А за окном горели фонари, Он всё стучался в дом: «Отвори, отвори!»…
— Брагинский, открой дверь! — альбинос в очередной раз постучался в уже старую, но аккуратную дверь, за которой раньше частенько бывал. Наверное, он уже разбудил весь дом, но ему было плевать, его волновал только хозяин этой небольшой квартирки, который точно был внутри, но почему-то не хотел отворять дверь. Сначала Гилберт Байльшмидт — а это был именно он — даже не думал, что будет стоять на лестничной клетке в такое позднее время и пытаться достучаться до старого знакомого. Просто несколько дней назад он поймал себя на мысли, что образ Брагинского слишком часто стал всплывать в памяти. Просто это уже дело принципа — заставить его открыть — оправдывал себя Байльшмидт. Они познакомились, как не банально, в старшей школе. Просто в один день к ним перевёлся парень по имени Иван Брагинский. Высокий парень с детским лицом и чуть вьющимися волосами. Он пытался сдружиться с коллективом, но как-то вяло, с самого начала замечая не слишком дружелюбные взгляды в свою сторону. Он сидел в конце класса, учился прилежно, никогда не опаздывал, располагал к себе учителей. Байльшмидт же конечно постоянно пытался его чем-то поддеть, но ответом ему была улыбка. Иван не пытался ответить на колкость, не лез в драку, хотя альбинос часто нарывался, он лишь улыбался так, как мог только он. Холодная, лживая, неизменная улыбка на пухловатых губах русского. И она жутко бесила Гилберта. Ему хотелось стереть её, увидеть хоть что-то в этих странных аметистовых глазах: страх, боль, ненависть, что-нибудь. Однако Брагинский редко когда показывал свои настоящие эмоции, скрывая их за этой маской. Гилберт даже не сомневался, что это маска. В глубине холодных глаз мелькали отголоски чувств, но их невозможно было различить. Они прятались за доли секунд, оставляя лишь холод. Иногда маска на мгновения спадала. Гилберт редко мог это увидеть, а остальные вообще ничего не замечали. Им попросту не было дела до какого-то парня. А Байльшмидту было дело. И он видел, как его губы могла тронуть лёгкая улыбка. Не такая, как обычно. Настоящая. А потом они начали встречаться. Правда, это нельзя было так назвать. По инициативе Гилберта, никто не стал афишировать эти отношения. Хотя, какие это к чёрту отношения? Просто в один момент что-то щёлкнуло в голове Байльшмидта, и он сам не понял, как так получилось. Без каких-либо признаний, высоких чувств. Просто секс, даже не по дружбе. Просто они стали друг другу ближе всех, но в тоже время ничего не знали друг о друге. Позже Гилберт узнал, что Иван любит рисовать. Он даже сам позировал, сравнивая это с той сценой из «Титаника». Ему было смешно от такого сравнения, а Брагинский чуть хмурился. Законченные работы Иван никогда не показывал альбиносу, что его злило. А ещё Брагинский курил. Курил он очень редко, да и табак у него был лёгкий, но вот сам процесс иногда просто завораживал Байльшмидта. У него даже сохранилась фотография, где Иван сидел на подоконнике и делал очередную затяжку, искоса глядя на альбиноса. Фото получилось не очень удачным из-за неправильного света, или на тот момент ещё не очень хорошей камеры Байльшмидта, однако очень атмосферным. Но школа закончилась. А вместе с ней закончилось их общение. Байльшмидт просто улетел в Германию к своему кузену, ничего не сказав. Он думал, что это неправильно, да и в принципе они же даже не вместе. Какое ему дело до этого русского? А какое дело Ивану до немца? Только вот у Гилберта до сих пор хранятся все фото Ивана, которые он делал тогда, в один из весенних дней на квартире Брагинского. — Брагинский, я знаю, что ты дома! — Гилберт прислушался. После минутного молчания за дверью послышались шаркающие шаги. Гилберт облегчённо выдохнул. Наконец-то. Секундное замешательство и щелчок открывающейся двери. — Здравствуй, Гилберт. — с улыбкой поприветствовал гостя Иван. Со своей привычной лживой холодной улыбкой, пропуская Байльшмидта в квартиру. Гилберт нахмурился. Брагинский опять надел маску. Как будто они опять вернулись к началу. Почему? Почему Гилберт пришёл именно сейчас? Иван только привык к тому, что альбиноса больше нет в его жизни. Или хотя бы уверял себя в том, что привык. Квартира встретила гостя привычной прохладой. Иван частенько оставлял окна открытыми, пропуская свежий воздух в комнаты. Байльшмидт разулся, снял пальто и прошёл вглубь знакомой квартиры за Иваном, который уже ушёл на кухню ставить чайник. — Не думал, что так холодно меня встретишь, — альбинос плюхнулся на табуретку, пока хозяин разливал чай, наблюдая за плавными движениями рук Брагинского. Иван сел напротив и, сложив руки в замок, уткнулся взглядом в кружку, рассматривая своё отражение. Байльшмидту много о чём хотелось спросить. Как он жил всё это время без него, без Гилберта? Сам Гилберт не совсем понимает, как жил без русского. Правда ли, что он всё время был один? Когда Байльшмидт услышал это от их общего знакомого, то сильно удивился. Потому что сам он сменил многих, честно пытаясь найти замену. Правда, отношения не длились долго. Гилберт хотел спросить, но не решался. Да и ответят ли ему на эти вопросы? — Зачем ты пришёл? — не поднимая глаз тихо, почти шёпотом, проговорил Брагинский. Гилберт и сам не знал зачем. Он сделал глоток чая и слегка улыбнулся. Без сахара, слегка разбавленный, как любил альбинос. И всё-таки, зачем? Почему он приехал сюда? Почему его так тянуло в эту квартиру к этому человеку? — Сказать: «Привет». — Брагинский чуть нахмурился, пальцы сильнее сжали кружку в руках. Гилберт сделал ещё один глоток и продолжил, глядя прямо на русского: — Сказать, что вот уже несколько дней я думал только о тебе — Иван вздрогнул и поднял взгляд на Байльшмидта, с прищуром глядя в глаза альбиноса, будто ища в них подвох. На его лице не было и намёка на улыбку, а глаза были печальны. Иван не верил. Он не верил словам альбиноса. Ему казалось, что это всё шутка, что Гил опять насмехается над ним как тогда, в школе. Тогда, когда он ждал Байльшмидта, но тот уехал из города, ничего не сказав. Хотя, на что рассчитывал Брагинский? На любовь до гроба? Гилберт никогда не говорил о своих чувствах и не ждал их от Ивана, он просто иногда приходил сюда. А Иван не мог ему отказать. Да и смысл? Он понимал, что толком-то не нужен альбиносу, поэтому довольствовался тем, что имел. Потому что любил его. И до сих пор любит. Байльшмидт поджал губы и перевёл взгляд на окно. Старое окно с деревянной рамой. Форточка была приоткрыта, холодный зимний воздух проникал на кухню, заставляя иногда вздрагивать и греть руки о чуть тёплую кружку с уже почти остывшим чаем. Там, за окном темно и горят фонари своим жёлтым искусственным светом. — Я… — альбинос поднялся с места. — Я последнее время сам не свой. Не могу найти себе место, постоянно думаю о тебе. Почему, Иван? Я сам не понимаю. Почему я, блять, отменил все важные встречи, почему спешил к тебе? — Гилберт сорвался с места, обнимая дрожащие плечи Ивана. Руки у альбиноса всегда были тёплыми. Иван любил тепло, но холод отрезвлял его, не давал совершать глупые и необдуманные поступки. Глупыми и необдуманными их считал Брагинский, ведь разве это не глупо, постоянно грезить мечтами о человеке, которому ты не нужен? Разве не глупо хотеть признаться в своих чувствах тому, кто будет смеяться над ними? — Лжёшь… — шептал Иван, зажмурившись, но сильнее прижимаясь к Гилберту. Он тянулся к этому теплу, как слепой котёнок. Он просто хотел почувствовать его хоть на мгновение. Брагинскому хотелось выть от нахлынувших чувств, но он молчал, отдаваясь этим тёплым рукам, которые обнимали его за плечи и зарывались в волосы. — Ваня. — Гилберт взял его лицо в ладони, чуть отстранившись. Брови русского были сведены к переносице, глаза сильно зажмурены. Маска спала. Иван злился на себя и до последнего не верил словам альбиноса. — Брагинский, посмотри на меня. — Гилберт был серьёзен. Его взгляд метался по лицу напротив, подмечая каждую эмоцию. Иван выдохнул сквозь стиснутые зубы и открыл глаза. Байльшмидт замер. Взглянув в эти два аметиста, полные боли и отчаяния, он всё понял. На все вопросы «почему?» был дан ответ. — Брагинский, — альбинос замялся. Всё-таки признаться себе было гораздо проще, чем кому-то. — Я пришёл, потому что люблю тебя. Иван вздрогнул, неверяще глядя будто сквозь Байльшмидта. Что он сказал? Любит? Гилберт такими словами не разбрасывается. Должно быть это сон. Должно быть, сейчас Иван проснётся один в пустой холодной квартире. Но тепло чужого тела и пронзительный взгляд алых глаз не исчезают. Похоже, что не сон… — Ты знаешь, — русский сфокусировал свой взор обратно на Байльшмидта. — как давно я хотел услышать эти слова? — Гилберт чуть улыбнулся, будто извиняясь. Колено Байльшмидта опёрлось о табурет, на котором сидел Иван, а руки переместились с лица ниже, обнимая Брагинского за шею. Бледные тонкие губы впились в губы напротив. Поцелуй был нетерпеливым. Раньше Гилберт запрещал себя целовать, поэтому Иван был удивлён, но всё равно быстро взял инициативу на себя, языком проникая в рот немца, проведя им по нёбу и сплетая с языком Байльшмидта. Зубы постоянно сталкивались, кусали чужие губы и язык. Гилберт тихо шипел, но не отстранялся, а Брагинский и вовсе ничего не замечал, лишь обнимал альбиноса и прижимал к себе сильнее за талию. — Иван, — Байльшмидт наконец разорвал поцелуй и, прислонившись лбом ко лбу русского, пытался восстановить дыхание. — Нарисуешь меня? — Что? — Нарисуй меня. Как раньше. — Гилберт усмехнулся и приподнялся, опираясь ладонями в плечи Брагинского. В рубиновых глазах мелькнули лукавые огоньки. — Или разучился?***
Поначалу Иван действительно хотел нарисовать Байльшмидта. Он поставил мольберт, достал акварель, кисти. Он даже сделал набросок, приступил к цвету, но закончить ему не дал Гилберт. Он поднялся с места и, будто не слыша возмущений Ивана по этому поводу, подошёл к русскому. — Но я не закончил — выдохнул Брагинский, когда немец сел тому на колени. На портрете были полностью прописаны лишь глаза — была у Брагинского плохая привычка прорисовывать мелкие детали, а не заниматься сразу всей работой — и лишь слегка тронутое цветом лицо. — Мне и так нравится. — ответил Байльшмидт куда-то в шею Брагинского, слегка покусывая тонкую кожу. — Гил, краска потекла! — предпринял ещё одну попытку Иван, когда его подняли с места и повели в сторону дивана. Кровати у русского в квартире не было, а складывать его Ивану было лень, поэтому он всегда стоял разложенный. — Брагинский, у тебя будет ещё полно времени всё исправить. — Гилберт поцеловал Ивана и повалил обоих на диван так, что Брагинский едва успел выставить руки. Старый диван протяжно скрипнул, норовясь развалиться, но кого это сейчас волновало?…А за окном фонари догорели, Краски медленно стекали с листа Акварели.