uni

В первой жизни она была брошенной на произвол судьбы дикаркой, он же — отрешённым лесником, живущим в деревянном доме со скрипучими половицами в самой чаще леса. Волки, наёмники, даже природа были врагами для Катсуки, но он держался, держался так стойко, как мог только настоящий мужчина. Это покоряло, топило сердце Очако в жарком пламени, сладко ёкая местами. [он умер от переохлаждения] Вторая жизнь была самая роскошная, самая красивейшая из всех, что снились Очако. В ней она была принцессой, Катсуки — ее телохранителем, защищающим даже ценой смерти. [как оказалось, глаза Катсуки не всегда были оранжевого оттенка зари и восходящего солнца] В третьей, для нее открылось искусство рисования — художественный талант лежал в глубине её души, и это занятие ей очень, очень нравилось. Оно стало чем-то большим, чем просто заработок, однако, в какой-то момент всё превратилось в ураган. Сложно понять, когда именно. Ещё сложнее — что было сделано не так. Даже спустя десяток, два десятка, пять десятков лет светлая бархатная кожа на картине, написанной настолько давно, отражала в себе всю ту осторожную нежность, которой был насквозь пропитан Катсуки, её последний клиент-натурщик. Четвёртая и пятая ей снились редко, а если и снились, то практически невозможным было определить где какая (Очако думала, что это из-за их схожести). Они обе были в городе-столице века так девятнадцатого, и Катсуки постоянно крутился где-то рядом, попадаясь на глаза; Очако сама как-то неосознанно начала сближаться, не желая этого [снова], потому что сон пятилетней давности оказался слишком тяжелым для понимания, слишком тяжелым просто потому, что в нём горят люди, и единственная вода, которая охлаждает её лицо — дождь из собственных слёз. Шестая ярко запоминается, потому что они враги друг для друга. Самые настоящие, ничем незаменимые, равные по силе и уму. Катсуки был красивейшим из всех, кого Очако когда-либо встречала. Жаль только, что не говорил он по-русски и был фашистом, сбежавшим от погони в её края. Катсуки не был фанатиком власти, не исполнял беспрекословно то, что ему говорили, но оттого не переставал быть врагом народа и нации в целом. И, хоть Очако и понимала, что глупо обвинять человека в эгоизме, заставлять предавать собственную кровь, это сильно било по её мнению. Оно не было однозначным, скользило по вышкам настроения, выдвинутым над новостными линиями, зависело от количества еды. Но ничего кроме желания принять предателя не было. [в голове засело, что он предатель не только для её сородичей, но и для своих] Седьмая? Ах, седьмая была великолепна. Она была временем литературы, шикарнейшей прозы и стихов, известных лишь в узких кругах поэтов и писателей. Катсуки — прозаик-реалист под псевдонимом Б.У.М. — издавался в газете под строгим секретом и раскрылся одной-единственной. Сталинские репрессии — и нет его, только мелкие проблемы, которые правительство решает простым «в ссылку». На Севере холодно, он пишет ей письма, а она молчит и рыдает. Потому что виновата, хоть и косвенно, она; потому что это её отец дал жалобу в милицию. Восьмая жизнь оказалась какой-то рваной, слишком быстрой и неприметной. В ней Катсуки, кажется, почти не было, но была кровь и голые тела, много крови и тел; Очако помнит только тёмное освещение, свет прожекторов и едкий запах алкоголя. В девятой жизни Катсуки оказывается владельцем цветочного магазинчика напротив метро. Сам магазинчик достаётся ему в наследство, и это место кажется действительно подходящим его пассивно-агрессивному характеру. Сквозь толстое витринное стекло Очако наблюдает за тем, как он раскладывает обёрточные упаковки, которые привезли часом ранее, по своим местам, как выпрямляет спину, когда она начинает болеть; смотрит на его пальцы, покрытые шрамами и занозами, потому что, ну, это же цветы и уход за ними, а там недалеко до мелких травм. Катсуки поражает — в любых обстоятельствах и местах, [в любой своей жизни]. Очако надеется, что эта жизнь для неё последняя — потому что эти девять для неё стали кругами ада, и, по идее, отдавать демонам ей больше нечего. От её души остались только ошмётки, и собрать их в целое — значит совершить нечто подобное смерти. А о ней Очако не задумывалась. Катсуки кропотлив в уходе за растениями, избирателен в выборе помощников-стажеров и необычайно нежен со своими друзьями — Очако видит это через витринное окно, отдающее запахом дезинфектора и её помады. Она не хочет приходить сюда, не хочет видеть чужие красные от недосыпа глаза и отражаться на их глади самой. Но приходит, несмотря на все свои заметки в дневнике, напоминания и пульсирующие болью руки со следами собственных зубов; ощущает себя героиней божественной комедии, и это чувство просто неподражаемо; это словно ты был частью чего-то большего, и нашёл то, что искал, соединился воедино, склеился по граням и ребрам, собрался, словно кубик Рубика, воссоединил землю и воздух, огонь и воду, а потом распался на атомы и молекулы. Страх рассеивает иллюзорную радость, обматывает вокруг неё шелковую паутинку и тянет к себе. Очако отскакивает от витрины и сломя голову бежит к метро, спускается по нему и чувствует свои горящие щеки.  Из прошлых жизней можно было бы уже уяснить, что как бы мастерски не подглядывала Очако, Катсуки поймет это. Поймет, почувствует, сделает выводы. «Сделать выводы» — это мягко сказано, потому что, увидев раз, теперь Катсуки маниакально ищет её взглядом, стоит у входа и поджидает только её карие глаза. «Дорогой дневник, почему я?» Это глупо и безнадёжно, но так наивно, с по-детски игрушечными чувствами и эмоциями, приторно-фальшиво, как неверно взятая октава. Мирное поскрипывание старого вентилятора в комнате и взгляд, равнозначный животному. Очако хочется умереть. Интернет не говорит ничего по делу, выдает сайты с психической диагностикой и перенаправляет её на горячую линию помощи. Вчера Катсуки увезли на большой белой машине с красным крестом на двери. За день до этого Очако решилась вновь подойти к нему. Заглянула в магазин, так же, как и раньше, махнула рукой и приветливо улыбнулась. «Неужели на мне проклятие, дневник?» Глупо и бессмысленно, но действует так же, как разговор с внутренним «я». Катсуки задыхался и рвано дышал, едва успевая сплёвывать белую вязкую жижу. «Как я могу помочь, как предотвратить это?» Дневник не отвечает, но Очако самолично загоняет себя в угол собственными вопросами и рассуждениями. Мысль о таблетках в домашней аптечке всё чаще посещает её, с каждой секундой убеждая взять и проглотить десяток или даже два. Катсуки поставили диагноз «хроническая астма». Следующим днём ей пришла великолепная мысль: написать Мидории о Катсуки, спросить о самочувствии и причинах. В палату идти она не собиралась, а медсестра не говорила много о пациентах. Она так и сделала, и к вечеру пришло ответное сообщение: «Всё в порядке, сидит в маске и запасается новой порцией воздуха B)», пишет Изуку. С плеч Очако будто гора упала, и она рассмеялась; рассмеялась так, что голова кружится и перед глазами всё идёт ходуном. Тушь течёт по щекам, сливаясь в прозрачные дорожки слез, тихие всхлипы и переход в громкий вскрик, потому что [о боже, как же больно сердцу, как же больно-больно-больно]. Сжать его, сжать бы в руке и расплющить, чтобы больше ничего и никогда не чувствовать. Страх не окутывает с головы до пят, когда она собирает все свои вещи, одежду, любимую книгу; единственные золотые сережки закапывает во дворе. Не окутывает даже тогда, когда она жжёт на заднем дворе небольшой костёр и вываливает в него барахло из дряхлой сумки; лишь ноги подрагивают, застревая в слякоти влажных после ночного дождя тропинках. Таблетки солоноватые, ступни гудят и болят. В груди что-то бешено ёкает, тикает, бьёт, ревёт. Всё, что угодно, но не молчит. Это то, что действительно на душе; Очако страшно из-за того, что следующая жизнь может преподнести ей ещё одну неизбежную светловолосую смерть. Дневник она сжигает вместе со своим тряпьём. Незачем кому-то знать о предыдущих восьми Катсуки Бакуго.