one universal celebration
one evolution
one creation
Тонкие пальцы, вскользь касавшиеся вечности, бежали по страницам красивого шрифта, на ходу впитывая текст. Руки Евы, навеки преданные книгам и мягким перчаткам, жили своей жизнью, самостоятельно выбирая, чего им касаться. Надо заметить, они всегда выбирали лучшее. Они пытались коснуться каждого отрезка времени, какой им удавалось достичь, вбирали его в себя и сохраняли в своей памяти ― так каждый раз, когда Ева вновь дотрагивалась до чего-то, её руки сами вспоминали, из какого года пришла эта вещь. Книги были любовью Евы, не той, от которой сгорают и погибают, не той, которую воспевают зомби, а той, которая подпитывает жизнь. Оттого её руки с удовольствием касались букв, составлявших книги ― Ева постигала их прямым контактом, в котором глаза не главенствовали, а помогали рукам. Ева сама проходила текст. Для меня это было всего лишь повествованием, а для неё ― настоящей дорогой. Пока я наблюдал за ней, мои пальцы перебирали струны доброго чёрно-белого Рикенбекера в поиске того самого. Мне уже не первую тягучую неделю не удавалось отыскать это, как будто кто-то упорно глушил связь между мной и моим инструментом. Может, нельзя искать на этом диване. Может, нельзя искать в этих стенах. Может, нельзя искать вообще в этом мире, который сам понятия не имеет, куда идёт. ― Мой милый... ― позвала меня Ева, не отрываясь от книги, ― ты только послушай. «Катятся малые расставания перед большим, как мячи. Если жить наперёд, если знать всё заранее, то зачем нам врачи? Говорю вам: не будет от страсти лечения, равновесия нет у земных коромысел. Жизнь любого из нас не имеет значения ― лишь бессмертный безмолвный неведомый смысл...» ― Ева, ― только и успел выдохнуть я. Обменявшись со мной взглядом, она вернулась к книге и было продолжила читать вслух, но тут я, кажется, нашёл то, что искал. ― Нет, Ева, постой, ― оборвал я её ещё до того, как снова зазвучал её голос. Она будто немного встревожилась, выпрямилась и захотела подняться ко мне на диван, чтобы её руки теперь установили контакт со мной вместо книги, но мне сейчас было необходимо другое. ― Сиди так, читай дальше. Пожалуйста, продолжай. Только не вслух. Так нужно. Она могла лишь догадываться о причине моей просьбы, но ей хватало и догадок, чтобы представить себе правду. Да, я нашёл его, нашёл этот мотив, это течение, которое Рикенбекер теперь пропускал через себя. Ева вновь окунулась в книгу, и нужная волна с удвоенной силой захлестнула меня, а пальцы ещё увереннее начали управлять Рикенбекером, заставляя его выдавать не сложную, но нужную комбинацию нот. В моей черепной коробке, ставшей в одно мгновение музыкальной студией, вступила ещё одна гитара, барабаны ― теперь я слышал, как музыка будет звучать в конечном счёте. Я писал потрет женщины, которую я видел. Но глупо писать в портрете одну лишь её внешность, глупо писать Еву без её мимики, слов, движений и меня. Глупо охватить лишь одно мгновение её жизни, нитью тянущейся через столетия. Посреди хаоса, плодящего ещё больший хаос вокруг нас, она одна тянется ровно и так красиво, что это необходимо созерцать. Она не вмешивается в хаос, она проходит поверх него. Ева и сама о себе всей правды не знает, зато знаю я и теперь рассказываю Рикенбекеру. Вот она шагает со мной рядом, то и дело поднимая глаза, чтобы убедиться, что небо ещё не опасно посветлевшее, и до рассвета мы успеем скрыться. ― Ты не сказал главного, ― замечает она. ― Ты не сказал, как она тебе. ― Кто? ― я делаю вид, что не понял. ― Мата Хари. ― О, Ева. ― Скажи мне. ― Маргарета очень похожа на своего отца, по забавной иронии его зовут Адамом. ― Тебе жаль её? ― Мне жаль, что выносливость и выдержка истребляется казнью и, как в её случае, идёт ни на что. А ещё мне жаль, что я не видел никогда, чтобы кто-то так танцевал. ... А вот и Ева сама танцует. Самое лучшее, что есть в её движениях ― плавность, за которой я так люблю наблюдать. Если для меня музыка ― возможность озвучить эфир в моей голове, то для неё ― течение, по которому можно двигаться, забыв об окружающем хаосе. И она может танцевать одна, ей ничто не мешает. Но если она захочет, она всегда вовлечёт меня в своё движение, и я не смогу этому противиться. Я замечаю, как двигаются её губы ― она беззвучно поёт слова песни, под которую кружится. Это важно так же, как касание пальцами печатных букв во время чтения. Это то, чего я не делаю, но что понимаю и принимаю в ней. ... А вот и её отсутствие. Мы, решившие, что у всего есть предел, и у нас тоже, поэтому оставаться рядом дальше не имеет смысла. Ведь где-то будет конечная точка. Почему бы не сейчас? Я начинаю думать, что мы не зомби, чтобы не уверовать в вечность, но с кем мне теперь делиться этими мыслями, если не с гитарой? Я знаю, что вне зависимости от того, что ещё придёт мне в голову, вне зависимости от того, какой точки невыносимости я достигну и сколько способов убить себя я изобрету, я не двинусь из этого склепа ни ногой навстречу свету. Свет вернётся ко мне, если сам достигнет моей же точки. Или я во всём ошибаюсь. ... А вот и её входящий мне звонок. Теперь мы разлучаемся не с целью расстаться, а с целью не потерять ценность наших встреч. Ева любит сидеть на месте меньше меня. Её дом ― мир. Она может отправиться в любой его уголок и у неё всегда будет она. А если не будет меня, будет телефон, чтобы мне позвонить. ― Ты будто бы перешёл на вторую положительную, Адам, ― шутит она. ― Всё так плохо? ― Перемены есть, а энтузиазма никакого. ― Это всё новые музыкальные веяния. Они будто даже кровь в моих поставках отравляют. ― Значит, пришло время тебе самому поменять нарисовавшуюся картину. Я отвожу взгляд от экрана и краем уха слышу её недовольный вздох, но отвечать всё ещё не желаю. ― Отказываться дать людям, погрязшим в своей бессмыслице, то, что ты сам считаешь осмысленным... почему? Потому что люди могут не принять. А я не хочу быть непринятым. Я мечтал бы оставить понятливым умам часть своего эфира, но всё, что я могу ― выдать своё за чужое. Моя новая мелодия, то, что я искал, уже была готова. По большей части в моей голове, но всё-таки готова. Я доиграл её, и Ева осмелилась нарушить мою просьбу, почувствовав повисшую в комнате тишину. Оставив книгу на полу, она медленно перебралась ко мне на диван, подвинув моего Рикенберка, чтобы он не разлучал нас. Мы воссоединились. ― «Катятся малые расставания перед большим, как мячи... ― зашептала она строки, которые уже выучила, но не успела дочитать мне вслух. ― Шлю вам несколько знаков любовного узнавания, чтобы выжить в ночи». Это была очень красивая музыка. ― Она ещё не готова. Но она уже всецело твоя. Она о тебе. Ева скоро уедет. Она будет искать новые книги. Играть в шахматы с другими. Может, даже с зомби. Но у неё, чтобы выжить в ночи, будет знак любовного узнавания. Потому что там она больше не повстречает никого, кто будет так видеть этот мир и её. Кто будет видеть этот микрокосмос в макровидении.