впечатленный шаловливым гардеробом мальчишки, а больше - его озорной, двадцатилетней, дурной смелостью, растрачиваемой на сомнительные эксперименты, Арми усадит его к себе на колени и дурашливо улыбнется, дыша в дурацкий бант. Всё. Измученный зудом проклятого любопытства, Тимоти заглядывает в номер к своему напарнику по съёмкам на правах близкого друга. Делает вид, что вовсе не испытывает той самой неловкости, что часто сопровождает первые свидания. Это не свидание, твердит себе он и нервным жестом поправляет струящийся шелком кружевной волан на манжете, который выглядывает из-под бархатного пиджака. Из полутьмы номера, лишь только делает он туда шаг, глядит на Тимоти блеклым невидящим взглядом сама похоть, фокусируясь на краешке кружев, которые снова и снова, нарочито небрежно и предательски вылезают из-под его винтажного пиджака. Она - давно забытое ими, чужеродное чувство, изничтоженное мастерской рукой их режиссера, заставившего книгу малоизвестного кому еврея-сефарда дышать осязаемой легкостью, светом, чувственностью, и эта небесная невесомость, передающаяся воздушно-капельным путём в итальянском выдуманном зное, естественно и непринужденно поселилось и в них самих - искренних и беззаботно целующихся на зеленой траве под синим небом. Но похоть дышит на Тимоти тяжело и смрадно, заполняя темную прихожую номера Арми, где сам он, чуть шатающийся, совсем не в своей манере небрежно машет ему рукой: - Проходи, чего встал? Господи, еще и пьян. - Тимми, ну. Тимоти медленно проходит и отчетливо ощущает нежной кожей, как жестко натирают швы джинсов промежность. Пути назад нет. Момент приглашения на танец давно миновал - увертюра пройдена, оркестр ревёт, фигуры танцоров сходятся в замысловатых па на танцполе, и тот, кто держит его за руку, утягивая на паркет, уже давно получил согласие на танец. Они не репетируют, они уже танцуют. И Тимоти проходит. Одергивает пиджак, демонстрируя Хаммеру заказанные кружева похожей рубашки и ежась под его чужим взглядом. Даже похоть во взгляде Арми выглядит аристократично. Ему странно идёт. Как идут спокойные тона простой одежды, легкий свитер в полоску и мокасины на босую ногу, и эта незнакомая улыбка, с которой он и просит снять Тимоти джинсы. - Я без трусов, - зачем-то информирует Тимоти, краснея отчаянно и жестоко. Своим рискованным объявлением предупреждая о необратимости последующего действия - снимая джинсы, я остаюсь без ничего. Ты хочешь видеть меня голым, Арми? - Снимай, - с прохладцей повторяет Арми, пожимая плечом, будто ему это неважно. Через минуту оголенные худые бедра Тимоти, ничуть не покрытые загаром, темный курчавый пах, обрезанный член оказываются почти на виду, но спасительно прячутся под полами длинной рубашки. Арми не смотрит туда. Кружевная вязь резинок чулок, которые немного сползли с его ляжек, но все еще держатся, волнуют его гораздо сильнее. Впрочем, Тимоти все равно, если у Арми роман с чулками. Чулки можно снять и на этом самом месте рассмеяться. Обхохотаться до колик, напиться вдрызг. Но Хаммер смотрит тяжело и пристально. Он долго любуется пенно-кружевным жабо и мягкими переливами рюш, обнимающими тонкие запястья. Он пропускает район бедер, скользя глазами ниже, на линии чулок, что отсекают белую кожу ляжек от черной капроновой, словно скальпелем, и хрипло требует: - Повернись. Тимоти поворачивается, осознавая, что Арми будет сейчас разглядывать его еле прикрытый зад, и от этого ягодицы поджимаются. Ну же, засмейся ты, наконец! И вместо издевательского смешка ощущает, как Арми касается пальцами края рубашки - она ползет вверх, действительно обнажая его маленькие полушария, молочно белеющие в полумраке. "Наверно, будет больно", - отчаянно, в секунду соглашается Тимоти на секс, как только и умеют соглашаться на это рисковые вчерашние тинейджеры, и заполошно вспоминает, когда касался члена Оливера на лужайке, какого же размера тот был. Арми оказывается к нему слишком близко прямо сейчас. Прижимает собой, одетым, к стене и шепчет что-то пьяно-смешливое, на грани с оскорбительным: - Блять, Шаламе, ты выглядишь девкой. Это грубое, никак с изысканными кружевами не сочетающееся, замечание вдруг заставляет налиться глаза слезами, за какую-то секунду их нового общения перевернув с ног на голову представление о королевских вкусах семейства Хаммер. - Пусти, - требует Тимоти, внезапно передумав, внезапно переиграв всё снова. - Пусти. - Зачем? - недоуменно спрашивает Арми, пьянея на глазах. Не зная от чего - от дельного алкоголя, которым запасся по приезду, презрительно отвергнув слабенькое итальянское вино или же от кружевного Шаламе. - Ты разве не хотел... эмм... Тимоти мотает головой из стороны в сторону - не хотел. Так - не хотел, Арми. И тут же срывается на фразу, которую начинает сразу же ненавидеть. - Я думал, что нравлюсь тебе, - жалко произносит он. Так говорят девчонки, да. - Ты нравишься мне, - шепчет Арми на ухо незамысловатым эхом, касаясь подушечками пальцев тонких кружев, вглядываясь в Тимоти так глубоко, словно видит там что-то особенное, никем ранее не обнаруженное, и Шаламе звереет, дергает плечом, ощущая кожей ткань ненавистной рубашки, которая одна, одна во всем виновата... Позади вжикает молния на чужих брюках, и копчика касается голый, горячий член. У Оливера, вспоминает сразу же Шаламе, был небольшой и вялый. У Арми - огромный стояк. Но дальше ничего не происходит - Хаммер просто вдавливает бедра в худые ягодицы мальчишки, прицельно уложив между половинок свой член. "Мог бы и поцеловать хотя бы", - чуть не вырывается у Тимоти, пока он тут же соображает, что страдать по поцелуям, тоже, в общем-то, удел девчонок. - Я же надел эту чертову рубашку?! Я же... надел, для тебя... Я же... - бормочет он, чуя, как мясная головка ползет в расщелину его ягодиц все ниже и ниже, и снова отступает, рождая отчетливое и отчего-то очень обидное чувство незавершенности. - Ты почему так со мной? Почему? - Потому что я не трахаю парней, Тимми, - отвечает сквозь зубы Хаммер и с силой проезжается членом по всей промежности, цапнув рукой за кружевное бедро. Это что, означает, что секса не будет? Слез на глазах становится больше, а движения за спиной - резче. Арми трахает его, не проникая в тело, и это, наверно, то самое унижение, которое запоминается на всю жизнь. - Прижмись попой, - на полу-вздохе просит мучитель, и Тимоти прижимается. Он хочет, чтобы Арми как можно быстрее кончил. Он хочет домой. Он хочет зарыться в одеяло, но перед этим порвать зубами проклятый бархатный пиджак, а кружева отправить в топку. Он хочет, чтобы Арми вот прямо сейчас понял это и умер за его спиной от стыда. Или оргазма. Но там что-то происходит, в его беззащитном тылу. Что-то не очень хорошее и зловещее. То, чего не ожидал от себя сам Хаммер. Поэтому, наверно, он так злится и резко разворачивает Тимоти к себе лицом. - Чертова кудрявая кукла! - орет он шепотом, разом теряя эту свою оскорбительную холодность, являя Тимоти лик злого и очень темпераментного принца. И именно тогда, когда волшебства уже не предвидится, оно приходит, пусть и неоправданно поздно. У Арми изящные длинные пальцы, и ими он проводит по линии челюсти Тимоти так, словно хочет досконально повторить тот самый дубль, когда лежали они в постели условно голые, и Оливер не очень понятно признавался Элио в любви. Касается кожи, глядя в лицо наконец-то осмысленно, перестав с хищным прицелом высматривать кого-то другого, кого-то неясного пола, кто прячется под тонкой кожей вчерашнего подростка с печальными, взрослыми глазами. Сквозь дымку реальных и призрачных шелков, кружев и лент вызывая из памяти настоящее, мужское имя мальчишки. - Тимми, - чужим голосом произносит Арми, словно извиняясь за обезличенность своих действий. - Я Тимми, - отвечает эхом Шаламе, вглядываясь в мужское лицо напротив и, кажется, понимая теперь, откуда с первого же кадра в глазах Оливера взялось столько робкой нежности, не предназначенной для него. И даже для Элио не предназначенной тоже. А то, что казалось похотью - всего лишь давнее нетерпение, застарелая жажда чего-то несбыточного, что нашлось именно здесь и сейчас, в Тимоти, будто другие претенденты, встречавшиеся Арми на пути - такие же тоненькие мальчики, эльфы еще большие, чем жгучий Шаламе - не оказались годными: ни для шелков, ни для кружев, ни для бархата. Лишь сказочно кудрявый мальчик идеально подошел. И Тимоти понимает, он не дурак, что именно разглядел в нём Хаммер. Двойственность облика весьма полезна в актёрском деле, вот только она значительно снижает градус брутальности, и Тимоти знает, что никогда не дотянет до Стэтхэма, при нужном ракурсе и правильном свете волшебно меняя пол и превращаясь в лолиту. В того, кто до смерти необходим его голубоглазому принцу. Сначала он недолго раздумывает - нужен ли ему этот кусок прекрасного Арми. Потайная тропа, темная и глухая, на которую до него, до Тимоти, вряд ли кто-то ступал. Где в кружевах виноградных лоз и оливковой зелени танцуют и хороводят странно притягательные мечты, облаченные в рюши и тонкую паутину капрона, натянутого на чуть опушенные мягкими волосками мальчишеские лодыжки. Есть лишь секунда, чтобы отступить. Прийти в себя, отказаться от предлагаемой тайны и так и не стать для Арми первым. Тимоти чутьём сатанинского зверёныша понимает - это так, больше никого и не было, только он. С кудрями своими и обманчивой ломкостью андрогинного тела. С женственными, выразительными чертами лица и изящными кистями, порхающими над фортепиано. Даже со своим маленьким аккуратным задом, с мягкими, абрикосовыми по форме, половинками, ничем не притягательными для истинного гетеросексуала. Тимоти один виноват, такой, каким он выглядит сейчас в своей уходящей юности, в шаге от возмужания. Во всём виноват, виновен и, кажется, ничуть не жалеет об этом. Он даже, представьте себе, не оскорблён. Он думает, эта та самая ошибка, которую он может себе позволить и позволяет, принимая молчаливые извинения Арми, неестественно, по-напускному грубого с ним еще минуту назад. - Арми... ты можешь... - запинается он в словах, - ты можешь сделать это. Я никому не ска... Закончить речь не получается, Арми, получив разрешение, с размаху впечатывается поцелуем в губы. Целует его яростно и больно, вжимаясь бедрами, членом в костлявое бедро напротив, отчаянно и страстно сжав в побелевших пальцах воланы и рюши, и лацкан дорогого бархатного пиджака, попавшиеся под руку. Рубашка трещит по швам, Тимоти тоже. Разваливаясь на части, и смотря во все глаза на своего нового Арми, он просто широко раскрывает рот, чтобы дать языку Хаммера простор и свободу, и сам вылизывает его грубо, неласково, и очень результативно - Арми, касаясь себя, кончает. Он пачкает на Тимоти чулки и несколько капель попадает на его вялый обрезанный пенис. А все еще раскрытый рот до горла наполняется чужим стоном, который звучит, как песня: стонет Арми красиво. - Всё? - спрашивает Тимоти немного горько. - Всё, - кратко отвечает ему Арми и отстраняется. Хватается за салфетки, вытирает себе брюки и, не глядя на Шаламе, идет в ванную, подчищать остальные следы. - Хочешь выпить? - кричит оттуда, прикрываясь обыденностью, словно ничего и не произошло. - Бар у окна... Но Тимоти не хочет. Он уже пьян от своих тягучих и горьких слез, что пачкают ему рубашку так же, как только что пачкала её сперма Арми. Он пьян от нового, еще не забытого ощущения утраты невинности, значительную часть которой, все еще живущей в молодом его двадцатилетнем сердце, забрал сейчас его принц. Жалеет ли он об этом? Тимоти не знает. Но готов смотреть на Хаммера с омерзением, совсем как Элио тогда, утром. И так же, как Элио, позже он готов пережить это утро, так же как и готов... принять. Того Арми, которого, кроме него, не знает никто. Наверно, Хаммер прекрасно понимает, что натворил. Его голос доносится из душевой, а сам он так и не появляется: - Ты же не рефлексируешь там, Тимми? Не думаешь, что лучше было бы по-настоящему... Арми не договаривает и появляется в дверях, а Тимоти с затаенной понимающей усмешкой так и не произносит правду, которую знают они оба - всё и было по-настоящему. Но говорить этого уже нельзя. Снова безупречному, благопристойному, высокому и голубоглазому мистеру Хаммеру такого не скажешь. Вот только Тимоти знает теперь, что за невозможностью пораниться об Арми стоит прекрасная возможность поранить его самого. Тимоти не рефлексирует, а по-еврейски четко просчитывает варианты. Возможно, в другой вселенной они бы трахнули друг друга и рассмеялись бы. Съели по паре персиков и пошли спать. Тимоти по-прежнему думал бы, что Арми - принц. И по-прежнему оставался игривым щенком, безнаказанно цапающим напарника за ноги. Он бы не знал его темных, поросших тайными желаниями садов, наполненных перезрелыми, так и не сорванными плодами, которые принц его никому не позволял срывать, потому что они - запретны. Они ядовиты. Да и Тимоти тоже не следовало, но кто бы его, двадцатилетнего, кусачего, остановил? Он бы не стал после их ничего не значащего секса искать брешь в обороне Арми и составлять коварный план по потоплению армады его судов. Он и сейчас не будет, что вы. Просто чуть позже напомнит себе зайти к лучшему портному Нью-Йорка, заказать у него побольше бархатных пиджаков и скупить на блошином рынке все рубашки, кудрявящиеся рюшами. Чтобы к очередным холодам, когда воспоминания об этом последнем лете детства сгинут в метелях, в зимах предстоящих лет, он смог, принарядившись, пробраться знакомыми тропами к запретному саду, напомнить-нашептать при встрече прекрасному принцу Арми Хаммеру, что шаламейские кружева, всего лишь раз скользнувшие обещанием по жаждущим его губам и пальцам - они самые лучшие. Пусть и сплетенные из пустых забав бывшего мальчика-щенка. Пусть и сотканные из ничего.