Имя жизни

Итачи. Он видит её перед собой. Он дышит её голосом. Она заполняет его тело, словно кровь. В детстве Саске посвящал сестре каждый свой шаг. Первое слово его было: «Итачи». Только её он звал в кошмарах, только с ней хотел проводить время. После убийства клана ничего не изменилось. Саске дышал из ненависти к Итачи, смертным приговором посвящал ей свою жизнь. Сестра, словно паразит, уничтожила его нервы и заменила собой. Она сидела у него под кожей, тонкими нитями оплетала мозг. Итачи двигала им, заставляла ладони сжимать катану, приказывала ногам – идти, а сердцу – биться. И сейчас сама Итачи, а вовсе не Саске, желала своей смерти. Это её воля двигала его руки, это она приставляла катану к собственному горлу. Красно-чёрные сны часто приходили к Саске. В них Итачи была податливой и рыхлой, словно снег. Она смотрела в никуда и улыбалась, а ему так просто становилось резать её тело. Сначала в ход шли кунаи. Базовое оружие каждого шиноби, они всегда были под рукой. А ещё именно Итачи учила Саске управляться с ними. Потому кунаи – верный выбор. И Саске режет, но не кожу, нет, а резинку, стягивающую волосы. Чёрные пряди свободно рассыпаются по плечам, и Саске смеётся, потому что знает: Итачи ужасно не любит распущенных волос. А потом он не режет, а ведёт острым лезвием по тонкой, невыносимо длинной шее. Белая кожа расходится кровью. Итачи молчит – такая боль ничто для шиноби. А Саске злится. Он перехватывает рукоять и одним резким движением вгоняет кунай под рёбра. Точно, почти вертикально, сталь зубом впивается в лёгкое. Итачи хрипит, а Саске снова смеётся. Кунай – уже не интересно. Он больше не верное решение. Саске растерян, он слепо шарит вокруг себя и натыкается на катану. Конечно, она была там. Она всегда лежит где-то рядом, на расстоянии руки. Меч отличается от ножа. Его лезвие длиннее, но смерть от него короче. Саске смотрит в чёрные глаза Итачи и наугад ведёт катаной по её ноге. Сталь едва уловимо запинается о косточку на щиколотке, но продолжает медленно ползти вверх. Саске не смотрит, ему нравится представлять, а не видеть. Он во сне погружается в сон о том, как кровавая змея струится всё выше по ноге Итачи, очерчивает икры и белые колени, поднимается выше и впивается зубами в паховую артерию. Но яда для Итачи – мало, она сама – яд. Саске резко дёргает меч вверх, вспарывает живот, и делает несколько шагов назад. Итачи сгибается, ломается, словно он не кишки ей перерезал, а канат, натягивающий её. От резкого движения копна чёрных волос вспархивает в плеча вороной. Итачи падает на колени, живот её рассыпается кровью. А Саске мало. Ленивыми движениями он кидает сюрикен. Чёрные звёздочки одну за одной отрезают чёрные пряди-перья, расчерчивают спину и впиваются в плоть, застывают, словно фигуры сёги. Саске выигрывает эту партию, он всегда побеждает, но победа эта не приносит радости. Итачи в его снах не плачет и не дышит, потому что в его памяти она навсегда осталась сильной. Сейчас Саске не спит. Но красный сон вплавился в его веки. Он видит убийство Итачи всякий раз, когда закрывает глаза. Тысячи раз он также заносил катану, и безучастная сталь разделяла его сестру на жизнь и смерть. Сейчас Саске не двигается. Лезвие прижато к шее так близко, что ещё полу вздох – и брызнет кровь. Красная. Сейчас Саске не решается. Он врос ногами в камень, впечатался в заходящее солнце. Сердце больше не билось в груди – оно бликом застыло на лезвии катаны. Мыслей не было. Саске чувствовал только, как его тело меняет свои границы. Меч больше не лежит в руке – он и есть его рука. Нервы проходят через сталь, переплетаясь с несущими кровь венами. Красная. Это – не сон. Итачи здесь дышит и говорит. Глаза её не пустые, они отражают Саске, потому что она смотрит на него. Действительно смотрит. Итачи делает вдох, потому что так надо, горло её едва заметно сокращается и режет лезвие меча. Саске течёт по шее девушки, зависает на ключице и падает вниз, теряется в складках изодранной одежды. Это его кровь. Это его артерия проходит через сердце Итачи. Это его пульс бьётся в её глазах. Итачи – это Саске. И она хочет умереть. Она принимает смерть благосклонно. Она считает смерть верным выбором. Как кунай. Но Саске знает, что кунай – неправильный выбор. Итачи снова хочет убить его семью. Жестоко, безжалостно. Но Саске не позволит ей этого. Он разжимает ладонь и вырывает из себя катану. Меч падает вниз, истекает кровью и бьётся в конвульсиях. Саске не смотрит на него. Саске знает, какой выбор – правильный. Саске говорит: - Итачи. Его самое первое слово. Его единственное слово. Весь остальной язык может идти к чёрту! Саске достаточно только этих нескольких звуков. Потому что Саске – это Итачи. Нет в мире других слов. Нет в мире других людей. И другого смысла тоже нет. Есть только Итачи. Девушка непонимающе смотрит на Саске. Впервые он противится её воле. Впервые не покорен ей. Итачи ещё не знает, что теперь Саске – её нервы, теперь она сама – Саске. Парень протягивает ладонь - ту самую, из которой вырвал меч, - к её горлу. Крохотную ранку неожиданно саднит, она начинает болеть сильнее, чем обожжённая плоть и сломанные кости. Итачи вздрагивает и подаётся в сторону, но Саске не пускает. Он крепко сжимает ладонь и наклоняется к лицу девушки. Говорит: - Итачи. И нет других слов. И нет больше воздуха, кроме того, что выходит из её губ. Саске иступлено кусает выдох, грызёт воздух, сминает губы. И Итачи отдаёт ему всё, лёгкие пусты. Потому что для младшего брата – что угодно. Саске отстраняется, и Итачи смотрит на него, как на мутное зеркало. В нём отражается её покалеченная жизнь, её боль и одиночество. Саске такой же. Она хочет сказать, что они брат и сестра, но молчит. Потому что это – неправильный выбор. Нет таких слов. Есть только Итачи. Ладонь Саске отпускает горло, но тут же впивается в плечо. Парень снова наклоняется, медленно и мокро проводит языком по глубокой царапине на щеке Итачи. Девушку ведёт. Она понимает/не понимает, что происходит. Это не то, чего стоило ожидать. А Саске целует её в открытую рану, языком выводит прямо в кровь: - Итачи. Она хотела бы вырваться. Она могла бы вырваться. Но собственное тело не пускало Итачи. Она застыла. Волокна мышц разложились на корни и проросли в скалу за её спиной. Итачи хотела орать, докричаться до зашедшего солнца, но выходило только шептать своё имя: - Итачи. Одежда трещала, расползалась нитками. Она была лишней, она не была живым телом. Саске до синяков сжимал плечи Итачи, остервенело вылизывал её шею, вгрызался в пульс. Девушка ощущала его горячее тело, своё имя, пылающее в каждой капле крови. Вся она сейчас состояла из усталости и боли, но то, что делал Саске, чувствовалось отдельно, его укусы и хищные ладони накладывались поверх, впивались в саму её суть. Итачи казалось, что Саске хочет сожрать её. Растерзать на мелкие кусочки, разгрызть и проглотить кости. Саске и сам думал также. Все эти мысли – его. Отстранившись, он перевёл ладони с плеч на полную грудь и сжал так же сильно. Девушка дёрнулась и задышала глубже. Когда Саске вцепился зубами в сосок, её выгнуло, скрутило, протащило спиной по камня. Эта боль была странной. Шиноби не получают таких ран. Саске мял зубами вершину соска, кусал и оттягивал, вёл ладонями вниз. Он сжимал отчаянно и сильно, потому что имел полное право. Это тело – он сам. Его выбор и его правда. Каждое движение Саске должно было оставлять синяки, но на коже Итачи уже не было свободного места. Вся она – перелом и рана. Ей казалось даже, что капли, позорно сбегающие с истерзанного соска – вся кровь, что в ней осталась. Но Саске доказывал ей обратное. Он спустился вниз, упёрся коленями в землю. А она так и осталась распятой на скале, не в силах пошевелиться, потому что такова была его воля. Саске подхватил ногу девушки под колено и поднял, вынуждая раскрыться. Натянувшиеся губы опалило дыханием. Раскалённый язык прошёлся по чувствительной коже. Медленно, с нажимом, болезненно-реально. И, завершая движение, голодные зубы сомкнулись на бугорке клитора. Итачи пробила рваная дрожь. Она беспомощно задёргала губами, впилась пальцами в камень, но не смогла сдвинуться и на миллиметр. Боль и осознание дикости происходящего вышибали из тела, трепали душу и возвращали обратно, к Саске. Он выжал её до дна, не оставил ничего, кроме боли. И если бы боги даровали Итачи хоть каплю силы, то она не истратила бы её на крик или бегство. Она бы умерла. Но Саске шептал: - Итачи. Внезапно он снова оказался перед девушкой, отразился в глазах, сильнее вдавил в камень. Её подбросило вверх, но среди старой боли Итачи уже не могла выделить новую. Саске двигался в ней широко и размашисто, сжимал бёдра так, словно желал пальцами порвать мышцы и схватиться за кость. Итачи швыряло по бугристой скале, тёрло об камень. Она чувствовала себя кашей из внутренностей и мышц со сломанным позвоночником, хоть и знала, что это не так. Внутри неё горел новый несущий стержень, она вилась по нему, как привязанная, не в силах убежать. Саске уткнулся в шею девушки и гулко шептал: - Итачи. - Итачи. - Итачи. С каждым толчком: - Итачи. С каждой мыслью: - Итачи. С каждым вздохом: - Итачи. В этом слове не было ни ненависти, ни любви; ни будущего, ни прошлого. Ни даже смысла. Итачи слышала в своём имени только себя саму. Слышала Саске в себе. И это заставляло её хотеть жить. Желание жизни. Абсурдность этой мысли, словно кремень о кремень, вышибала из девушки искру. Она зашлась истеричным смехом, почти лаем, а Саске крупно задрожал и застыл, вгрызаясь в её шею стоном: - Итачи. Он произнёс её имя так бережно, словно драгоценность. Едва выпустив - снова поймал губами: - Итачи. Их встреча не могла быть другой. Они дышали в сумасшедшем мире, где не было людей, кроме них. Не звучало иных слов. Не свершалось другого движения. С одинаковой болью. С одинаковым цветом. Их жизнь носила одно и тоже имя: Итачи.