***
Когда Генри забирается к себе в комнату, тихо, так, чтобы Бутч его не услышал, Патрик машет рукой и исчезает в темноте осенней ночи. К счастью, отец после того, как отлупил сына, напился и дрых в кресле у телевизора, поэтому не узнал, что Генри полночи не было дома. На утро противно звенит будильник. В школе Патрик таинственно улыбается и, не выдержав, зевает. Он рассеянно крутит в пальцах зажигалку. И порой мир расплывается больше даже сильнее, чем обычно. Учителя задают вопросы его классу, но их смысл не доходит до него, так что Хокстеттер просто стоит и молчит в ответ. И улыбается, глядя на Генри, и ловит его взгляд на себе. Даже для Патрика его сегодняшнее поведение какое-то странное, необъяснимое, то улыбается, то молчит, то вообще проходит мимо, игнорируя возгласы людей, которых только что толкнул. Как же это в его стиле. — Слушай, что с тобой, блять, не так? — возмущённо спрашивает Бауэрс, скрещивая руки на груди, и облокачивается на железный холодный шкафчик для вещей, учебников. Хоть сейчас выдалось несколько свободных минут, чтобы поболтать о том, о сём, вот только Хокстеттер отворачивается и следит странным взглядом за прохожими. Да что с ним такое? Бауэрс хватает Патрика за плечо и придавливает к холодной стене. Ему всё равно, ударился ли головой Хокстеттер или нет, пускай очухается для начала, а то вообще никого не слышит и ничего не замечает. Патрик улыбается, глядя сквозь Генри своим безумным взглядом. И шепчет, словно находясь во сне: — Мы полетим, Генри. Мы будем летать… Мы все будем летать. Это же так прекрасно, Генри… Ты слышишь меня? Послушай, летать, парить в воздухе — это прекрасно. Тут перед его носом щёлкают пальцы, и Патрик просыпается. — А, не обращай внимания. Я ужасно не выспался сегодня, чувак. А так… считай, что подбираю слова к новой песне. Как твоя спина? Лучше уже? — Патрик улыбается уже обыкновенно, пихает какого-то мелкого, оказавшегося Беном, и ещё раз двигает локтём толстяку под ребро. — Будто тюк с тряпьем, — сообщает он Генри. Но тут звенит звонок. На уроке Патрик дремлет, сперва подперев голову рукой, а затем и вовсе завалившись на парту и закрыв глаза, подложив под щёку сумку. И спит, несмотря на гадкие смешки одноклассников. Впрочем, громко смеяться они не решались. Да и учительница произносит: — Пусть спит, тут тише будет. Патрик просыпается перед звонком, лениво потягивается, прокряхтев, зевает во весь рот и садится: — Я пропустил что-то важное? — невинно спрашивает он у сидящего впереди ученика. Вот тут уже смеются все, нет, — ржут, как кони. Несколько дней отец Генри сидел дома с простудой. Сыну приходилось таскать отцу горячий чай, бегать в аптеку за лекарствами и вообще — любое опоздание из школы, и Оскар разражался такой руганью, что хотелось заткнуть уши. Но, к счастью, не лупил. Зато заставлял садиться за уроки и сам сидел рядом, покрикивая: — Не крутись! Смотри в книгу, придурок! Но потом Бутч выздоровел и пошёл на дежурство на сутки. Когда об этом узнал Патрик, он без распроссов потащил Генри в гараж под предлогом того, что хочет представить ему свою песню. — Ты бы лучше бухла туда больше притащил, а обо мне не парься, я приду, но прежде нужно кое-что сделать, — ворчит Генри, вставая с дивана, и останавливается на лестнице, — хотя тебе же нехуй делать, тут жди. С этими словами Бауэрс пробегает по лестнице в свою комнату, быстро открывает дверь и падает на колени рядом со своей кроватью и, выдвигая из-под неё маленькую жестяную коробочку, достаёт маленький тюбик с мазью. Спрятав его в карман джинс, убирает чемоданчик обратно. Да, было бы неплохо, если бы задумка Генри всё-таки сбылась. Парень закусывает губу, погружаясь на мгновение в свои мысли и представляя, как он будет трахать Патрика, ведь не зря ж хранил всё это время тюбик со смазкой, хоть там и мало было. — Всё, теперь можно свалить, — Бауэрс спрыгивает с лестницы, перемахивая через несколько ступенек, и быстрым шагом покидает дом. Патрик улыбается как-то недобро. Иногда всё же достает его манера Генри командовать подобным образом. Но он «не парится» по этому поводу. Генри босс, а босс всегда прав, и если босс не прав, то смотри пункт первый. Босс может так разговаривать. Вот скажи подобное кто-то другой, и почувствовал бы, как башмак Патрика впечатывается в рёбра или же кулак в переносицу. — Бухло в гараже есть, не волнуйся, — Патрик снова улыбается мечтательно, плохие мысли будто ветром сдувает. — И даже закуски немного. Виски — несколько бутылок надежно припрятаны на случай, если отцу Патрика что-то понадобится тут. Это вряд ли — он уже больше года не заглядывает в эту рухлядь, но всё же. Гараж встречает своих гостей запахом пыли и старого машинного масла. Патрик плюхается на диван и достает гитару. — Зацени: Стакан текилы, Соль застывает на губах, Убить красиво И этот день, и этот страх… Патрик красиво играет и поёт, длинная тёмно-каштановая чёлка падает на глаза, тонкие пальцы бьют по струнам. — Ты, блять, играешь ещё? — недоверчиво произносит Генри, плюхаясь на стул напротив дивана. Ему никогда не приходилось слышать, как Патрик играет любую из популярных песен, может, что-то из своего. Бауэрс внимательно следит за каждым движением его руки, как он перебирает струны, ловко, словно весенняя кошка. Некоторые песни позволяют погрузиться в себя, подумать о своём, о наболевшем, может, даже немного расслабить, но сейчас… Генри ощущает себя очередной девкой Хокстеттера — парень сидит, играет, а тот его завороженно слушает, и как-то не по себе становится от таких мыслей. — Играю. Я вообще кладезь талантов, — хмыкает Патрик, и не поймёшь, в шутку или всерьёз. И затем, после небольшой передышки, снова продолжает играть. Тут взгляд Бауэрса падает на бутылку виски, блестящую при лунном свете и спрятанную где-то за парой ящиков. Парень встаёт, быстро нарывает нужную для себя вещь и садится на этот раз рядом с Патриком, раскручивая крышку. Когда Генри берёт бутылку и делает большой глоток прямо из горлышка, Патрик кивает и вскоре отставляет гитару. Настрой прошёл, сейчас хочется совсем другого. Виски быстро исчезает, закуски нет, хотя Патрик и обещал. Но забыл — для него это не впервой. Он сам может порой забыть поесть и ходить весь день, не чувствуя голода. Напомни ему кто-то о пропущенном обеде, и в глазах Патрика отразится потрясающее удивление. Мол, правда? Сейчас же тёмно-карие глаза Хокстеттера блаженно прикрыты. Натощак и много спиртного настроили его на благодушный лад лишь потому что он с Генри, вдвоём. «Генри». Ну как ему объяснить, что Патрику, больше всего нравится вот так полусидеть-полулежать в гараже, слушать вой ветра за стеной и чувствовать чужие руки… Кожа на животе чувствительная, и её чуть-чуть царапают ссадины на ладонях Генри. А затем губы Бауэрса накрывают его собственные — властно, сильно, даже нет воздуха, и невозможно сделать вдох, а он целует ещё и ещё, прикусывая нижнюю губу почти до крови. Это всё виски и ночь. Ночь и виски. Да ещё перебой гитарных струн. — Ну же, Патрик, чего же ты медлишь? — шипит Генри, сжимая тонкую футболку Хокстеттера, и та быстро мнётся. Рука Бауэрса скользит по коже, специально задевая чувствительные места, нежно царапая живот парня, вызывая хриплый стон. Ухмыльнувшись, Генри совсем близко прислоняется к шее Патрика и, проведя пальцем тонкую невидимую линию до ключиц, снимает футболку и прогибает под себя Хокстеттера. Теперь он снизу, в его власти. С этим телом можно делать всё, что вздумается. Совсем близко придвинувшись, Генри упирается руками по обе стороны от головы Патрика и целует его в шею, оставляя еле видные алые, налившиеся кровью пятна. Патрик расслаблен и счастлив. Абсолютно и безоговорочно. Он бы никогда не согласился быть «подстилкой» для кого-то другого, мало того, он бы сам смог подчинить себе кого-либо. Но для Генри… Для Генри он будет и подстилкой, и шлюхой. Да хоть кем. Хокстеттер рвано дышит, поддаваясь на ласкающие его руки. А потом… узкие джинсы куда-то деваются, их сложно снять, и он сам помогает Генри стянуть их с себя. Вместе с бельем. — Да, — шепчет он, словно в бреду, — да, Генри. Хотя тот не спрашивал ни о чем. Засосы на шее — завтра придётся носить водолазку, Патрик их терпеть не может. Они задевают чувствительную кожу, это отвлекает, мешает жить. А кого это волнует? Прикосновения пальцев любовника, если так можно выразиться, чуть резкие, нарочито грубоватые. Так и надо. — Давай. Генри отвлекается на минуту, зачем-то залезая в карман брошенных на пол джинсов. — Я не собираюсь в тебя на сухую входить, — шепчет Бауэрс, выдавливая из найденного тюбика крем и тут же прикладывая ладонь меж ягодиц Хокстеттера, поскорее, чтобы заветная смазка не стекла на диван. Запах был похож на что-то вроде смеси арахиса и фундука, для Генри это было мерзко, но этот аромат дурманил ещё как. — Ну что ты, Патрик. Расслабься. Патрик почувствовал прикосновение к анусу — сначала смазка, она была слегка холодной, но это быстро прошло. Когда Генри начинает его растягивать, вдруг становится страшно. Боязнь боли… Почти как летающие пиявки из повторяющегося сна. Боль иногда помогает, иногда мешает жить. Медленно по бедру, Бауэрс пытается успокоить любовника, чтобы тот не волновался, всё-таки, как-никак, первый раз, будет больно, как для Генри, так и для Хокстеттера. Ещё пара плавных движений, и дрожь отступает. Бауэрс подставляет головку к сжатому анусу Патрика и медленно входит, давая второму привыкнуть к чувству заполненности, найти удобное место и быть готовым к остальному. — Расслабься, — шепчет Генри, прикасаясь губами к мочке уха, почему-то это успокаивает. Патрик расслабляется — совсем немного, пытается просто выдохнуть и буквально обмякнуть полностью, но не может. Это сильнее его. Когда Генри входит, на мгновение становится больно, почти до вскрика. И явно до всхлипа, который заполняет лёгкие. Впрочем, это чувство тоже уходит — благо, Генри останавливается. А привыкнуть — дело пары минут. Но потом… Когда Генри начинает ритмично двигаться, то боль вроде возвращается, но она уже другая… Правильная боль, так охарактеризовал бы её Патрик. А затем в какой-то миг член Генри задевает точку внутри, и мир расплывается разноцветной радугой, становится отчётливым и ярким. — Да… — снова срывается с губ. И как награда — ещё одно прикосновение там, дарящее ни с чем не сравнимое блаженство. В паху ноет, Патрик обхватывает ладонью свой член, и тут же пальцы Генри властно смыкаются на его собственных. — Не сдерживайся, — урчит на ухо Бауэрс, сжимая сочащуюся головку, медленно набирая темп, так, чтобы не поранить своего партнёра, с каждым толчком проходя всё глубже. Как же хотелось кричать от возбуждения. Оно заставляло стонать, но Генри лишь мычал, пытаясь не выдать из себя ни стона, ни крика, ни всхлипа. Вниз по ладони течёт несколько капель белой вязкой спермы, и Бауэрс улыбается — он сам почти на исходе, и видно, что Патрик тоже. Ему хочется кончить, но он держится, не желает выставлять себя слабаком, подставляющим зад любому. Патрик сдаётся первым. Он кончает, изогнувшись всем телом, сильно вздрагивая и обильно изливаясь в руку Генри. Боль исчезает от других ощущений. Сзади слегка саднит, Хокстеттер замечает это краем сознания, когда перед глазами перестают расплываться круги. — Генри, — выдыхает он, расслабляясь. Сейчас ему хорошо, мыслей ни одной нет. И хочется заснуть. Может, даже навсегда. Секс с парнем, с любимым парнем — совсем не то, что с девушками, коих у Патрика было немало. Генри изливается в Хокстеттера сразу после того, как чувствует в своей руке вязкую жидкость, и видит, как тело под ним изогнулось в пояснице и спине. Наконец Бауэрс останавливается и выходит, падая на спину рядом с Хокстеттером. Ему никогда не удавалось так близко разглядеть лицо Патрика. Генри ведёт тыльной стороной ладони по его щеке, стирая еле заметные слёзы; надо же, этот парень, грозный на вид, умеет плакать. Как ни странно это признавать, но Бауэрсу понравилось всё то, что они сейчас вытворяли, да и потом. Это запомнится надолго. Патрик засыпает — сразу, просто выключается, сопит. По щекам текут слезинки, во сне он чувствует лёгкое прикосновение, хочет что-то сказать, но нет сил проснуться. Вскоре они оба засыпают в гараже, ставшем таким уютным — куда лучше дома.***
Перелезая через Хокстеттера, Генри последний раз оглядывает его спящее тело, смотрит в окно; сумерки, такое прекрасное время суток, скоро должен наступить рассвет. Не хочется будить Патрика, а то вдруг он ещё не отошёл после вчерашнего. Бауэрс лишь накрывает его достаточно мягким пледом, сам начинает быстро одеваться, создавая как можно меньше шума и шелеста одеждой. Вот, последний штрих. Бауэрс берёт со стола ручку и помятый лист бумаги, небрежно вычерчивает печатными буквами слово «Прости», оставляет записку у одного из подлокотников дивана и уходит, плотно закрыв за собой дверь, чтобы никто не смог зайти. В лицо тут же ударяет свежий ветер, возвращая каждую мысль на своё прежнее место. В доме Хокстеттеров свет горит в одном окне, наверное, отец Патрика собирается на работу, поэтому поскорее бы уйти с поля зрения и упасть лицом в свою мягкую подушку. С того момента Патрик чувствует себя некомфортно рядом с Генри. Тот словно избегает его, стараясь лишний раз не попадаться на глаза, но так как учатся они в одном классе, сделать это невозможно. Бауэрс пересел к Виктору, бесцеремонно выпихнув оттуда Хаггинса. Теперь они бродят втроём, втроём курят за школой и на переменах, втроём едут домой на машине Белча. Патрик… Нет. Его не выгоняют, но стоит ему заявиться, как стихают разговоры и взгляд Генри становится недружелюбным. «Ты ушел рано утром, где-то чуть позже пяти, На листочке бумаги нацарапав «Прости». Гитара звенит струнами, Патрик в гараже проводит по-прежнему свои вечера. Один. Подвыпивший отец рассказывает Генри: — Сегодня ездил на трупы. Два педика. Их забили камнями насмерть. Туда им и дорога. Ублюдкам. Ну, виновных не найдут. Списали на несчастный случай. И глядя в глаза сына, хмыкает: — Ну, ты-то у меня нормальный пацан. Генри пропускает слова через сознание, не вслушиваясь в их значение. Его мысли забиты Патриком, состоянием парня, как он себя чувствует, что с ним. Конечно, всё изменила та ночь, он старался не показывать свою грёбанную привязанность, но делал лишь хуже тем, что постоянно не смотрел на Хокстеттера, не обращал никакого внимания в его сторону, не проявлял инициативы, не ходил к нему в гараж, чтобы узнать, как тот себя чувствует. Бауэрс лишь хмыкает и отходит назад к заднему — второму — выходу и спускается во двор. Если не в эту ночь, то никогда. В этот вечер надо признаться Патрику во всём, что бы ни произошло. Хокстеттер достаёт лезвие. Откуда оно оказалось в гараже? Отец никогда не брился подобными, у него была электробритва. — Похожа на нож Генри, — задумчиво говорит он, вертя старинную бритву в пальцах. Видимо, она попала в гараж со старыми вещами. Он применяется. Почему-то мир уплывает, и лишь боль может вернуть его краски, его звуки и запахи. Убрать тяжелый туман. — Прости, Генри, — в пространство произносит он и ударяет лезвием по руке чуть ниже локтя. Брызгает густая тёмная кровь. И мгновенно исчезают все страхи, все переживания кажутся маленькими, будто смотришь в перевернутый бинокль. Ещё один удар, чуть ниже. Кровь течёт сильнее, уже из обоих порезов. «Странно, я думал, будет больнее». Слова начали складываться в строчки: Я ухожу, не находя тебя во тьме. Я ухожу, чтобы ты помнил обо мне, Любовь слепа — я ослеплен вместе с ней, Прости меня, забудь и больше не жалей. «Жаль, не могу записать. Почему?» На полу гаража своей кровью он вывел одно: «Я ухожу». В дверь тут же забарабанили, быстро и громко. — Открывай, Патрик! Я знаю, что ты здесь! — кричит Генри, но в ответ лишь тишина, никого ответа, даже ни малейшего признака жизни внутри помещения. Коснувшись дверной ручки, парень без проблем проходит внутрь. Даже для Хокстеттера не запирать гараж на ночь — странно. Обычно он его закрывает, а сейчас… Сейчас он даже не спит, в руках держит окровавленное лезвие и громко сбито дышит, опустив руку, оттуда также льётся кровь, много крови. — Что ты тут, сука, устроил? Подбежав к психу, Бауэрс подхватывает Патрика под грудь, удерживая равновесие, как только чувствует, что на его руки облокотились, перекладывая весь вес на локти, усаживает Хокстеттера на стул рядом. Сейчас, только раны перевязать и в больницу, но отец узнает, плевать, Патрик потерял слишком много крови. Хокстеттер слышит голос Генри, и даже видит его, но ему кажется, что он спит, и всё происходящее — сон. Сознание уплывает куда-то. Генри матерится, это даже забавно. А затем зачем-то усаживает его на стул, заматывает руки и уносится, чтобы вернуться буквально через несколько минут. Дальнейшее Патрик помнит урывками. Почему-то они вдвоем едут на машине с бешено орущей сиреной, и он, Патрик, лежит на каталке, врачи ставят капельницу, и это неприятно и больно. Почему-то один из хирургов говорит: — Вот дебил, а! И чем ты вскрывался? Затем делают укол, от которого мутит и снова ведёт голову. «Генри. Ты тут?». Патрик не может ничего сказать — во рту пересохло. Он видит, как в руку впивается иголка, но боли не чувствует. Только тошноту от запаха лекарств, а спустя некоторое время его снова кладут на каталку. — До утра он останется тут, — говорит тот же врач, помыв руки, — а тебе лучше ехать домой. Есть кому тебя забрать? И скажи телефон своего друга, надо же сообщить его родителям. В коридоре лампы кажутся очень яркими. — Я за ним сам присмотрю, меня некому забрать. — Генри смотрит на врача, вспоминая, что отец жутко пьян и в таком состоянии он никуда не пойдёт. — У него нет телефона. Он соврал, Бауэрс соврал человеку, такому милому на виду, и прошёл в палату с Хокстеттером. Его неподвижное тело, холодное — парень потерял очень много крови, говорил хирург, если так пойдёт, то надо сделать переливание, но сейчас он слишком слаб. — Патрик, — одними губами шепчет Генри, не двигаясь с места, стоит себе возле двери и смотрит на пациента, ещё бы чуть-чуть… — Что же ты с собой, сука, творишь. По щеке сказывается слеза, но Генри тут же её вытирает и присаживается рядом; только слабое дыхание Хокстеттера прерывает тишину в палате. Патрик не спит. Иногда ему кажется, что он взлетает. И какой-то странный голос шепчет: — Ты летишь… Ты умеешь летать. Иногда он видит сам себя на кровати, точнее, своё тело. Рука перевязана от кисти до плеча. Но боли нет. Иногда Патрик видит Генри, что прикорнул, сидя на неудобном жёстком стуле. Ему кажется, что по его щеке скатывается слезинка. — Не надо, не плачь, Генри, — шепчет Хокстеттер. В палате душно, и он хочет открыть окно. И лететь — туда, за горизонт, в чёрное ночное небо, стать одной из миллиона звёзд. Но ведь тут Генри. И вдруг его будто потянуло куда-то. Очнулся он на кровати, рука зверски болела, тело казалось свинцовым, и голова трещала так, будто они с Генри пьянствовали неделю. Он хотел позвать друга, но лишь смог простонать еле слышно. — Ш-ш-ш, — ласково урчит Бауэрс и берёт в руку дрожащую ладонь Патрика. Он очень слаб, может, даже не способен пошевелиться. Генри проводит пальцем по кисти Хокстеттера, вверх, до плеча, касается почти невесомо, потом наклоняется ниже и целует тому ладонь. Ему не хотелось уходить отсюда, даже если попросит врач, даже если надо будет. Генри некуда возвращаться, отец в стельку пьян, а родителям Патрика об этом лучше не знать, ведь именно из-за Бауэрса их сын попал в такое положение, потом расскажут об этом инциденте Бутчу и тогда будет в разы хуже, чем сейчас. Не только морально, но и физически. — Бля, зачем же ты так? — звучит риторический вопрос, потом Генри переводит взгляд на дрожащую грудь Патрика, кладёт туда руку и медленно поглаживает. Утром Патрик открывает глаза, оглядываясь. — Генри? Ты. Тебя домой не отправили? Ты остался тут ради меня? Как только Хокстеттер заканчивает вопрос, приходит медсестра, и Генри бесцеремонно выставляют за двери. С Патриком возятся долго, сначала анализы, перевязки, потом приходит психолог и беседует с ним целый час. Затем приезжают родители Патрика. Ни мать, ни отец не расспрашивают Генри о случившемся. Лишь мама Патрика отводит его в сторону и тихо говорит: — Патрик… Он очень талантливый, но ему нельзя испытывать сильные стрессы. Когда-то он болел. Не буду вдаваться в подробности, была сильная травма, год по больницам. Мы и переехали после этого в Дерри, тут спокойнее, чем в большом городе. Но я вижу, ты настоящий друг моего сына, раз не бросил его в трудную минуту. Отец в это время беседует с врачом. Патрика разрешают забрать домой. Хотя состояние его не слишком хорошее, но он сам настоял, чтобы поехать домой. Мол, на перевязки отец будет возить, а потом приедут швы снимать. — Я не хочу в больнице быть. Тут пахнет лекарствами, — заявил он. Родители не стали ему перечить, мама написала расписку, что она забирает ребёнка, и все четверо сели в машину. Генри лишь хмыкает, когда его сажают на сидение рядом с Патриком, всё не решаясь посмотреть в его сторону, ведь это он виноват, что его другу плохо, что он в таком состоянии. — Прости меня, — одними губами шепчет Бауэрс, взяв ладонь Хокстеттера и нежно сжав, перебирает в руке его пальцы, — это я… виноват. Последнее слово Генри произносит очень тихо, едва слышно даже для Патрика, и опускает взгляд, потом поднимает на его лицо. Какое же неловкое чувство: вина, стыд? Для Бауэрса это уже слишком. Чувство привязанности заставляет его ощущать давно забытые, скрытые эмоции. — Да всё в порядке, Генри… Я просто хотел, чтобы меня услышали, — Патрик поднимает на него глаза, чуть припухшие, будто от слёз. В пути Патрик вдруг простит остановить машину. — Укачало, — коротко объясняет он причину. Машет рукой, чтобы за ним не шли, и отходит к обочине. Потом вдруг садится прямо на землю и закрывает лицо руками. Чувствует прикосновение к плечу, слыша голос Генри: — Всё хорошо? — Генри… — сбивчиво зашептал Патрик, не убирая рук от лица, — не делай так больше. Никогда. Если ты не хочешь потерять меня. Я… я не игрушка, Генри. Если я тебе противен, лучше уж скажи сразу. И забудь обо мне. А так — то со мной, то нет, я не могу так. Ты не слышал меня, вот и пришлось… Ты… ты делал мой мир ярче, без тебя будто краски тускнели. И всё как в тумане было. Он убирает руки от лица и вытягивает вперёд ту, на которой белеет бинт. Слабо улыбается. — Жаль, пока не смогу ни рисовать, ни играть на гитаре, — произносит юноша и тяжело встаёт с помощью Генри. К ним уже спешат мама и отец Патрика. — Всё нормально, немного голова кружилась, уже прошло.