Обещание

У Реджины щеки красными полосами расчерчены, будто контурные карты параллелями, только гуще, ближе. Реджина к ним новые добавляет: не слезами — ногтями, по лицу снизу вверх тропки чертит снова и снова. То ли кожу содрать с себя пытается, то ли до глаз добраться никак не может. Миллс глаза больше без надобности — что ей видеть-то? На людей приходящих, сочувствующих, смотреть нет желания — нет желанного среди них. Вот Реджина картинку пред глазами сорвать и пытается, как полотно ненавистное, опостылевшее, только к коже прилипшее, въевшееся. Не поддаётся никак. Раньше слезы не видеть помогали — застилали всё вокруг водопадом соленым, селями туши чёрной на лице оседая. Чёрная, чёрная, Реджина вся снаружи и внутри чёрная — сгоревшая, обуглившаяся. Не феникс она — не восстанет. И слез целебных нет больше, одна икота осталась, внутренности к горлу подгребающая. Выплакала, выстрадала ночами бессонными, в подушку зубами вгрызаясь, скулёж жалобный задавить, задушить пытаясь. Себя саму задушить за ненадобностью… Реджина глаза закрывать пыталась поначалу, таблетки глотала, чтобы в сон провалиться, считала, он милосерднее. Да только милосердие вообще не про неё, а во сне к ней знакомая фигура ломится, сон наизнанку выворачивает, душу ей наружу вытаскивает. Шепчет, улыбается, именем знакомым в мозгу колотится. Робин, Робин… сидел бы ты в своём лесу, не попадался на её пути проклятом. Надежду не дарил… Реджина на полу скукожилась, пальцами имя по дереву выцарапывает, ногти кусками на них оставляя, полосами кровавыми раскрашивая. Имя любимо-ненавистное болью сладко-истомной выводит не на полу — на сердце собственном, на куске безжизненном, от него тенью оставшимся. Миллс пятый день из дома не выходит, призраком по комнатам передвигается, не живет, почти не дышит. Сузился мир до зеркала зачарованного, лицо любимого по кругу мотающего, снова и снова, пока осколками на полу не осело, а в ушах — звоном монистовым мечты умирающей. Не хочет Реджина больше слышать слов жалобных, утешить пытающихся. Ничего она больше не хочет, пустоты требует. Потому и не слышит шагов тяжелых, в комнате раздающихся, приближения не чувствует, пока подмышки не вздергивают и на ноги поставить не пытаются. Свон-надоеда перед глазами расплывается, двоится-троится, что явно перебор, её одной сейчас для Реджины много. Ее — Спасительницу, надежду мира — здесь не ждали, здесь слово «надежда» забыли, возненавидели до губ искусанных, алых не от помады модной — от крови запекшейся. У Реджины сил сопротивляться нет, ноги-руки ватные, безжизненные, снотворного много, эффекта мало. Она бы и больше в глотку запихала, да пузырёк, сука, почти пустым оказался. Раньше надо было думать. Свон ее тащит, ноги переставлять пытается заставить, а когда не получается — волочет упрямо, голосом своим в уши долбится, идиоткой зовёт. Над ванной перегибает, на живот давит, пальцы в рот суёт, волосы чёрные в кулак зажав. И Реджину выворачивает, наконец, кислотой, таблетками, осколками бабочек, в животе недавно порхавших. Битые, колотые, никуда не денутся уже, крошкой стеклянной по венам носятся, в сердце циркулируют. Мелкие, пыльцой фей сверкающие, не опасные. Больно, но жить можно будет. Свон водой прохладной в лицо хлещет, чёрную маску скорби с него стирает пальцами заботливыми. На пол холодный кафельный аккуратно усаживает, за плечи обнимает, баюкает. У Эммы плечи жесткие, по-курточному кожаные, надежные. На такие обопрешься — не страшно упасть, хоть и падать невысоко. — Дура ты, — сетует Свон, — Так меня напугала. Дура, конечно, дура — мозги в кашу расплавились огнём аидовым, Реджина и спорить не будет. Прижмётся носом к красной коже, к плечу знакомому-родному, руками трясущимися за Эмму ухватится. — Не смей меня так больше пугать. Эмма не злится, не умеет, по макушке мокрой гладит, а у самой зуб на зуб от ужаса не попадает. — Не буду, — Реджина врет по-страшному, едва слова вспомнив и связать их сумев. Эмма головой качает, не верит, в карман лезет, что-то в руку настойчиво суёт. Мягкое, легко-невесомое, неощутимое почти в ладошке тонкой с пальцами длинными. Реджина взгляд сфокусировать не с первого раза может — перышко на ладони разглядеть. Не перышко — оперения часть, амулет на будущее, память на годы вперёд. — Не буду, — обещание честнее уже звучит. Перышко теплом кожу греет, осколком души ушедшей, испарившейся, лицом любимым перед глазами застывшим. Болью внезапно не колет. Надеждой. Спасением, Спасительницей принесённым.