Заоблачный сказ, или Перемена мест слагаемых

- "Я побывал у источника вечной молодости, но что-то не так сделал, хоть и читал внимательно... и... инструкцию (тут не очень разборчиво, писаря бы выпороть), и выпил от того источника, а обновилась только душа, и теперь с тою вечной молодостью мучаюся несказанно". Государь! А что бы нам не допросить его, отшельника этого, как следует? - он отложил рукопись и погладил даже, с вожделением сглотнув: - Что он там недопонял, мы поймём. Иоанн смотрел на него в удовольствии и давался диву. Это выражалось обычно в покусывании уса и пальца одновременно, и вольной на неудобном троне позе. Неудобное это было и жёсткое сидение, но почему-то Государь не пытался даже его поменять или как-то усовершенствовать. А ведь вокруг, среди всякого народа, толкалось полно изобретателей и рационализаторов на любой вкус... Толкались они без видимого толка, никому не нужные, потому что здесь никто ничего тоже менять особенно не хотел. А что бы хотелось изменить, то никакому мудрецу-рукотворцу оказывалось не под силу. Почему так было устроено это место, мало похожее на прежний их мир, тоже запутанный (но свой в доску), понять не представлялось возможным... Федя этим вопросом не задавался серьёзнее мгновенной мысли, по опыту зная, что от более длительного раздумья над заведомо неразрешимым становится дурно. Были и поважнее проблемки. К примеру, предлагали ему шатёр с кондиционером, чуть ли не даром, лишь бы дал добро на разработку и установку. Сперва возликовал, о таком и мечтать не мог прежде, на южном порубежье-то. Да только на что он здесь! Какие походы, какие татары... Комаров и то нет. Так, для забавы взять, что ли... Тоскливо сделалось и беспредельно бесприютно. Федя засунул чудо-шатёр подальше, чтобы не будить смутных ностальгических сожалений. После придумал предложить его батюшке, посетив однажды в виде сокола отдалённое и пустынное стойбище его небольшого воинского контингента. И тот неожиданно растрогался необычайно, и перебрался в него жить. Да, наверное, это всё же была жизнь... Раз чего-то постоянно хочется, хоть эти желания сильно отличаются от ТЕХ, прежних. - Ну а чего б ты больше хотел, тело вечно молодое, или душу? - Некорректно, так вопрос не ставится. Одно без другого смысла не имеет. Опять инсинуации в стиле ливонцев! Давайте менять Смоленск на Полоцк, ага... Смеёшься ты вечно надо мною, государь мой... - Да уж конечно. Вечно - это ещё надо заслужить. Федя отошёл аккуратно, сворачивая свиток, и поглядывая в окно их теремных апартаментов. Облака, как всегда. И только чуть кое-где просветы синевы. И - треки самолётов под окошками... - Ну и что там в итоге? - Ничего. Мучается. Хочешь, я его найду? - Малюта найдёт. А то он от безделья совсем отчаялся. Федя промолчал ревниво. Государь явно был в невесёлых раздумьях, и Федькин доклад только на время отвлёк его от извечных теперь терзаний. - Чего там внизу? - Да то же всё. Летают туда-сюда. Деньги меняют на жизнь. Иногда падают. - А на земле что? Федя опять затосковал. Государь редко поминал о земле теперь, и что ему в утешение сказать, он не знал. - Опять паскудство под дверь подсунули, да? Царь не отвечал, только смотрел в пол, в прекрасный кедровый палубный настил под их ногами, и неслышно вздохнул. - Я не понимаю... - начал было Иоанна и замер. Федя приник к нему, высвободил из его бессильно повисшей руки свиток новостей, целуя быстрыми движениями твёрдые, ладаном пахнущие пальцы, и в упоении замер. Всё исчезало, миры и времена замыкались, и наставала ТА вечность райская... А новости эти появлялись ежедневно под их дверью, и сколь не пытались они выследить и поймать гонца, их приносящего, чтобы повесить, или хотя бы поговорить, ничего не получалось. Гонец был неуловим. - Не читай один. - Хорошо, мой мальчик... А ты опаздываешь. Опять начнут без тебя. Оба посмотрели в окно, там алело немного закатом. Сквозь пышные слои облаков снизу разливался чистый алый свет, от него пылали края вьющихся бесшумно свежих туч, и вскоре бесконечное переливчатое сияние всей градации красного спектра затопило пространство. - Я скоро. Как всегда, - и Федя оглянулся на государя особенно. Тот кивнул, отпуская. Нет, он не станет передавать привет Анастасии. Никому вообще не станет. Он просто помнит... их. Федя распахнул узорчатые слюдяные ставни, одним прыжком оказался на подоконнике, взмахнул руками и, оттолкнувшись носками мягких сапогов на шпильках, плавно прыгнул в наполненную закатом пустоту, точно с обрыва высокого в реку. Раздался мелодичный клёкот соколий, белый кречет прочертил совершенным виражём светлый проём окна, и исчез вдали. - Зачем тебе вечная молодость?!- Она и так уже твоя, - проговорил Иоанн, и хотел было отложить ненавистное ознакомление с новыми неприятностями, как обещал кравчему, но не смог, как всегда, удержаться. Сколько лет, невесть, уже прошелестело, а всё язвят и язвят его сердце несправедливыми, гнусными грязными о нём пасквилями паскуды тайные и явные, не дают душе его истерзанной никак утешиться и успокоиться... И ладно бы вражьи отродья клеймили его и кляли, и во всевозможных грехах чудовищных винили, какие только их низменному воображению доступны. К этому он привык. Но не было ни сил, ни слов, чтоб принимать постоянно отравленные стрелы от своих же потомков... От тех, кто, кажется, куда бы лучше разбираться должен, кто прав, а кто нет, с высоты времени своего видеть куда зорче в книге, уже написанной, чем им было видно, во мраке и чаду грядущего, в пожарищах и крови кромешной неизвестности... Неужто натура вражеская одолела, и истончилось в них родное чутьё, своё, исконное, и слушают, и верят они дряни всяческой, пустословам, злопыхателям, клеветникам, растленным безумцам, смакующим самое чёрное и страшное, о казнях вещающим, как о таинствах сладостных? Точно скоморохи ярмарочные, веселья праздного ради тешат непутёвый люд на все лады, и невдомёк этому люду, что по грязи-то и сраму таскают самих себя... И им ведь не закроешь рта. Под видом правды, к прозрению свой народ высокомерно призывая, тащат и тащат его, на самом деле, точно стадо легковерное, к неминучей пропасти. А встал бы кто сильный да и залепил в харю такому правдолюбцу, иль скомороху, иль срамному пустобрёху... Да что теперь! Ничего не сделаешь, не вырвешь лающий напраслину язык, не усечёшь праздно и преступно мнящей сверх себя головы. Бессилие, хуже того, последнего, предсмертного, владело им и бесконечно его истязало. Не так он представлял себе свой ад. Ан вот, жесточе котла смолы кипящей были эти газетёнки, пачки перепечаток с трудов академиков неких, на весь народ вещающих, да самозванных знатоков, копающихся в нём, точно стервятники в ещё живом человеке... И верно бы считал он это адом, да вот Федя, и прочие, кто тоже здесь задержался, неведомо как составляли его удовольствие, а в аду никаких удовольствий вроде бы не прописано. И раем это, безусловно, не назовёшь... Впрочем, постепенно, как-то приспособившись к здешнему бытию, он всё больше начал смиряться с Относительностью. Всё оказалось настолько относительно, что в некотором смысле вернуло государя в непосредственное состояние раннего детского, наивного, бессознательного приятия данности. Развернув и расправив толстенную кипу пёстрых новостных листов, он было глазам не поверил, возрадовался, узрев заметочку о возведённой в его честь в Москве, на Пресне, часовенке... Но на следующем развороте споткнулся о несносные фамилии над обширными трудами, всё больше гвоздей уже не только во гроб его, а и в душу саму загоняющими, и плюнул, и отшвырнул это от себя. "Мне б только встретиться с ними, ужо б я им показал, пусть только здесь появятся!" - так в который раз пытался себя утешить государь. Но Федя резко обрывал его сладкие мечты о личном возмездии этим людям, утверждая, что они прямиком в девятый круг низринутся, и вытащить их оттуда для избиения может не получиться. Ибо предатели они, кто осознанно порочит их и клевещет, и с ними там покруче нашего разберутся, там им в точности явится то чудовище с подвижниками-иродами, которые они насочиняли вместо настоящего государя Грозного, и станут с ними в точности то вытворять, что они государю Грозному ложно приписывали. Малюте нашему с таким делом одному не справиться, уровень не тот... А прочие - заблуждались лишь, поскольку дураки, думать ленились или не могли, или по малолетству, а за это мстить - не царское дело. Дураками их Бог сделал, ему и расхлёбывать... Понимая, что кравчий, скорее всего, прав на все сто, Иоанн вздыхал и начинал хандрить уже по другому поводу. Изыскивая способы его развеселить, Федя перебрал множество идей, но ЗДЕСЬ осуществление большинства из них оказалось затруднительным... Впрочем, кое-что он всё же сумел применить, сделав ставку на иронический и склонный к художественной литературе ум государя, и не прогадал... Всё благодаря случаю, то есть тому, что с недавних пор к ним стали попадать не только публицистические и документальные листовки, но и совершенно ни на что не похожий материальчик. И попадал он, почему-то, исключительно Феде под задницу. То есть, время от времени, изящно присаживаясь на любимую бархатную банкетку подле царя, он внезапно обнаруживал под собой что-то жёсткое и шуршащее. Разумно скрыв находку в первый раз широким парчовым подолом, и ознакомившись с содержанием оной единолично, он не сразу понял, что с этим новым кошмаром делать. Но однажды пришёл текст, над которым он хохотал до остановки дыхания. И вопрос с лекарством от государевой хандры был пока что решён. И сегодня, разобравшись с текучкой, он решил позабавить царя новым поступлением... Иоанн, тем временем, начинал скучать. Не в силах сидеть просто так, ничего не решая и никем не управляя, он сошёл с трона, всё ещё по привычке прислушиваясь к своим костям. Но ничего не болело, совсем ничего, и колени гнулись молодо и легко, и в спине не ныло надсадно, и даже не хрустела шея. Или всё же, может, рай, подумалось Иоанну... Он прошёл, шелестя золотистой тафтой отороченного уютным соболем ферязи, по мягкому душистому свечному коридору, какие-то фигуры с поклонами расступались перед ним, и как обычно, почему-то не было особого желания уточнять их личности. Прежде он знал поимённо почти пять тысяч своих дворцовых и опричных, и это было важно. Приятно и нужно. Но тут он оставался государем в странном отсутствии ощущения подопечного ему государства... И всё же что-то заставляло его каждый раз вставать, облачаться, брать посох и идти обходить покои, многие этажи этого терема, и, что особенно удручало - читать подкидную прессу, как бы самому принимать эту ежедневную пытку своей души... Он смутно помнил, что однажды Федя привёл человека, по виду совсем сумасшедшего, по добросердечного, который поинтересовался, а почему бы Ивану Васильевичу не пройтись пешком до... - тут он махнул рукой в направлении окна, откуда обычно сигал Федя на свои встречи. По его рассказам государь понял, что речь как раз о рае и идёт. Прислушался, стал расспрашивать, как в бытность испытывал любого сказочника или халдея, отличая, что там басни, а что правда может быть. У хорошего рассказчика были и шансы хороши, и он избегал сжигания в срубе, а то и награду получал... Слушал тогда Иоанн трепетнейше, ведь являлась ему в нечастных видениях Анастасия именно оттуда, где-то совсем рядом это было, витало в тех же далях облачных, но, всегда, раз за разом и день за днём он оставался здесь. А буду ли я там государем, внезапно возник вопрос. Странник слегка задумался, и вздохнул. Не думаю, сказал, там не за чем будет властвовать, тебе не надо будет ничего. Все горести тебя покинут, вместе со стремлениями земными твоими. И будешь ты равный среди равных. Равных - это тех, которым ничего не нужно уже? - задумался Иоанн, поникнув... - Чем же они от мёртвых отличны тогда? - Они просто счастливы окончательно, они живут вне вопросов, - и пошёл странник дальше, а он - остался. Так и не решился стать всем довольным и ничего не желающим... Смутно подозревал, что не так всё просто и там окажется для него. Иначе б все грешники в раю располагались, кто ж не желает счастливым стать и о вопросах забыть. Не его это место пока, наверное. Да и правда, ему ли о рае помышлять, когда тут такое творится. Вести снизу чудовищные эти его наказанием были, видимо, но как без них, как, он не мог вообразить даже... Вниз и вниз вились каменные ступени, в щербинках и трещинах, приятно надёжно истёртые. и неистираемые. Их смиренное желтовато-белое спокойствие ему так нравилось. Перед тяжёлой казематной дверью, всей в полосах железных стяжек и заклёпок, он остановился. Прислушался. Малюта напевал что-то высоким приятным тенором, и государь послушал немного. И толкнул всегда открытую дверь без упреждения. Что-то быстро стирая рукавом чёрного кафтана с поверхности хорошей имитации пыточной растяжки, причесав пятернёй курчавую рыжую шевелюру, Малюта обернулся к царю с улыбкой лёгкого смущения. - Ну что ты пугаешься так всё время! - Да я тут... Я тут... да ни черта я тут... - Ну-ну, Лукьяныч, - Иоанн огляделся, куда бы присесть. Малюта живо подскочил, вынул из угла компактного каземата крепкий табурет, смахнул полой пылинки и поставил для государя. Иоанн расположился, посохом упираясь в каменные плиты пола, и вдохнул с некоторой ностальгией, вглядываясь в пятнышки, похожие на заржавевшую кровь. На деревянной плоскости станка были нацарапаны имена, вперемешку с пылкими и неприличными символами сердца, члена с яйцами, члена, проникающего в середину сердца, и это было уже больше похоже на ягодицы, и снова - имена. Что-то было затёрто или заштриховано аккуратными царапинами. Малюта стеснялся при нём довершить уничтожение последней надписи, которую ещё не успел зафиксировать карманной выкидухой, да, видно, и стирать не собирался. И первая "Ф"виднелась отчётливо. В другом углу, противоположном от крохотного зарешёченного проёма, в жестяном ведре притихли бордовые розы. Одну из них Малюта жевал обширной мощной мясистой ладонью, и, укалываясь шипом при чаше бутона, слегка дёргался, не переставая улыбаться. - Тут Федя мне опять мозги парит, какой-то есть мудрец, вроде, и тоже страдает... Малюта оживился, посуровел, перестал тискать розу и коситься на свой рабочий стол. - Про вечную младость тот мудрец толкует, на себе опыт поставил, неудачно. Поможем человеку рай обрести? У тебя тут оборудование ещё фурычит? - Так я... Всегда! - смятение пополам с радостью играло на чертах Малюты, и лапа его стиснула розу, а шип проколол-таки жестяной палец до крови - видно, непростые то были цветочки, - Только вот одному как-то несподручно. Да и подправить бы, подтянуть, обновить бы кое-что тут надо. - Неужели других душегубов тут нету?! - притворялся изумлённым, строгим и недовольным государь, заводя излюбленный Малютой разговор. - Впрочем, сперва отловить его надо, а уж после... Я те Федю пришлю, вот и позанимаетесь. Малюта, пылая предвкушением, смущался до слёз, суетился, стал тут же крепежи и заклёпки проверять, и прочее приспособление станка для удержания на оном человека в желаемом положении. - Всегда знал, что не так что-то! - Ты про что? - Да так, про себя я... Красоты хотелось! В глубине души... - Души? У тебя есть? Не знал... - У всех есть! Кроме баб. Помолчали. Государю в бытность везло c женщинами, и он не разделял особого радикализма. - И Федьки! - приглушённо воскликнул Малюта, отворачиваясь к инвентарному стеллажу. Грохот и лязг выволакиваемых из закромов цепей как будто бы скрыл этот возглас от государевых ушей. На самом деле, этот разговор был далеко не первым. Малюта при случае начинал витиевато каяться, что при ТОЙ жизни не тем занимался, то есть тем, что умел хорошо, да, а на самом деле другое любил... и всё такое. А перед бабой своей как взял планку, так и держал, и перед всеми тоже, а после уж дочки подросли, и опять держал. Карьера, престиж, все дела. А душа-то иного просила, вот как оказалось... И он шёл менять воду в розах. А здесь он никому не нужен, не потому, что пытать некого, и нечего дознаваться... Да к нему сами валом валили, кто при ТОЙ жизни розовой ванилью промучился, и здесь только мог обрести желанное наслаждение болью и унижением. Всё Малюта исполнял, как клиенту хотелось, ибо профессионализм требовал постоянной тренировки, но... Сам оставался равнодушен и даже холоден, и только из привычки строил зверские рожи и сквернословил при исполнении. Государь интересовался, отчего так. Малюта начинал мяться и глаза прятать. Не происходило у него с испытуемыми взаимности, хоть самому в гарроту эту лезь. Любви хочется. То есть, не то, чтоб любви, а... Тут Малюта терялся, утопал во вздохах и горестных недомолвках. - И что же, Лукьяныч, и не вылазишь отсюда? Может, подымешься, в оконце поглядим... Вон, Федя летает, и ничего. Сложное чувство изобразили крупные черты Малютиного лица. Он явно вздохнул на букву "Ф" в начале любовного имени, и ничего не ответил, весь скукоживаясь перед своим государем. Помолчав, Иоанн поднялся. Погладил по жёстким, как витая проволока, рыжим с густой проседью волосам своего бывшего палача-дознавателя, и уходить не хотелось. - А придумаешь казнь этому ... мудрецу, что с вечной молодостью шутил? - Да уж не усомнись! Придумаем! Шеститысячечетвертование. Времени у нас тут до пса, так что могём себе позволить. - Да... Мучается же несказанно. Надо помочь. Они будто хотели что-то ещё сказать друг другу, но молчали. Малюта перебирал стебли своих роз, и вынимал некоторые, чтобы подрезать. Все его пальцы были в крапинках уколов. Интересно, откуда он добывает себе новые розы. Или ему их подсовывают так же, как свежую прессу им с Федей в терем. Вроде бы надо было спросить, но... Но не было сил прерывать его занятие. Иоанн тихо повернулся, аромат ладана и тепла, шёлка, золота, жемчужной пыли и Фединых феромонов, которыми был как бы надушен царь, вгрызающихся радостно во всё встречное, заполнили пыточную. Кровь потекла меж пальцев Малюты, сжимающих новый бутон. - Уж погоди, вот Федя вернётся, и спросим. - Ты мне его только сдай, Ваня... На самом подлёте к раю ему всегда становилось нудно махать крыльями. Он нырял в свою уже привычную радость в лёгких и пышных, не мешающих дыханию облаках вблизи Клуба. Оконце подыскивал, и всегда смотрел, нет ли на карнизах и рамах колющих и режущих предметов, чтобы осуществить посадку без нехороших последствий. По идее, вблизи рая такой диверсии некому было устраивать, но подозрительность, доходящая до мнительности, не покидала Федю нигде. Ударившись оземь, становился сокол добрым молодцем. Оземь тут не очень получалось, но для него настелили полы дубовые прям поверх облаков в большой Светлице, и в условное время следили за относительной стабильностью посадочной площадки. Кто следил конкретно, Федя не знал, но командовала технической частью хозяйства Мария Темрюковна Грозная. В цветные шелка одетым, со взором твёрдым и ясным, и рукою, в драгоценных каменьях, прядь волнистую от лица цветущего отводящей, добрый молодец Фёдор Басманов ступал на территорию Клуба в качестве не вполне ясном, поскольку был он не только почётным гостем, но и в каком-то смысле членом, тоже причастным к участи самодержца... Итак, пальцы, каменьями и белым золотом искрящие, слегка растрёпанные кудри оправляли, а другая рука его на рукояти сабли доброй лежала. Кто-то, взвизгнув, подобрал пёстрое белое пёрышко, всегда остающееся из преображения сокола в Федю Басманова, и тут же обладателя пёрышка оттащили белокурые не то эльфы, не то кикиморы. По причине недостаточно твёрдой для нужного удара оземь поверхности преображение происходило не вмиг, как полагается по технологии подобной трансформации, и шелка цветные с прочей амуницией не сразу появлялись на обнажённом его поднимающемся теле, пока опадало и исчезало оперение. Приличные обитатели преддверья рая деликатно пережидали этот момент в отдалении, но эльфо-кикиморы, невинные, как дети, в своей непосредственности, всегда подглядывали. Пока затихали их возгласы, он шёл по стрелочкам, и до последней питался особым воздухом здешнего неба. Вывеска "Клуб жён, невинно убиенных, им.Ивана IV Грозного" маячила сбоку, и смутно терзала какой-то приземлённой незатейливой откровенностью. Но он уже привык, здесь вообще было много чудесного. Ну, во-первых, было много очень красивых дев. Он даже забывался, оглядываясь на них, на их мягкие улыбки и смех, и отдалённые скидывания одеяний, и веяние длинных волос, колыхающихся, как речная чистая вода... Они разлетались по своим клубам и вечеринкам, занавешиваясь от общего портала радужными перелинами. Во-вторых, его всё время одёргивал колокольчик в твёрдой руке Марии Темрюковны. Он уже сто раз опаздывал на начало заседания, и она метала в него молнии очей, и грубые мужицкие ругательства, от их сочетания сладко ныло под ложечкой. Анастасия обычно заведомо отворачивалась, как бы что-то интересное было за облаками там, где, в абсолютном благоденствии, играли её младшие дети. На правах первой, старшей, любимейшей и мудрейшей жены она многое позволяла остальным, но и контроля тоже не теряла. Ничего не говорила сгоряча. Так вот однажды, вскоре после появления здесь Феди, явилась красавица, юная, добрая и румяная, и чистосердечно на вопрос Председателя-Марии "А это ещё кто?!" - отвечала "Марфа Василльна я!" - и прижимала ладошку к пышной груди под свадебным сарафаном. Смотрела кругом доброжелательно, смиренно и весело, и вовсе мимо розовых ушек в коралловых наборных одинцах пропустила ревнивый хамский тон Темрюковны. Федя тогда выдохнул ( Анастасия тоже) и присел на свою лавочку, и даже после саблю от пояса отстегнул. В знак особого расположения... Сарафан и девичья повязка, хоть и в жемчугах в золотом шитье, говорил о невинности этой жены, оставшейся, по сути, невестой Иоанну, а её румянец игривый - о том, что она кое-что всё же успела обрести от таинств брачных авансом от жениха. Сложные переживания тогда отразились не на его только образе, и Анастасия, и Мария возымели много интересного для размышлений о царицыной доле. Марфу Васильевну пригласили к столу. Разом заседание обрело иной ход, оживление сказалось на всём, расспросы начались было не по повестке совсем, но Анастасия деликатно перевела беседу в иное русло, к проблеме межличностных взаимоотношений вообще... Много из Иоанна цитировали. А Федя опять не мог после вспомнить, о чём же конкретно шла речь. О Государе, априори, да, мы тут всегда - о Государе, но что конкретно... Марфа пыталась подсесть к нему на лавочку и поинтересоваться, а как это у него с её мужем венчанным происходило, но стеснялась девически, и это Федю вышибало из привычной колеи, и вызывало на жажду откровенности. Он уважал любознательных девственниц. После приходили ещё пару раз несказанные красотки, и последнюю, Марию тоже, даже Темрюковна встретила относительно тепло, потому что она очень горевала о потерянном ТАМ сынишке... Анастасия велела тогда ей присесть за их стол, и сама налила пряного душистого небесного вина в чистый её кубок. Клуб расширился до последнего члена, а засим закрылся ( от внешних вливаний) навсегда. Потому что, тихо рыдая, Мария эта поведала, что, скорее всего, ждать им Государя недолго совсем. Все выпили в молчании. Радоваться открыто было как-то не очень вроде уместно, она же так плакала... Больше никто не мог ни говорить, ни думать спокойно, ибо появление Государя ожидалось ими, вероятно, страстнее, мучительнее и сладостнее, чем в своё время Второе пришествие. А вскоре после этого явился к ним сам Государь. Он оказался ЗДЕСЬ. Это каким-то образом сразу всем стало известно. (Он не сразу начал выходить из дворцового добротного терема, и Федя терпеливо ожидал, впервые за бездну времени проливая слёзы, настоящие, горькие и болезненные, и, вместе с тем, приносящие облегчение, сказочное облегчение, которому обычно кричат мольбы сердечные "Оставь меня! Нет!!! Продолжай..."). К счастью, внезапно наступали сиреневые сумерки, и в их нежной мелодии Федя поднимался и кланялся, земно, размашисто, плавно, с ладонью на сердце, а после - падал с расправленными как крылья руками в бездонную синеву ночи. Постепенно с его исчезали шёлковые одежды, и несколько замедленных секунд прогнувшееся в полёте тело упруго чётко темнело на полосе космического заката. Пока крылья и стремительность кубретов перестроения курса не скрывали его... Так же легко, как всегда, простившись с Его жёнами, Федя взмыл в темнеющий простор и взял курс на терем. В тереме его ожидал государь. Но в этот раз - не только он один. Лепестки кровавых роз красноречиво свидетельствовали о недавнем присутствии тут Малюты. Что было необычно. - Хорёк мелкий! Клянусь, я ему голову откручу! - только глянув на лист прессы, Федя испытал очередной приступ горечи и гнева сопереживания, и, навсегда записав незначительных людей Фоменко и Носовского в одну хронику с Карамзиным и Соловьёвым ( Федя не простил им пассажей о государе), незначительного гада Акунина, чей опус зачитывался сейчас, выделил в особый список. Тех, кто был до него, Федя со счетов списал, ибо надеялся, что близость могилы есть для них некий пересменок между занятием гадить временно и занятием страдать вечно. Были и другие, масса, но их он уже даже не сортировал. Тем более - дамский вариант шизоидов вроде Л.Чарской. Бабьё - это страшная сила, но её не унять даже Богу, видимо. Смерть и её успокоит, надеялся Федя, а тошнотворные измышления престарелой умницы, оставленные на земле, будут тешить в дальнейшем таких же недовецорковлённых, но грамотных старух. Пока те, в свой черёд, не перестанут думать совсем, угомонившись в своих могилках. Да и то не факт... Будут лепетать языками мёртвых, что был такой Царь-Ирод, ах, да не им достался. Судя по тому, что мадам Чарская, преставясь, так и не появилась ни в очереди перед дворцовыми вратами, ни в преддверье рая, ни в самом раю (ему бы непременно сообщила оттуда об этом Марфа Васильевна), она всё же дописалась до заслуженной награды... Иоанн нахмурился, как обычно при очень уж категоричных реакциях кравчего на что-либо. - И ничего не говори даже, государь мой. Что там красота слова, и что про прочее у них правдиво вроде, и что они хотели, как лучше, это меня не колышет никак! Пусть в рай попробует проникнуть тот, кто кинул в Тебя камень. Хрен ему в тачку по всей морде! - Федя... - ... и ебанись он трижды об косяк!.. И отошёл, придерживая у горла ворот опричной рубашки, изнутри подшитый шёлком, и не хотелось скидывать капюшон. - Федя... - оцепенело раздалось после некоторого времени. - А это что за ересь?! Иоанн, листая обычные на сей день пасквили, набрёл на подсунутую меж иных страниц новинку. Федя выдержал минуту, пока глаза государя окончательно круглились, а губы начали подёргиваться, и решил, что пора. Пружинистой балетной ходкой он прошёлся по царской горнице, подавил вздох, и положил мягко ладонь на его плечо. Молвил вальяжным развязным томным тенор-баритоном: - А это, государь, про нас фики пишут. - Кто?! - Да... девки-малолетки, суки-Курбского фанатки, - медленно и развратно отвечал Федя, не упуская случая приложить бывшего дружка государева. Иоанн весь замер, побелев. Федя подошёл, ласково отобрал из рук его кипу листов, а маленький Феникс на месте лампады оживился, предчувствуя скорую поживу на своём костре. - Только вражины такое выдумать могут. - Девки?!. Да как же такое... такое... Федя! - Это фанфикшн, государь. - Аглицкие пасквили, что ли? - Да нет. Чтиво для почитателей, вот что сие означает. - В Аглицком я понимаю! Не дерзи. Да тут по-русски... вроде... - Вот именно что "вроде". Минута прошла ещё, и залысины Иоанна, и прежде тревожившие Федю, крапинками испарины покрылись. Пора было вмешиваться и государя спасать: - А ты прикажи ихним воспитателям бошки поотрубать! Для этого разве грамоте учились? - Федя... это что же... Погоди! - Иоанн пожевал губами над желтоватыми от межпространственной транформации свитками, и задохнулся, но овладел собой: "Он по-прежнему продолжал прижимать Федора ( Фёдора?!) к себе. Полки его были готовы к бою, и плоть рвалась штурмовать высоты, но он сдерживал себя, сам не слишком понимая, зачем." - Вот именно, зачем. Государь! Да тебя тут отсталым выставляют, типа хрен стоит, а зачем - не знаем. - Молчи, Федя. Это что же... Неее, ну это не про меня!!! Да и ты как изъёбисто отродясь не выражался. Но не вынесла душа кравчего в лимбических полях такого надругательства, и очаровательно возопила, аккуратно выхватив рукопись, дурно отпечатанную на дешёвой газетной бумаге.- "И он не знал, глядя на мужчину у окна"... Короче, дальше один латентный педик другого как бы совращает, но сам не уверен. Видишь ли, тут я как бы тебя ко греху склонял-склонял, и... вроде как склонил. Молчание воздвиглось и встало. Государь усмехнулся. - Э-это Радзинский! Девкой-авторицей прикинулся... Новую аудиторию исчет, козёл! Молоди мозги вертит в колбасу... Уу, ссучара визгливая картавая! Заполошный выродок! - Государь! Ему не додуматься... Он всё по старинке юродствует, стиль же другой совсем. - Дальше читай, - молвил государь, и откинулся на своём жёстком троне. Федя поднял охапку листов, свеже пахнущую типографскими чернилами. Перелистнул. Всё же хотелось иного эффекта... А Иоанн опять злился и грыз ноготь. Немного изящно откашлялся, глянул на Иоанна, и начал: - Тут другой рассказ про нас, побойчее, начало опустить можно (там ты у батюшки моего меня, как щенка, отбираешь и волочёшь насиловать в какой-то угол), вот, послушай:"Иван толкнул юношу, и он упал на кровать, и ... ( ну тут воды налито, рефлексия в процессе по-полной) Царь грубо проникал в Фёдора, грубо и сильно, и тут он захотел..."- тут опять можно пропустить... - ...Ссать, - Иоанн коротко прохохотал. - Федя! Не перескакивай. Иван - это я, царь то есть? А кто Фёдор? - это ты, очевидно? Государя начало забирать, он подпёр щёку кулаком и прищурился характерно. - Тут не понятно, государь... Потому что сперва царь говорил с воеводой, а после его сына потащил насиловать. А в спальне сразу понеслось другое :"Скулы кравчего свело, и мужчина продолжал вдавливать его в постель." - Какой ещё мужчина?! А что, я раньше кравчего своего не замечал, что ли, в упор?! А щенка Басманова я бросил насиловать, что ли?(Прости, Федя...) - Да ничего! Не знаю. Я же вот читаю. Были в спальне как бы царь и юноша Фёдор. И вдруг возникает мужчина и кравчий. Тут дальше: "Но кравчий не забывал страшных видений своих, и пока царь пыхтел над ухом его, проникая всё глубже своим колом, думал о долге своём... хоть слёзы лились по его лицу. Фёдор задумался о ..." - Кто? Нет, ну кого кто насиловал? При мне?! Почему я - над ухом, и что вообще там происходит! - Никто не знает, туса какая-то! Это не о тебе только, это... о нас. Тут возникает другая пара, государь. И не одна... Некий Иван и юноша тут же выясняют отношения, не обращая внимание на остальных. Опричник вот появляется, без стука буквально, и царь всё проказничает, кто кого, хотя кол уже в Фёдоре, вроде... Так... Мужчина и Фёдор опять... "Что происходит". Хороший вопрос!-Оргия! Мы же без оргии не можем... Не, это уже не смешно даже. И это на виду государя, который юношу пялит всё ещё. А юноша... всё ревёт и размышляет. Это на нашей постели, Царь мой. В Слободе. - Чёрт! А сколько народу, по их мнению, толклось в моей спальне?! Если это всё - якобы я один и ты один, то, видать, по Фоменке-Носовскому фик сей писан... - Случай тяжкой шизофрении с расчетверением личности государя, ага... Минуточку... А! Вот ещё... Пока царь долбил в очко Фёдора какого-то ( ну, допустим, это я), кравчий охреневал, тут так написано (видимо, от того, что он больше не нужен! Или от особой эмпатии к Фёдору?), а некто Иван ( это не ты, потому что "царь" - это ты, тут без вариантов) страдал о своём, с сатаной в себе сражался, а опричник тут встал, так как Иван его отпустил, накончав, к дверям отполз, тоже кончив... наверное. Ничего не сказано. Трудно не кончить в таком раскладе. "Опричник стоял у двери, и чуял, что любого готов порвать за государя, даже после того, что"... - Опричник. А кто тут не опричник?! Это кто вообще писал?! - Девочка... больная. Но - грамотная, как не странно, я ж и говорю, не ученика вини, но учителя... Государь! Дай дочитаю... "Полночью кравчий пробрался неслышно в спальню государеву, стиснул зубы, глядя, как Иван забылся в кошмаре. И тут... пса он в себе почуял... верного" - государь, позволь это не комментировать... - Федя! В каком смысле - в себе почуял? - начиная беззвучно и уже расслабленно ржать, Иоанн сполз из сидячего положения в полулежачее на своём квадратичном троне. И Федя тоже расслабился и развеселился. - Ну на, сам почитаешь на ночь! - Не, не, Федя, не потянуть, боюсь... Давай сам, чо там дальше! - И тут, прости, пса-то почуяв, тем не менее, на метания царя ( то есть, Ивана) в кошмаре глядючи от двери, тот молокосос ( уже кравчим будучи и опричником), которого ты изнасиловал ( уволоча с пира прям от воеводы-Басманова, как только басурмане девок деревенских таскали) плачет о своей невинности. Долго плачет, как... девка. Сообразно положению. - Чо, правда?... Дай... От тебя-то не дождаться было... Плакал, признавайся, демон? - Иоанн куражился, и это был приятнейший знакомый упоительный кураж. - Нет! Я что, девчонка, что ли, плакать, да ещё словами такими... тошнотворными! - А какими? - Никакими, молча. Государь! Ну что ты, в самом деле... - Федя! Дай почитать, как девки плачут о невинности своей... Я ж никогда... Мне ж никто... Царицы не плакали - радовались всё больше. - Да что ж такое! Молча Иоанн водил жадным пальцем по строкам, глумливо причитая: - Мне б чистую такую, славную... - Бабу! - Да нет. Куда мне плаксу... Я, Федя, зануд не люблю, ты же знаешь... Но ... заводит местами. Хотя вот толпа эта в спальне напрягает. Помолчали. Государь листал, и его как молнией стрекало в иных местах читаемого. - Федя. Нешто правда девки такое... пишут? А что ж мужики тогда?! - Природа мудра, государь мой. Мужики этим не страдают. Им как бы... похеру. - Ничего себе "похеру"! - отшвыривая неполноценный порносайт про себя в печатном варианте, Иоанн скосился на догорающие в печурке изразцовой творения недругов с научными степенями по истории и без оных. - Федя. Ну а что там ещё про нас.., есть что пожарче?! Что-то, знаешь, прям забирает. Хоть и чушь несусветная. Федя помолчал, порылся в заведомо подготовленной заначке. - Есть тут всякое. Вот же, я не дочитал. Ты впадаешь в жестокий глюк, на почве раскаяний от злодеяний, (и только что осквернённого молокососа!) и я, то есть мы, Фёдор-юноша-кравчий-опричник, в то же время становлюсь от служебного рвения своего собакою, тебя охраняющей от всякой нечисти своими нечистотами (аналогия пряма и понятна - собачьи головы, кровища, псы государевы, всё такое), то есть, тут не очень понятно, уклончиво, но я к тебе снова ложусь (а чего уж тут, оплакал девство - и хорош, правильно) но ты меня, прости господи... в беспамятстве не очень различая подробности строения подхвостья... - Ну здравствуй!!! - Вот и я о том... - Может, и правда, ТУТ лучше, - помолчав, Иоанн устроился поудобнее на троне. - Может, и правда, Богу виднее. И Он справедлив, даже к нам, грешным... Это - конец. - Это не конец, Ваня. Короче, вас и нас в спальне одновременно было восемь человек, как минимум... Животных не считал. А вариации сам посчитай на досуге. - Замолчи. Охальник ты... - Да. Да, чёрт, я плачу! Я не могу... Нас так любят! Поздравляю! Наконец-то нас ... любят. А там ещё не всё. Хочешь, догонимся?! Есть описание одной гулянки, значит... Иоанн встал, расправил широкие плечи, потянулся, указал ему на кровать. Продолжили уже там, привольно полулёжа среди цветных подушек. - "Сидючи на коленях царских, Фёдор поднимался и опускался на нём, улыбаяючись распутно, и пышные складки золотого летника двигались, и всем было понятно, что там под ними происходит." - Чёрт! Красиво... Хоть и гадко опять. Но как они мне-то царские ризы задрали? Это ж... я с голыми ногами сидю, при всех, да? - Да, но мой подол колом стоящего парчового летника... - Да чтоб он пропал! Летник этот. - Точно!.. До дыр уж замусолили. Подол, короче, скрывает твой кол и голые коленки. И я на тебе сижу, двигаясь характерно, значит, и мы потом опять трахаемся ( а чо нам ещё-то делать!), пьяные, на полу уже, между столами, на этом опричном гульбище... - Кайф! - Не совсем. "Опричники стояли вокруг, онемев, не ведая, куда глаза девать"... - Это опричники-то не ведали, куда глаза девать?! - и тут Иоанн рассмеялся совсем открыто. - Дааа... Мож, они не знали, в какой кулак ещё уды засунуть... Смешно. Воистину. Повздыхав облегчённо, Иоанн указал на листки в Фединой руке, и на лампаду маленького Феникса, весело увеличившего масштаб свой печурки. Федя исполнил, приблизился к нему, и, под душистые дёгтевые ошмётки копоти от сожжённых листов, под усилившееся гудение тяги в воображаемом дымоходе, угомонился рядом. Помолчали. Повздыхали. - Скучаешь? - Да. - Ревнуешь, что ли, Федя, к себе самому? - В сравнении с Жигмондом и Курбским, они - ничто. Бесконечный повтор дрочки... на нас. даже забавно. Но... мелко так. К чему тут, Господи прости, ревновать. Мы падаем. Гнусно как-то. - И похеру. - Нет. Я не хочу. Федю встряхнуло, опалило и перевернуло его скрытой искрой боли кажущегося безразличия к услышанному. - Я что, пса бы себе в постель положил? Пса... пёсью натуру... Что ж за идеал верности у них такой... - Не только в постель, царь мой. По их мнению, ты вообще положил... на всё... И кроме как меня, идиота распутного, шлюшку пустоголовую, уделать, у тебя и мыслей других нету. - Боже! Федя обнял его. Шло время. Они ощущали близость. Шло время. - Почему всё так пошло и гнусно. Почему красиво и страшно нельзя... - Не знаю. Может, потому что люди вообще такие, я тут поговорил с одним мудрецом...- и вздохнул с сожалением. Молчание повисло. Федя осознал стремительно исчезающую границу между своим горлом и его губами. - Да ну их всех... Время на сей раз прошло в блаженстве желания и единения. И так много раз. Несказанная редкость чёткой мысли на уровне физическом заставила Федю очнуться. Под ним было надсадно и мерзко, до невозможности дальше закрыть глаза и наслаждаться объятиями прошлого. Этот липкий ужас подполз под мышку, под раскинутые волосы. Это было чуждо. Федя встал. Государя уже не было рядом. Жаркая вчера постель казалась простылой и влажной. Чтобы уйти от этой пустоты, он начал изобретать себе дело, мучаясь, как всегда... Ощущения тела он боялся растерять, как жемчуг. Но с течением здешнего дня они низменно сотрутся. Как сон, который тает поутру... Он плакать было захотел, но передумал, и жемчужины, неровные, упали в его ладонь, сложенную лодочкой. Он выпустил их на ложе Государя. В низких тугих ещё сумерках белый сокол чёрным зигзагом пронзил облака, и удалился в абсолютную точку на неком горизонте. Вялая многокольцевая змея под стенами терема шелохнулась, рябисто заволновалась, и тут же попыталась восстановиться вновь. - Кто последний? - прозвучал вопрос, и на суетное оглядывание мужика в конце очереди снизошли двое стрельцов в красных одеждах. - Мы! - робко поднял ладонь мужик, озираясь. - Мы за Вами! - и тут же архангелы-стрельцы взяли его под руки, и увлекли за собою. Вдаль и вниз. Остальные сплотились, точно овцы перед входом в ущелье. "Смотрите! Вон, опять полетел! - раздался голос из середины змеи. - Чего он такое делает, чего мы не знаем, а?! Поди, хорошо господину-то служит!" И тут подлетели другие стрельцы, и схватили говорившего без звука, и повлекли, как бы он не орал, в круг для клеветников, как объявили ему бестрепетными голосами... Он сопротивлялся, крича, что доподлинно ясно, какими местами кравчий благорасположения царя достиг, это даже дети знают, а дети безвинные же, и где ту клевета?! Но его не слышали как будто. А по пути, взлетая, язык ему раздвоили вострыми лезвиями. И кровь от этого мелкими брызгами ринулась на оставшихся внизу. Они содрогнулись, утёрлись, и сделали вид, что ничего и не было. И продолжили стояние. Вдоль шеренги бродил, приседая на склизкие заводи дождевых луж, некий нищий, и твердил, что жопа и душа - не одно и то же, но от него отворачивались, и его не слушали... Почти никогда. Кое-кто кивал. Но отвечать страшились. Нищий, бормоча своё, добрёл в этот раз до самых почти врат, на него обратил внимание страж, и даже писарь, заседающий в створе воротном за маленьким столом. - Кто таков? Как звать тебя, человече? - страж добродушно возвысил голос, но безумный чего-то испугался, и поспешил, приседая, снова убраться за спины толпящихся... - Как звать? - обычным голосом спросил страж у первого в очереди мужика. Тот отвечал, смиренно потупившись, писарь записал, и ему сказано было "Проходи! Поживее!". Радостно, и немного робея, с поклоном, мужик проскочил в ворота дворцового посада... Над батюшкиными шатрами Федя снизил полёт. Но там нынче было дымно, пыльно, душно, и он кликнул тревогу. Горело что-то, фыркали лошади, прорывались сквозь дым знамёна у лагерных стоянок. Отец предоставил ему шерстистую руку без рукавицы, и вытерпел спокойно посадочное заглубление когтей. - Феденька! - Батюшка... Они прошли в шатёр. Там было прохладно. Воздух можно было пить, как воду. - Батюшка. Я хочу уйти! Дальше он пребывал в могучих объятиях отца своего, в его словах утешения, что скоро, совсем уже скоро, они научатся призывать врага. И тогда настанет радость битвы, и тогда всем им станет хорошо... Может быть, он подождёт, раз уже столько ждал. Петя, вон, на разведку ездит, говорит, что пыли великие по степям видны... Надежда окрепла! Конечно, для них, тут всех в отцовском конном лагере, не было вестей желаннее этих. День за днём, ночь за ночью, бессчётно, стояли они тут со всеми боевыми стремянными и холопами самыми верными, и пуще счастья любого врага ожидали. А врага всё не было и не было. Он улетел ночью, перед самым рассветом. Он был под крылом отца своего, и жаловался, и стенал ему, и получал его ласку и заботу душевную, такую, какой при ТОЙ жизни не было. И не потому, что не было. ТАМ это было не так надо ему самому... - Батюшка! Прощай! Мы увидимся ещё, я знаю!.. Петю за меня целуй! И матушку, коли свидитесь!.. И Сеньку моего!.. Сокол взвился в белёсом мареве дневной степи, на полпути к своему пределу. Степь начала редеть, облака гуще укрывали под ним явность сущего. А после исчезло видимое расстояние... И он вернулся к Царю в его видимое обозреваемое пространство. - Федя! Боже мой. Я тут с ума схожу... - Не надо, мой Государь! Я увидел Дорогу, и мне надо по ней пойти. Завтра. - Да? - Да. Я завтра пойду кое-куда, и найду кое-что. - Ну... как хочешь. А зачем? Феденька, а чего ты задумал, а? И тут Федя не выдержал, расплакался, и рассказал государю, что хочет сделать. Иоанн молчал. - Не пускаешь меня? Иоанн молчал. - Государь мой! Благослови на подвиг. Иоанн смотрел удивлённо. - Ты хочешь ... уйти. От меня. Уйти. - Да нет же! Я хочу узнать, что там дальше... То есть, я хочу, чтобы всё изменилось. Для нас... Для всех. - Ты хочешь уйти... - Нет! Сердце рвётся от мысли с тобою разлучиться... Но я не могу так больше! Попытаться обязан. Кто, кроме меня-то, теперь о нас напишет правду? Никто... - А может, Федь, без тебя большевики обойдутся? - Большевики-то обойдутся... А после? Видишь же, что делается. - Федя... Волен был я когда-то тебе приказывать, но теперь просить только могу... Не уходи, не простясь-то, хоть! "А меня ведь предупреждали... - думал Иоанн, провожая его до подоконника на поиски того самого мудреца, ибо чуялось Феде, что ведома тому, по причине вечной юности, лазейка в Пути Невозвратном, и что поймёт его вечно юный старец лучше прочих... - Необузданная мужественность - это ступени к смерти, потому что нельзя иначе. Всех предупреждали. Искра Сварогова, да и всякая искра Божия, умрёт, если укрывать её и удерживать, и не свершится во всех мирах то, что должно свершиться. Кто я такой, чтобы душе его мешать вверх идти... " И вот, долго ли, коротко ли, летел сокол над весями, каких прежде не видал, искал и искал, без устали, и искушали его подлые серенькие бесы сомнений, а не насочинял ли он себе от безвыходности путей несуществующих... Окружали, точно свора падальщиков. Дрогнешь - ринутся и разорвут, и пожрут... Но что-то вело его, как корабль по лучу маяка, мерцающему в необъятной дали туманов, или как самолёт - по сигналу навигатора, он терял его и ловил снова. И вот пунктир стал ярче, зазвучал чище и твёрже, засветился сияющим зелёным. Изогнулся по гиперболе, уводя его вниз, в облачные слои, и ещё дальше. Радостный клёкот озарил пустынные эти небеса. Заложив вираж на бросок на цель, он кинулся камнем вниз, прямо на явственно проступивший источник сигнала. Одинокий сухопарый человек в длинной простой хлопковой джубе и мягких бабушах, белых и не лишённых дизайнерский изысков, но с непокрытой головой, сидел на одиноком куске песчаника и крутил настройку примитивного на вид радиопередатчика. Когда из грянувшегося оземь сокола перед ним возник прекрасный незнакомый молодой человек в богатых одеждах, при сабле и драгоценных украшениях, он бросил тумблер, сложил молитвенно ладони и радостно воззрился на пришельца. - Ангел ли ты Господень? - Да какой там!.. Поклон тебе, добрый человек. - И тебе.., кто ты, не знаю... Они раскланялись, и Федя замолк, решительно не соображая, с чего начать изъясняться... Не с Рюрика же. Мудрец внимательно рассмотрел его волнение, и начал сам: - Я вижу, тебе нужно благословение. - Ошибаешься. Мне нет дела до Словении, и до её блага, я даже не знаю, где это. - Боюсь, излишняя ирония только усугубит наше тут... положение... дорогой гость. - Фёдор! - Вахид! Они неожиданно для самих себя обменялись рукопожатиями. Хозяин камня и передатчика любезно предложил Феде присесть рядом. - Итак, чем могу?.. - Как мне назад на землю попасть? - без предисловий прямо выдал Федя. Вахид воззрился на него восхищённо. И даже ничего не мог ответить первое время. - А... зачем? То есть, это всецело твоё дело, дорогой Фёдор, но, видишь ли, Владыка Лимбо спросит тебя о конкретной цели, прежде чем дать своё... благословение. О нём я и говорил вначале. Федя вскочил. Такого счастья он и не чаял, что, и вправду, этот вечный юноша знает столь многое... Прижимая к вдруг ожившему сердцу ладонь, он опять потерялся в словах, ибо их было куда меньше, чем мыслеобразов. Вахид тихо довольно засмеялся. В его передатчике-приёмнике мелодично мерно попискивало. - Видишь ли, я тоже туда собирался. И почти уже дошёл до выхода, но тут немного сам запнулся в диалектическом материализме своего истинного желания... И когда Владыка Лимбо посмотрел в моё сердце, он не нашёл там достаточно твёрдого обоснования для такого экстренного заявления, а потому... - он развёл руками и чуть печально улыбнулся, - как видишь, я всё ещё здесь. - А... чего же ты хотел? Ой, прости, конечно, понятно, чего - чтобы и тело с душой гармонизировалось, да? - О, это несомненно, но больше я хотел бы подарить это открытие людям, всему человечеству... И тут, произнося это сердцем, я был остановлен своим же разумом, друг мой, вот ведь как... - Не понимаю. Это же прекрасное желание! Что же пошло не так, Вахид уважаемый? Тяжело вздохнув, мудрец погладил приятную поверхность желтоватого камня, и не сразу ответил. - Возможно, иногда благоразумнее бездействие. Если уж ты истинно желаешь человечеству блага... А я - истинно желаю. Ты это тоже поймёшь, конечно. Федя смотрел в склонённое задумчивое лицо, иссечённое морщинами, с седыми кустиками чуть приподнятых бровей, и небольшой опрятной бородой, и - размышлял. И понимание начало проникать в него. - О, Вахид, ты - воистину мудрец! И - герой... От мечты отказаться ради других, всех... - Спасибо. Так вот, когда Владыка открывал моё сердце, я был на пике неземного страдания и восторга, сопоставимом только с желанной смертью, и тогда мне ясно увиделся абсурд моего замысла... Этот дар - лишь кажущееся благо для человечества, не возросшего сознанием до него. А потому я бы стал источником бед несказанных, и вся мудрость искания моего обратилась бы настоящим новым проклятием для всех людей на земле. - И... как же ты теперь? - Федя оглядел быстрые сумерки вокруг них, на пустынной туманной равнине. - Почему вообще ты ЗДЕСЬ? А не выше? - Ах, ну, видишь ли, дорогой мой... Некогда будучи землянином и во плоти, я готовился к постригу, и... - Не продолжай, я понял. Вахид застенчиво улыбнулся. - И это - всё?! Ннуу, право... - Как сказать. Мой внутренний закон не позволил мне после продолжить начатое поприще, и я отдал себя науке. А ведь мог бы души лечить... Они молчали некоторое время. - Скажи, а как это - "открывал" сердце? - не выдержал Федя, хоть провалиться хотелось от собственной вдруг накинувшейся трусости. - Ты боишься боли, очевидно. Это нормально! Не могу точно описать процесс, его сложно наблюдать изнутри и снаружи одновременно... Ты должен просто чётко знать, чего хочешь, и всё. Довериться. Верить. Да. - Хорошо. Понятно, - кивнул Федя. - А ты не знаешь, часом, оттуда, снизу, потом, кто-нибудь возвращается? - Уверен, что да. При определённом слиянии факторов и желании субъекта. Но это уже другой уровень, что следует их всех логических предпосылок сложного одухотворённого события. - А... Чёрт, путается всё... Как этого Владыку найти? - Да... Вот же Он. Гляди! - Вахид поднялся тоже, и уронил руки. Перед ними из стены сплошного стоячего мрака возникло движение, и повеяло озоном грозы. Федя задрожал с ног до головы, всем нутром, пока приближался Владыка. Быстро глянув на Вахида, застывшего в восторге и скорби, он плюнул на воображаемую гордость и кинулся его обнять на прощание. - Удачи! - горячо шепнул мудрец, отвечая кратким сильным объятием. И в спину Феде добавил: - Если что - я тут! Всегда!!! Его приёмник залился непрерывным поющим зелёным потоком сигнала. Когда всё завершилось, Федя лежал один посреди ничего. Он часто прежде думал, каково это, когда тебя пытают жестоко, и не для того даже, чтобы, выслушав требуемое, отпустить, а чтобы убить быстро твоё искалеченное тело. Чтобы признаниями ты это себе заслужил. И ты это тоже понимаешь, и - говоришь, орёшь, рвёшь из себя всю сущность свою, чтобы пришла, наконец, желанная смерть. Прежде думал, теперь вот - узнал. Сперва он не мог мыслить вообще. Но познание стало вливаться в него, как дождевые потоки - в пересохшее русло, и вскоре всё преисполнилось в нём. Преисполнилось. И он поднялся. Никого рядом не было. Разряды всё ещё стрекотали в отдалении уходящего грозового фронта. Ему хотелось пить. Какое забытое чувство... Рядом прям под ухом неровно журчал ручеёк. Он не долго колебался, и напился из него. И отвалился в блаженстве единения духовного с телесным. Очень издали донёсся соболезнующий голос, и сам Вахид бежал к нему, махая руками. Он кричал, чтобы не пил. Но было поздно. Вахид понял, что опоздал. Закрыл лицо руками. А потом спокойно уже подошёл к блаженствующему и присел рядом, и осторожно погладил его по бледному прохладному лбу. - Ну здравствуй, товарищ мой. Теперь нам вместе вечно мучиться, Фёдор юный. А ручеёк-то, того, перемещается произвольно... Какие уж тут правила. - Но меня же отпустили. Меня... отпустили! - Так иди. Там, на земле, год за сто... Промедлишь - и упустишь свой шанс. Поднявшись, омывшись в новом воздухе от крови и скверны, и очутившись в своих одеждах и регалиях, невредимый, всё ещё потрясённый до глубины бледности, Федя обнялся со своим удивительным собратом. - Ты, кажется, хотел узнать, где источник второй компаненты? Тела, вечно молодого? - Да ерунда... - Не ерунда вовсе. Я ничего не хочу сказать, но есть у нас под Теремом такой человек, который может выбить из тебя даже то, чего ты, как думаешь, в себе не имеешь. И помочь тебе вспомнить то, что ты, как бы, и не знаешь. Григорий Лукьяныч называется. Если точнее - Малюта. Запелегнуй его частоту. Ну а вдруг да поможет... Очень серьёзно на него взглянув, Вахид кивнул. И они расстались. Это странно, но сразу по прилёте, который зафиксировала вся очередь внизу, и многие из дворцовых душ, царёв кравчий Фёдор Басманов, не переобувшись даже, ринулся на шпильках в подвал. Государя не было, конечно, иначе б он не миновал его никак. - Малюта! - Ой, кого видать! - шумно занюхнув бутоном розы, Григорий Лукьяныч даже отвернулся, чтоб щенок лишнего не воображал. - Да послушай ты. Хоть раз можешь послушать нормально!!! - Только и делаю обычно. Правду ото хрени отсеиваю. - Эээх, ты, пасконная ты шкура, пёсья морда! - Но-но! Чо те надо? Ничо? Так проваливай. Дела у меня. - Не бзди, палач. Нет у тебя никаких дел. А мазохисты твои обождут. Малюта внутренне присвистнул, с трудом удержав порыв сигануть со своей лавки прочь от подсевшего рядом Феди и его жара. - Феддя... Тебя Государь послал? - Конечно, гад. Стал бы я так сюда соваться... - А ты не шути так. - Сам я пришёл. Дело до тебя есть. - Ну нихрена ж себе. Дождался... - Малюта ловко шмыгнул лапой под тяжёлую бархатную юбку столика рядом, и вынул графинчик с водкою. Пошарил ещё, и добыл оттуда же две рюмки. - Пить... будешь? А, кравчий? - Наливай. - Так зачем пожаловал, Федя? - Разговор есть. Про одного... человека, - Федя осмотрелся, скептически скривившись, на развешенный и разложенный аккуратно инвентарь. - Ты на что намекаешь? - Не кипешись, маэстро! Как знать, может, это наш последний раут с тобой. В смысле... - и тут у Феди резко начал заплетаться язык, плыть перед взором, и он мягко повалился набок, и пытался что-то договорить, подхваченный мощными объятиями. Он очнулся, растянутый на рабочем столе Малюты. Руки в коже фиксаторов над головой, ноги - разведены и согнуты в коленях, и тоже пристёгнуты обручами вкруг щиколоток к опорам под столешницей. Он полностью голый, и ничего не может, кроме как говорить. И он начал говорить, предельно конкретно пытаясь отвечать на предлагаемые вопросы. - Нет, Федя, не то... Чего на самом деле ты от этого чародея хотел? Чего получил? - Да прекрати! Говорю же, мудрец он! Государь в курсе! На самом деле... И я хотел... Да не понять тебе!!! - Что ты говоришь. Ну так поясни! - и рука Малюты направилась в места на Феде, которые доселе только тот сам да государь трогали... - Ну чего ты хочешь, а?! Ну накой мне тебе врать-то?! - А почём я знаю... Куды ты там мотаешься, с кем базаришь, а мне царю отчитываться. Пошто его мытаришь, гад?! - Ты рехнулся тут... Выходить надо, хоть иногда... С нормальными общаться... - Федя... Скажи мне правду, а? - Правда в том, что... (прекрати, меня это сбивает!) - что если ты тут осатанеешь от нехватки кайфа... Прекрати! - Продолжай. - Осточертеет когда всё это, говорю, то пойди в пустыню, найди Властителя Лимбо, попросись назад на грешную землю, и открой ему сердце. И получишь такой оргазм!!!... - Ты больной, Басманов. Мне и тут хорошо! Малюта отошёл от вожделенного тела, а Федя смог немного отдышаться. - А чо так... По всему судя, тебе удовлетворения шибко не достаёт. После некоторого молчаливого перерыва Малюта вновь приблизился к нему вплотную. - Федь, послушай, я ведь не шучу сейчас... - Так и я не шучу... - Ннну добро, красавец мой, - произнёс Малюта, вынимая из ведра в углу розы и начиная ломать мощными пальцами их шипастые длинные стебли в венок... О пропаже тела государственной важности стало известно довольно скоро. Государь ждал у пустого провала окна, но никто не прилетал, как обычно, и ночь стала сырой и постылой. И он отвернулся от этой страшной пустоты к теплу оранжевого сумрака своей уютной опочивальни... А после отовсюду полезли слуховые галлюцинации. Иоанн решительно поднялся и направился по зову интуиции. Уж если кто и знал что-нибудь, то это - Малюта, без сомнений. - Лукьяныч! Ты?! - только и смог он сказать на открывшуюся картину. - Ваня! - облегчённо-умоляюще простонал со станка кравчий. - Ты не так всё понял, государь! - Малюта отпрянул от растянутого перед ним тела, с прижатым к груди цветком. Честное по-детски моргание голубых глаз было неописуемо. - Это не то, что ты думаешь! - Неужели? А что же тогда? - Он сам пришёл!!! Государь прошёлся, остановился над Фединым запрокинутым лицом. Малюта кинулся откреплять фиксаторы, но Иоанн жестом остановил его. - Раз уж такое дело, а давай, Федя, мы у тебя испросим, в каких отношениях ты состоял с Никиткой Серебряным? - Государь, шутишь ты... - Вот тут, в листках пакостных есть фичок про то. - Да ты что?! Знаешь ведь, какого лешего в фичках этих лепят! Ваня! - И всё же, нету дыма без огня, как говорится. Тут сказано, что ты пять лет мне с ним изменял. - Смеяться не могу - болит всё... Выдержав паузу, Иоанн расслабил суровость лицевых мышц, и стало понятно, что он всё-таки это не серьёзно. - Ну ладно, не стану вам мешать... - Ваня!!! - не своим голосом возопил Федя. Царь остановился, обернулся. - Да полно, шучу. Отвязывай его, Лукьяныч. Когда дробный стук каблуков и сдержанные проклятия кравчего смолкли, удалившись вверх по лестнице, государь с сожалением посмотрел на своего дознавателя. - И правда, от любви люди глупеют. Я вот, наоборот, лучше думать начинал, когда в чувствах-то. - Так то - люди. А ты - царь. У тебя всё не по-людски! В смысле, не... - Да понял, понял. Эпилог. Федя улетал в вечерних сумерках. Напоследок Иоанн ещё раз говорил с ним, а понимает ли он, на что подписался. Что никаких гарантий, кем и в какой обстановке он возродится ТАМ, какая судьба его ожидает, сколько страданий, доселе неведомых, придётся вытерпеть в новой жизни, пока новая смерть не уведёт его в иные чертоги... - Ну, одно мне гарантировали, по крайней мере - я возникну в России. - То ещё счастье... - задумчиво отвечал Иоанн. - И что мне будет дан шанс исполнить задуманное. То есть, про нас миру изложить свою повесть. Но, правда, ничего уж более этого я, скорее всего, не успею... - И не надо! Буду... очень ждать. - Да! И я. Но сперва тебе доставят то, зачем я отправляюсь! Ты ещё возрадуешься, Свет мой, Сердце моё, мой Государь Великий! Они решили не прощаться долго. - Нагими приходим мы в этот мир, нагими же и уходим, и лишь то уносим с собой, чем душа преисполнена, - стараясь выглядеть бодро, Федя, раздевшись полностью, с одним лишь крестиком на шее, ступил на край подоконника. - Ну, с Богом! - воскликнул государь, ибо понял, что ещё малость - и никуда его не отпустит. Гибкое тело взвилось в чистое небо, перевернулось в плавном полёте головою вниз, и стрелой ушло, быстро уменьшаясь, в толщу тьмы под теремом. И крохотная звезда, искра огня, вспыхнула там, и исчезла. Он падал без крыльев, и сгорел в ТОЙ атмосфере, на границе мирозданий. И где-то, в необъятной неизвестности, в тот же миг, затеплился огонёк его живой новорожденной как бы души. Потрясённо, молчаливо стоял Иоанн перед пустотой окна. Долгая это была ночь. Воевода рассказал младшему, и всем своим, о задумке Фединой. Вышел на рассвете уж из шатра, и невесть откуда взявшийся обширный ветер высушил слезинки в его глазах. Он проморгался, и задохнулся от внезапного счастья. К ним во всю прыть мчались разведчики, а по всей степи за ними, наступая, явственно поднималась стена пыли. Долгожданный ворог шёл на них несметной ордой. - За мной! - раздался его громоподобный приказ над войском. Вмиг всё ожило. Развернулись стяги, как паруса. Они ринулись навстречу битве, и более, восторженные и вознесённые, уже ни о чём не думали и не мечтали. Всю ночь Иоанн испытывал невиданное одиночество, и оно истерзало его в прах. Ждать здесь оказалось невыносимо. Он растерянно оглядел уютный и совершенно пустой терем, понимая, что не вынесет ещё одной одинокой ночи в нём. В дверь осторожно постучали. И затем в приоткрытом створе возник Малюта с усталым и обеспокоенным видом. Как не был государь занят собою, а не смог не поразиться, ведь Малюта никогда не выбирался из своей берлоги. - Что-то тихо у вас, как подземелье. Дай, думаю, подымусь, гляну... - Славно как, заходи. Я тут погулять надумал, а покамест меня не будет, разберись, дружок, в бумагах моих. Чёрт-те скока макулатуры насобиралось. И развлечёшься заодно - там есть что почитать, тебе должно понравиться. А что не понравится - вон, в печку всё. Малюта кивнул, входя, деловито осматриваясь. - Ну, ладно! Увидимся ещё, даст Бог, - Иоанн ловко забрался на подоконник, помогая себе посохом. Осенился знамением, вздохнул глубоко, и сделал шаг в направлении рая.