***
Меч просвистел над самой головой Велиадры и с размаху влетел в ствол дерева. Противница превосходила ее во всем: росте, силе, длине руки. И, как ни горько было это признать, в умении. Велиадра скользнула на траву, упав на одно колено, быстрым движением отбила следующий удар, вскочила на ноги и снова увернулась. Но это спасло ее лишь ненадолго – бежать было некуда. Ее загнали на узкую тропинку между несколькими деревьями, крепко сомкнувшими свои раскидистые кроны, и прудом, поблескивающим на солнце, как смертоносное железо. Она выбилась из сил, тело пронзали вспышки боли, и ей не на что было надеяться. Меч мелькнул перед самым лицом в последний раз, Велиадра вздохнула так глубоко, как только могла, и бросилась в пруд. Вода тут же наполнила многочисленные складки ее стокиона, намочила и без того тяжелую шерстяную ткань и потянула на дно. Волна ударила в лицо, а через мгновение уже накрыла с головой. Когда ноги ее достигли дна, Велиадра оттолкнулась от него, одновременно срывая с себя пояс и все пряжки. Как только она вынырнула, ее крепко схватили за руки. – Ты предпочтешь смерть поражению? – Да! – выкрикнула она, глотнув еще воды. Неведомая сила потащила ее вверх, и вот она уже лежала на берегу, откашливаясь и отплевываясь. – Ты должна была бросить меня обратно в пруд, – наконец смогла произнести Велиадра. – Нет, – в голосе Мевии удивительным образом мешалась твердость, почтительность и дружеская забота. – Императрица Керсиата вообще никогда не сражалась сама. Ты и не должна драться наравне с воинами. – Я внучка еще и Каттиаха Победоносного, – буркнула Велиадра, но дальше спорить не стала. Стояла ранняя весна, солнце взошло, и кристалл в храме Веллиды погрузили в сон совсем недавно. Вода была холодная, а теперь, когда Велиадра осталась в одной мокрой тунике, ей больше хотелось согреться, чем обратно в пруд. Она без сожаления посмотрела на плавающий на поверхности меч. Они с Мевией уже не дети, им давно пора отбросить деревянные игрушки и взяться за настоящее оружие. Впрочем, Мевия так и поступила. Ее родители придерживались старых взглядов и не стали откупать дочь от воинской службы. Несколько лет в армии, пусть и в мирном Ауссе, где о местных жителях напоминали лишь развалины, превратили усердную и излишне серьезную девочку в настоящую воительницу. А она, Велиадра… Но хватит и того, что многие из свободных часов она отдавала постижению воинского искусства и укрепляющим тело упражнениям, а ее брат сражался в Хатете, выслеживая и уничтожая остатки мятежников. Она расправила плечи и откинула голову назад, подставляясь молодым солнечным лучам. Императорский дворец мало чем отличался от других домов знатных семей и бледнел перед обиталищами южных владык, но в его внутреннем садике всегда, даже когда солнце скрывалось на полгода, был свет, тепло и вода. Следовало благодарить айлекиев, посланцев небес, что умели превращать зиму в лето, за мягкую траву, на которой было так удобно лежать, за шелестящие листвой деревья, за пение птиц где-то в вышине. За то, что их некогда вымирающий народ, оттесненный на самый край известного мира, в страну промерзшей земли и чахлых деревьев, выжил и стал господствовать над остальными.***
– Так что, друг мой, полагать, что варвары имеют ту же природу, что и мы, может только безумец или святотатец, – юный Алерон, прозванный Оратором скорее в насмешку, чем благодаря своему таланту, замер, позволяя складкам стокиона на миг стать подобными отшлифованным выступам на мраморной глыбе. Еще немного, и те, кто потешался над его самомнением, будут смотреть на него с восхищением. Толпу мало впечатляет стройность рассуждений, зато стройность тела, величественные движения и голос одновременно громкий и мелодичный с легкостью заставляют ее повиноваться. Всем этим Алерон Оратор был наделен от природы, и он приложил много усилий, чтобы приумножить свои дары. Укрывшаяся в тени дерева Гелисса нахмурилась. Из всех знатных юношей ее сын не мог выбрать худшего друга. Мало ли среди них уродов, дураков и охотников за богатством одиноких старух? Рядом с ними ее скромный мальчик казался бы отдохновением и для глаза, и для уха. Но он, похоже, совсем не думал о собственной выгоде. Он был хорош собой, конечно, но со своей бледностью – это все книги виноваты, – черными волосами и темными одеждами жреца Снатии терялся рядом с будто светящимся Алероном. – Только безумец или святотатец! – повторил Алерон еще громче. – Ты только что утверждал, что варвары соприродны скорее животным, так? Пратис появился следом за другом, и у Гелиссы сжалось сердце. Жрецам Снатии предписывалась умеренность во всем, но он выглядел так, будто решил отправиться во владения своей повелительницы прежде времени. И отправится, если его не остановить. – Утверждал, – согласился Алерон и прищурился, ожидая подвоха. – Мы не говорили про южан, так что я не буду обижаться, но вот там на траве лежит одна девушка. Цвет волос как у нее встречается в основном в Дальней Геренее. Если ты подойдешь и скажешь ей, что она частично животное, а ее любимый дедушка – животное в еще большей степени, то я признаю твою правоту. – Я уже наговорил достаточно, чтобы Велиадра потребовала мою голову, да? – Алерон не смутился, но призадумался. – Как хорошо, что рядом со мной был только друг, который ни за что не выдаст меня нашей грозной императрице! – Пошли, посмотрим, так ли она грозна сегодня утром… Гелисса последовала за мальчиками, отделенная от них только неплотной стеной кустарника, и молилась, чтобы ее не заметили. Неужели она опоздала? Завидев мальчиков, Мевия бросилась к подруге с накидкой. Велиадра сказала, что целомудрию большинства юношей созерцание женщины в одной тунике уже не повредит, но согласилась, что жреца Снатии смущать не следует. Пратис и не собирался смущаться. Он посмотрел на пруд и с притворной печалью в голосе спросил: – Разве не ты, Веле, три дня назад произносила перед Сенором речь о древних обычаях? Мол, отказ от них разрушит нравы, леодорийское государство и весь мир? – Утопить свой стокион? – вторил ему Алерон, с куда большим надрывом. Играл, наверное, но не зря же за его одеждой постоянно следили сразу два раба. – Старый добрый леодорийский стокион? Одеяние наших мудрых женщин и добродетельных мужчин? Разве не ты говорила, что именно он позволяет с первого взгляда отличить леодорийца от варвара? С помощью Пратиса Велиадра встала рядом с ним. Сначала она положила руку ему на плечо, но при следующих словах медленно провела по его спине, остановившись чуть ниже, чем позволяли приличия: – А еще я превозносила жрецов, которые дают строгие обеты и соблюдают их. Но я не хочу, чтобы один мой знакомый жрец Снатии проходил высшее посвящение. Пратис закашлялся, но убрать ее руку даже не попытался. И все же ответил: – Как жаль, что даже императрица не может получить все, что она хочет. Гелисса порой не понимала, что происходит между этими двумя. То они казались ей любовниками – и она уже готова была бежать и жаловаться Анаксте, – то отталкивали друг друга, и она начинала бояться за сына. – Это не значит, что она перестанет пытаться. На некоторое время все замолчали, не зная, чего ожидать. – Я сегодня вообще-то тоже провожаю лучшего друга туда, где его он будет съеден, принесен в жертву, заколдован и разучится прилично одеваться! – наконец обиженно воскликнул Алерон. – Дай мне провести его по нашей славной столице в последний раз, о жестокая императрица! Под конец его голос упал до печального шепота, который каким-то чудом звучал громче, чем его обычная речь. Велиадра сухо усмехнулась и махнула рукой – идите. Алерон быстро направился к выходу из сада, увлекая Пратиса за собой. – На самом деле в варвары не едят людей, не приносят их в жертву и не колдуют, правда? – обеспокоенно спросила Мевия. – После восстания в Хатете мир в провинциях нужен нам как никогда. – От тех, кто ел и приносил, мы уже давно избавились, – ответила Велиадра. – И не пугай Гелиссу еще больше. Мевия повернулась к тому кусту, за которым сидела Гелисса, и сказала: – Вот видишь, тебе нечего бояться. И прости меня, но жрецу сложно спрятаться от воина. С тяжелым вздохом Гелисса выбралась из-за кустов. Когда-то она мастерски подслушивала, но теперь, когда ей чаще случалось приказывать или платить, похоже, она подрастеряла нужные умения. Теперь девочки встали к ней лицом, и Гелисса с трудом удержалась от еще одного вздоха. Вот почему боги наградили Мевию внешностью статуи, изваянной, чтобы запечатлеть точные пропорции красоты, а Велиадру обделили? Это императрице полагалось быть воплощением всех добродетелей леодорийского народа. Велиадра же была мала ростом, худа и с неправильными, слишком резкими чертами лица. Пусть потомки Керсиаты и Каттиаха не унаследовали золотых волос старой императрицы, Велиадра могла бы хоть чем-то походить на свою царственную бабку. И не только внешне, быть уважительнее ей бы тоже не помешало. – Ты опоздала, Гелисса, – заявила Велиадра тоном, повелевающим тут же удалиться. – Я слышала вас, и тебе еще не поздно передумать. – Ты опоздала на… Во сколько лет ты родила Пратиса? Тридцать два? Тридцать четыре? – Но… – Молодая красивая девушка, вздумай она броситься на колени, плакать и умолять, могла бы меня переубедить. Или молодой и красивый юноша. Но не ты. Мевия испуганно ахнула и хлопнула Велиадру по руке. Та на мгновение задумалась и продолжила чуть мягче: – Прости меня, ты всегда была верна нашему роду и не заслуживаешь таких слов. Но суть их верна. Я выслушала и тебя, и Пратиса с Анакстой, и они правы. Сердце могло бы заставить меня поступить по-другому, но и оно принадлежит не тебе. – Оно принадлежит тому, кого ты готова выгнать из Атталиана к варварам? – Гелисса практически кричала. Все ее надежды, все ее мечты – они были так близки к воплощению, а теперь гибли на глазах. – Не выгнать. Отпустить. Всего на год. Что я должна сделать? Взять солдат и осадить ваш дом? Похитить Пратиса и приковать к своему ложу, пока он не одумается? Моих предков однажды чуть не свергли за такое. – И подняла людей мать мальчика. Гелисса, конечно, не допустила бы насилия против своего ребенка. Но порой ей казалось, что Велиадре стоит быть чуть настойчивее, чуть жестче – и Пратис покорится ей сам, поняв, каким глупцом был раньше. – Прости, но нет. Как говорил мой дед, вести за собой людей тяжело, но волочь еще тяжелее. И мне нужно, чтобы Пратис шел за мной сам.***
Прощание с Алероном получилось слишком длинным и громким. Он попытался еще раз объяснить Пратису, чего тот лишается, уезжая в Геренею, затащил его в таверну, произнес небольшую речь о дружбе, полез обниматься, сложил стихи, обругал диких варваров, предложил плюнуть и на них, и на обеты и пойти к Элеобе. В ее заведение как раз недавно привезли новую рабыню специально для мужчин. Неженатых юношей туда не пускали, но Алерон совсем отчаялся. Когда Пратис все же смог попрощаться и повернул обратно к дворцу, Алерон крикнул вслед, что их славная императрица, конечно же, стоит троих леодорийских женщин или десяти чужеземок. В жилой половине дворца было необычайно тихо, все рабы словно попрятались и старались не издавать ни звука. Пратис начал открывать дверь в спальню, и тут его остановил голос Велиадры: – Все, можешь идти. – На моей родине известны… – начал другой голос. – Иди. – Госпожа желает… – Ты знаешь, – Пратис сразу представил, как Велиадра отрывается от лежащего перед ней свитка и пристально смотрит на мальчишку, – что отличает хорошего раба от плохого? Она говорит спокойно, но он все равно вздрагивает. Светло-голубые, иногда кажущиеся почти бесцветными глаза наверняка пугают темноглазого хатетианина до полусмерти. Велиадра не жестокая хозяйка, и справедливее многих, но за непослушание наказывает строже всего. Он молчал. – Хороший раб умеет понимать приказы и выполнять их. С первого раза. – Г-госпо… – Кажется, я отдала тебе приказ. Воображение Пратиса еще не успело нарисовать следующую картинку, а смуглый мальчишка в одной повязке на бедрах уже стремглав вылетел из спальни и бросился вглубь коридора. На гостя он не обратил внимания, что вообще-то было непростительно, но Пратис всегда относился к рабам с преступной, по мнению его матери, снисходительностью. – Мучаешь рабов? Пратис шагнул в комнату. Светлые стены с простым тонким узором, много свободного места, мало вещей. На первый взгляд все выглядело скромным и безыскусным, но на самом деле рабы с ног сбились, расставляя все каким-то единственно правильным, одной Велиадре ведомым образом. После его дома, заставленного диковинами со всех сторон света и пропахшего благовониями, Пратис испытывал легкий, но не исчезающий соблазн остаться здесь навсегда. Когда он вошел, Велиадра распахнула окно в сад, и игривый ветерок растрепал ее распущенные, еще чуть влажные волосы. Они лежали мягкими волнами, и на солнечном свету их красноватый отлив казался теплым. На мгновение она выглядела хрупкой и мечтательной, но наваждение рассеялось, когда она обернулась, собирая волосы в тугой узел. Слишком холодные глаза, слишком упрямый подбородок, слишком сухой и резкий голос. – Я не мучаю рабов, – сказала она. – Потому что это скучно? – Потому что это ниже моего достоинства. И скучно. Знал бы ты, как мне надоел этот… – она махнула рукой вслед давно исчезнувшему мальчишке. – Продай его. – Не могу. Он слишком хорошо смотрится вместе со своей сестрой. Они как две статуэтки из меди. – Жаль. Моя мать любит рабов, которые все время бегают вокруг тебя и стараются угодить. – Не повезло Гелиссе. Кстати, я ее сегодня видела. Пратис мысленно выругался. Его мать была уверена, что стоит ему покинуть Атталиан, как Велиадра возьмет в мужья какого-нибудь сговорчивого мальчика, а их семью лишит милости и сошлет куда-нибудь на восток Икелики. Сколько он ни повторял, что даже мужчина может заслужить милость императрицы не только на ложе, мать оставалась глуха к его словам. – И что она тебе наговорила? – Разрешила похитить тебя и приковать к кровати. – Твоих предков однажды чуть не свергли за такое. Что ты ей ответила? Велиадра подошла к Пратису так близко, что еще немного – и он бы ощутил на лице ее дыхание. Он позволил ей взять себя за руки. – Поблагодарила и сказала, что так и сделаю, – ее пальцы сомкнулись у него на запястьях, сжались не настолько сильно, чтобы оставить следы, но крепко и безжалостно, как настоящие кандалы, – когда ты вернешься. Глаза Пратиса невольно закрылись, и он ощутил это: тяжесть цепей на своем обнаженном теле, мягкость ложа под собой, голодный взгляд Велиадры и ее прикосновения, то нежные, то обжигающе болезненные. Ему пришлось сделать усилие, чтобы следующие его слова не превратились в умоляющий стон: – Когда вернусь… Что угодно. Велиадра отпустила его, позволив его рукам упасть. – Конечно, ничего, что помешает тебе принести обеты, я сделать не смогу. Разочарование в ее голосе было едва заметно. Пратис думал, что она уже смирилась: давно прошел в тот день, когда он сказал ей, что собирается служить Снатии, и она ворвалась к Анаксте и потребовала объяснить, что именно подразумевается под «не знать любви». Все остальное она считала своим законным правом – правом, которым пользовалась неоднократно, но, похоже, не перестала хотеть большего даже сейчас. – Я бы сделала тебя императором. – Почему меня? – спросил он, неожиданно для самого себя. Велиадра посмотрела на него удивленно. – Ты знаешь, почему. – Вокруг тебя вьется не меньше десятка подходящих юношей, родители которых поддерживают тебя и достойны вознаграждения. Любой из них с радостью станет твоим мужем. Но тебе почему-то нужен именно я. Только не говори, что увидела во мне ростки будущего величия, как когда-то Керсиата в Каттиахе. – Еще одного императора, стремящегося к величию, Леодория не вынесет. – Ты решила наконец-то послушать Анаксту. – Кого мне еще слушать, как не верховную жрицу мудрейшей из богов? – То есть ты предлагаешь мне власть, потому что я ее не хочу? Пратис чувствовал, что должен обидеться: его выбрали в императоры, потому что сочли самым скучным, самым посредственным из всех подходящих юношей, – но на самом деле ему было смешно. В природе богов оставалось много неясного, но если они сколько-то походили на людей, то, несомненно, были большими шутниками. Велиадра не стала останавливаться, чтобы оценить красоту шутки: – Сколько раз ты отговаривал меня от разных безумств? – И я должен посвятить этому всю жизнь? Что ж, постарайся не развязать войну с Асарам-Эладом, пока меня не будет. В конце концов, он пришел к ней не поговорить о судьбе Леодории. Он пришел за письмами, которые обеспечат ему покровительство всех нужных людей в Геренее. Велиадра подошла к столу и нашла на нем свитки, покрытые ровными четкими строчками. Плавила воск, выливала его на пергамент и прижимала к нему свое императорское кольцо – слишком большое для ее руки – она практически не глядя, вместо этого посматривая краем глаза на Пратиса. Если надеялась, что он вдруг передумает, то зря. – Я могу как-нибудь заглянуть в Геренею, – сказала она, подавая ему письма, – раз уж я живу во времена измельчавших богов, надо эти пользоваться. Пратис едва не зашипел от досады. Он не был богобоязненным – мало кто из леодорийцев был, – но такого просто не понимал. Боги появлялись на Атталиане все реже и реже и практически перестали творить чудеса, но это все равно были боги. Они знали об устройстве мира столько, сколько не было дано понять даже мудрейшим из людей. Они появлялись на своих летающих кораблях и приносили вещи, которые люди даже не могли вообразить. И когда они позволяли Велиадре что-нибудь у них попросить, она всегда просила о чем-то, что могли бы сделать рабы или солдаты. Перенести глыбу мрамора для храма. Передать письмо на другой край империи. Полить поля вокруг Атталиана засушливым летом. Пратис повторял себе, что она заботилась о своем народе, как и положено хорошей правительнице, но ему становилось дурно при одной мысли, какие возможности Велиадра теряла. – Лучше полет в Геренею, чем огненный дождь над Асарам-Эладом. Буду тебя ждать, – горько пошутил он перед уходом.***
Главная гавань острова называлась Уста Атталиана, но по-честному ее стоило бы назвать Пастью. Оскалившаяся двумя сторожевыми башнями, зловонная, она поглощала корабли с товарами со всех концов земли и выплевывала их пустые деревянные скорлупки. Доносившийся из нее рев оглушал, а толпы людей дергались в ней, как жертва в зубах хищника. В некоторых суета, крики на всех существующих языках и причудливо перемешавшиеся запахи пробуждали жажду жизни и какое-то странное, лихорадочное веселье. Некоторые из детей леодорийской знати приходили сюда в самые людные часы, тайком ото всех, переодетые и без спешащих расчистить дорогу рабов. Пратис не делал так никогда, и теперь начинал жалеть об этом. Он старался одновременно оставаться незамеченным для любого, кого мать бы могла послать следом за ним, и найти свой корабль. Своему собственному рабу он приказал встретить его уже там, и теперь жалел об этом. Когда он пробирался мимо особо неказистой таверны, ее дверь вдруг с треском распахнулась. Пратис отскочил так, что оказался на другой стороне людского потока. Ничего хорошего из нее появиться не могло. На улицу вывалился клубок перепутанных тел, который тут же разделился на две части. Одна превратилась в плотное кольцо, окружившее другую: двух дерущихся женщин. Первая выглядела так, как и положено посетительнице злачных мест. Вторая… Жрица в длинных одеждах и темном покрывале не должна была здесь оказаться. И, тем не менее, она была здесь и чувствовала себя, как в собственном храме. Она не нападала, только уклонялась, но вряд ли от страха. Противница была больше ее и казалась опаснее, но не могла даже прикоснуться к жрице. Та словно неспешно танцевала под какую-то одной ей слышимую музыку и каждый раз оказывалась не там, куда метил нацеленный на нее кулак. Когда в драке блеснул нож, откуда-то появилась стража, увела одну из женщин и разогнала зевак. Жрица загадочным образом растворилась в толпе. Не то чтобы кто-то правда осмелился схватить саму Анаксту… – Не делай так никогда, – произнес голос позади Пратиса. – Разве не писала Тереида Благочестивая, что юношество следует воспитывать на примерах? – спросил он, не оборачиваясь. И добавил, пытаясь звучать хоть немного почтительнее: – Наставница. – А еще она писала, что не детям сомневаться в словах родителей, а ученикам – наставников. Злобная лицемерная старуха. Анакста обошла Пратиса, легко дотронулась до его плеча и повела за собой. Покрывало отбрасывало тень на ее лицо, но даже без этого трудно было понять, насколько она серьезна. – Ты полагаешь, если бы людей учили сомневаться с детства, они бы вырастали умнее? – Исправима ли человеческая природа? Не думаю. Просто не люблю несправедливость. Даже когда пользуюсь ей. Как сейчас, например, когда запрещаю тебе поступать как я. Пока ты сам не станешь верховным жрецом, во всяком случае. Пратис остановился, чуть не запнувшись о невидимый камень. Не то чтобы он ничего не подозревал… И, глядя на Астеолу, которую многие считали будущей преемницей Анаксты, не думал, что из него получился бы куда лучший верховный жрец… Но Анакста никогда прямо не говорила ему… Она обернулась. – Что с тобой? Ты же не думал, что я столько раз защищала тебя перед Гелиссой, потому что очень добрая? – Просто… День такой. Постоянно что-то предлагают. – Велиадра? – Да. Предлагала сделать меня императором. Анакста только задумчиво хмыкнула. Пратису очень хотелось верить, что она хоть немного сердится. Что ей важно, какой выбор он сделает. Что во время колебаний она остановит его и направит на верный путь. – Я не могу решать за тебя, – сказала она наконец. – И ты не будешь уважать меня меньше, если я соглашусь? – Я не уважаю тех, кто принимает глупые решения, потому что так и не научился думать головой. – Согласиться стать императором – глупо? Анакста легко выдохнула, так, что ее покрывало даже не шевельнулось. – Давай подумаем, зачем. Каждый знатный мальчик мечтает стать императором? Не можешь же ты на самом деле верить в это. Знания? Наш культ собирает их во всех концах земли и хранит веками. Богатство? Даже сейчас у тебя больше денег, чем ты сможешь потратить за всю жизнь, а Велиадра не позволит своему мужу пустое расточительство. Власть? Верховный жрец Снатии знает такие вещи, что его просто не возможно не слушать. Сенериссы, сама императрица – все будут приходить к тебе за советом. А что император? Через какое время ты превратишься в досадную помеху, от которой никак не избавиться, потому что не одобрит народ? Через пять лет, год, меньше? Керсиата и Каттиах были счастливы, потому что он полжизни провел в походах. Куда ты побежишь от Велиадры? Любовь?... – последнее слово Анакста произнесла так, будто продолжать и не стоило. – Я не Гелисса и не буду тебя удерживать, если хочешь, я тебе больше ни слова не скажу, но думать буду то, что мне угодно. Пратис успокоил себя мыслью, что так она выражает заботу о нем – своим обычным образом, сухим, жестковатым, с непривычки способным ранить. – Ты права, наставница. Поэтому я сегодня уезжаю в Геренею. А потом… Анакста сжала его плечо. – Потом Теллау. Посвящение в старшие жрецы. И тайны, которые я могу открыть только им. Велиадра может обещать тебе весь мир, но что в том толку, если ты его даже не увидишь? В это мгновение с моря подул ветер, развевая одежды застывшей Анаксты, и Пратису показалось, что она не человек, а сама Снатия, решившая последний раз сойти на землю. Что она явилась сюда, в эту грязную и шумную гавань, в ответ на его мольбы. Она пришла, чтобы наконец-то указать ему верный путь. И они пошли к кораблю, который должен был унести Пратиса из Атталиана.