и разошлись

Вокруг него стягивается клубком толпа, и на вопросы Мирон отвечает чуть не через силу. Поначалу, пока не устал и не закрылся, никто не воспользовался возможностью спросить что-то интересное — а Мирон ответит, он знает за собой этот грешок. Не то, чтобы он выдавал чьи-то тайны, но пробалтываться по мелочам так и не разучился. Вопросы летят со всех сторон, предсказуемые и нудные. У них одна основа. И она неверна. Мирон обычный настолько, насколько только возможно. Он просто любит свою работу и ебашит до посинения. Слушает весь рэп, что выходит здесь и за границей, другие жанры по возможности тоже мониторит. В свободное время ебётся, пьёт пивко, травку покуривает, треплется со знакомыми, книжки читает, киношки смотрит. В отпуске валяется на пляже, желательно песчаном и пустынном. Спит на правой стороне кровати и ходит в магазин за продуктами со своим пакетом — наследие тех годов, когда он еще не стал артистом и перебивался подработками. Люди, разговаривая с ним, не верят. Никогда не верят. Ищут второе дно, третье, пятое-пятнадцатое… А нет там нихуя. С чего взяли-то? Просто глупый стереотип, что если ты можешь написать текст, в котором есть смысл, то и у себя внутри прячешь нечто. Вот и эти колупаются. До конца бутылки остаётся пара глотков, когда одна девушка неопределённого возраста — кто их, этих силиконовых, разберёт — задаёт тот же вопрос, что и все: — А вы с Гнойным правда…– и за который Мирон скоро будет пиздить. Ногами. Потому что выражением лица он уже не может передать, как заебался, — просто сцепились и разошлись? — Ага, — кивает он уже нейтрально. Хоть кто-то попал словом под обёртку. Третий раз за два года. — Селфи? Сцепились — то самое слово. Встретились перед баттлом поговорить, выяснить пару вопросов. Прошло всего-то… два, три месяца? — а он уже смутно припоминал, как. Вроде и не пьяные были, и без наркоты обошлись — на нём целая компания, какие тут загулы, а Гнойному не с руки показывать слабость. — Думал, зассу? — бросает Мирон вместо приветствия. — Хуя с два я б тогда в твой блядский центр тащился. Да ещё по такой погоде. За окном сетевой кофейни — обычное питерское лето. В Хабаровске, наверное, потеплее будет, он же южнее… Хотя хрен его разберёт, этот Хабаровск, Мирон задрот не по части географии. — Ну, говори, раз припёрлись. Слава смотрит ему прямо в глаза: — Я всё знаю. И молчит, обмудок, давая Мирону время припомнить все свои зашквары. Ну, про все, которые известны Олегу ЛСП и Шокку. И про пару человек, которых Гнойный тоже легко мог найти. На этот дешёвый приёмчик он не ведётся уже лет пятнадцать. — Врёшь ты всё, — Мирон давит из себя снисходительную лыбу. — И ради этого ты меня сюда тащил? Да тут не то что смской, по пейджеру, блять, передать можно. Нахуй, — он выходит из кофейни и идёт к дому, сразу утыкаясь в мобильник — дела, чёртовы дела. Слава догоняет его во дворе: — Ебать ты обиженка, Оксан! — хватает за шкирку и разворачивает Мирона лицом к себе. От айфона приходится оторваться. — Это мне говорит человек, знакомый с Чейни? Гнойный заливается смехом — неожиданно мелодичным для такого несуразного создания — хотя Мирон ничего такого не сказал. Да весь Питер (и половина остальной России) знает, какой Чейни обидчивый! На кого он только не обижался: на Прайма и Русю, Забэ, Харрисона, PLC, да даже этого, как его там… Лёшку… Корреспондента? Компаньона? О, Почтальона! Мирон не специалист по махачам, в картах тоже не герой, а перепить его с каждым годом всё проще и проще. Если он и чемпион, то по невыполненным обещаниям. Обещал третий микстейп — спиздел. Переносил выпуск альбома. Осталось только про Диму что-нибудь ляпнуть — так тянет порой — и всё. Они устраиваются на кухне. Гнойный треплется без устали, и Мирон слушает его с грустной усмешкой. Жалеет, что не смог таким остаться. Скучает по прошлому, даже по тому времени, когда был беднее церковной мыши. Он же тоже был против всех, против русского рэпа, торговли ебалом и всего такого. А теперь он сеошник концертного агентства, новости и статьи о нём на каждом интернет-портале. Ургант беспокоит его меньше всего — один раз… — …не пидорас? — ржёт Слава и притягивает его, сминая в кулаке ворот рубашки, кончиком языка обводит кромку губ, а затем аккуратно кусает нижнюю. Пиздец. Пиздец как приятно. — Нам втаптывать друг друга в грязь, — часы на стене щёлкают секундной стрелкой — меньше, чем через сутки. — Тогда пиздюхаем, а не пиздим. — Четвёртым будешь. — Чё? — Пыл твой охлаждаю. Чтоб ты там не думал. Гнойный не дослушивает — целует снова, лезет длинными руками под футболку, В голове ватно. Касание губ отдаётся в голове щелчком, как разрядик электричества, когда проводишь рукой по шерстяной кофте. Слава целует его остро и горячо, с желанием, с пылом. Мирон же лезет руками под футбоку механически, на автомате — или наоборот наигранно-жарко. Должно быть похер, с каждой женщиной на одну ночь так, сто лет уже не заморачивался — ан нет. Он не привык вскидывать подбородок, целуясь, и чувствует себя потерянным в пространстве. Глаза у Славы серо-голубые, с каким-то даже зеленоватым отсветом. Они проболтали уже пару часов, а Мирон так и не может понять прочесть его взгляд. Похуизм? Маска? Слава просовывает руку ему в джинсы, и живот скручивает удовольствием и страхом — точка невозврата пройдена, а Слава может воспользоваться всем, что увидит — татуировками на спине и рёбрах, случайными словами, тем, что стоит в холодильнике и на книжной полке. Возбуждение режет время, и то, что он вымучивал в «Горгороде» — все эти флэшбэки и флэшфорварды, слоу-мо и стопкадры, фальстарты, зум-ины… — всё это воплощается в реальность само собой. Никогда не знаешь, что приготовил противник. Вот Дениска — ну куда безобиднее мальчик, и что он только полез — а полез, и одной строчкой чуть не растоптал, хорошо хоть времени оклематься хватило. У твоей бывшей волос меньше, чем у меня на мошонке. Мирона прошибает пот. Он сжимает челюсти, сдерживается, чтобы не отшатнуться, а перед глазами капля смазки свисает с невозбуждённого хера. И мошонка — Мирон впервые видит её так близко, рассматривает складочки и неожиданно большое количество волос. А затем терпение Жигана иссякает, и Мирон давится хуем. Он не чувствует вкуса — дышать невозможно. Фанатьё давно в курсе, что он любит глубокий минет. Два и два никто не складывает. Слава тоже. А какой разъёб вышел бы! Выслушивая наезды на «Горгород» — вторично, Слава, мог бы и лучше — он даже думает, что так было бы веселее. Но Гнойный не находит в нём тайных комнат — он и не искал. Его ласки — как его панчи, как он весь — незамысловатые, но эффективные. Целуя, Слава одной рукой придерживает его голову — крупная ладонь распластывается на весь затылок — а второй дрочит в рваном темпе. И это работает. Мирона мелко дёргает изнутри, ему и холодно до мурашек — с кожи испаряется пот — и душно. В неоткрытом файле мерещатся тени прошлого. На него столько диссов — отыщет ли Гнойный что-то свежее? Или пытаться отвечать на одно и то же? Мирон пялится в разлинованный лист блокнота, поглядывает на ноутбук и даже открывает диктофон на сотовом. Строчки не идут. Врубает стрим Славы. Пустота. Дерьмо. Депрессия. Какой нахер баттл, в таком нервяке за хлебом нечего выходить. Пустой белый окружает его, давит. Сердце бьётся быстрее, губы подрагивают. Мирон ненавидит себя за слёзы, текущие по щекам. Какой он нахрен император? Какая нахрен империя? В психушке ему самое место, император, блядь, Флавий Фока Август. Слава ласкает его в рваном ритме, и Мирон сам тянет руку к его члену — стоит крепко, Гнойный сам подаётся бёдрами навстречу. Вряд ли осознанно. Они вообще соперники или кто? Его раунды прочли уже, наверное, человек двадцать. И Мирон только что получил пятое предложение поменять второй и третий местами. И Гумилёва сократить. И… Ощущение — никто его не понимает, никогда не понимал и, сколько ни объясняй, до конца не поймет никогда — слишком знакомое, чтобы болеть остро, едко, жгуче. Оно ноет в глубине грудной клетки больше двадцати лет. Подкравливает при разговорах с родителями. И всё не отболит. Порой кажется — ребята понимают, вы же вместе двадцать четыре на семь, они знают, почему три небольших махровых полотенца и из-за чего та строчка в «Гремлине», но в депрессивную стадию кажется, что и они тупо кивают, чтобы он заткнулся уже и писал новый трек. Никто не понимает. Он вспоминает строчку Полозковой: «Я однее всех пьяниц и всех собак» — откуда только всплыла она в памяти? Было дело, даже объявление в твиттере давал, шуточное, конечно, но в каждой шутке только доля шутки: «ищу девушку, ориентирующуюся в катарах, альбигойцах и истории европейского гностицизма. 1 час в неделю, спб. интим по обоюдному желанию». Но чтобы этим резануло, прямо, резко, свежо — этого с татуировки не было. IMPERIVM Магическое какое-то слово оказалось. — Прямо так? С ошибкой? — Господи, как же тяжело быть филологом средневековья! Одни болваны вокруг, — проглатывает он. — Изначально в латыни U не было, была только V. И W не было, была лигатура из двух V. — А потом? — А потом была. И U, и W. Исторически — в обратном порядке. На следующий урок готовьте пятый параграф, страницы с семьдесят третьей по семьдесят девятую. Ну вот нахрена он к Урганту попёрся? О чём только думал? Охеренное интервью вышло — ни одного интересного вопроса. И ответа. И «Где нас нет», отцензурированная до полной потери смысла. Сам бы стал слушать Окси, если бы первым треком услышал это? Чего ради было срать на принципы? Оргазм судорогой сжимает мышцы, стягивает грудь, перед глазами вспыхивают мушки. — А с чего Гнойный-то? — А, это… да ещё со школы. Я ж дылдой был, вот меня и попросил как-то один друган — он в хламину был — за него на лекцию в мед сгонять. Халат мне дал какой-то ненормальный, вот препод и спросил, с какой хирургии будешь. Я прихуел, а тут одна заучка с первой парты как ляпнет — «если с гнойной, вам полегчает?» — Ну, как, полегчало? — А ты как думаешь, специалист по охлаждению пылов? Мирон ставит контейнер на край раковины, поправляет, чтобы точно не упал, тщательно моет руки и, мазнув пальцем по глазам, надевает линзы. Моргает несколько раз (нет, не сухо, но стратегический запас капель разложен по всем возможным и невозможным уголкам) и смотрит в отражение. Раньше он в этот момент думал, что глаза стали более голубыми. А теперь ловит другую мысль — не такими блёклыми. Забыть собственный взгляд. Звучит жутко до мороза по спине. Так же жутко было как-то понять, что он не может вот так, слёту, припомнить, как по-немецки «тумбочка» — да, вот так тупо и банально. Ещё с маракуйей зависал и (чего в жизни не случится!) аппаратным маникюром. — Ну, что, красавица? — хмыкает Слава. — Готова быть выебанной ещё раз? Это ставит всё на свои места. И когда Мирон говорит, что готов проиграть — это правда.