Нет у домика улитки ни забора, ни калитки

Маркус не верит в Бога с двенадцати лет. В микроволновки, железные дороги, чизбургеры и кенгуру — тоже. Существование Бога — вопрос знания, а не веры. Маркус видел Его, слышал и осязал. Маркус верит, что выполнил предназначение. Воспитал преемника, передал ему всё, что знал. Томас — молодой, сильный, его вера крепка. И он не один — с ним Мышка. Вдвоём они справятся. Маркус живёт в строительном вагончике в порту, работает за гроши (бывшим экзорцистам выбирать не приходится) и ничего больше не ждёт. Ходит в ближайшую церковь посидеть на заднем ряду и послушать воскресную мессу, которую служит седой и кроткий, как одуванчик, отец Лесли. В чужой церкви ему неуютно. Маркус чувствует себя бунтующим подростком, который надерзил отцу и сбежал из дома, а теперь хочет вернуться, но обида, гордость и страх не пускают. И он заглядывает в окна чужих домов, завидуя чужой жизни. Церковь отвергла его. От Томаса он ушёл сам. Теперь он вешает шляпу на гвоздь в вагончике возле порта, и это не худшее жильё из всех, что у него были за его долгую жизнь. Вечером, старомодно становясь на колени, на пол между узкой кроватью и бормочущим холодильником, он сжимает в ладонях холодный железный крест и закрывает глаза. Зажмуривается так, чтобы под веками поплыли цветные мокрые пятна. — Обратятся назад и покроются бесчестием умышляющие зло. Будут они, как прах пред лицом ветра, Ангел Господень гонит их. Будет путь их темен и скользок, и Ангел Господень преследует их. Он молится так, словно зачитывает Богу условия ультиматума. Делай со мной, что хочешь, веди, куда хочешь, я приму Твою волю. Сбереги только бессмертную душу отца Томаса Ортеги, защити его в пути, отведи от него всякое зло, прости ему, если он согрешил, дай ему сил, направь его руку. — Господи, — шепчет Маркус, — сделай его орудием мира Твоего. Там, где ненависть, дай ему сеять любовь. Там, где обида, — прощение. Где сомнение — веру. Где отчаяние — надежду. Там, где тьма — свет… Он молится за детей, которых лишил отца, за всех вместе и за каждого по отдельности — за Харпер и Верити, за Калеба, Трака и Шелби. За себя он не просит. Его время прошло. Иногда вдруг ему чудится, что Томас молится в этот же час — преклонив колени, опустив голову, он шепчет что-то своё, осеняя себя крестом, и Маркус видит его так ясно, что, кажется, мог бы протянуть руку и коснуться его плеча. В груди холодеет и жжёт, будто он голым падает в снег. Маркус против воли вслушивается в шепот, боясь различить своё имя. Томас должен забыть его. Так будет правильно. Он умный парень, он всё поймёт, а если не догадается — Мышка поможет. Она знает, что Маркус никогда не возвращается. Прошли месяцы с тех пор, как они попрощались. Томас не ждёт его. Томас забыл его. Думать об этом мучительно, но Маркус заставляет себя в это верить, макает себя лицом в эту веру и задыхается в ней, как в ведре ледяной воды. Маркус верит, что для него всё уже кончилось — когда однажды, выжимающий слёзы из глаз, громкий, как все колокола разом, ясный, как зимнее небо, к нему обращается Голос. Его не спутать ни с чем, этот восторг и ужас, переполняющий до самого подъязычья так, что, кажется, он сейчас хлынет горлом. Это миг, когда ты меньше, чем муравей перед всей Вселенной, это когда перед тобой, как окно в бесконечный космос, распахивается то, что ты никогда не сможешь постичь. Это миг, когда тебя касается бескрайняя, беспощадная, необъяснимая, невыразимая словами любовь. *** Воля Господа — не кроссворд, который можно решить, вписав буквы в нужные клеточки. Не телефонный звонок с инструкцией или адресом. Но, ощущая её, ты сам себя спрашиваешь: Маркус, что ты наделал?.. Почему оставил его?.. Где твоё плечо, чтобы он мог опереться?.. Томас. Я верил, что наши дороги должны разойтись. Что мне дать тебе, если всё, что я есть — лишь вместилище Его силы?.. Треснувший кособокий горшок из глины, из которого вся благодать утекает в землю… Но даже треснувший горшок можно бросить кому-нибудь в голову. Ты в смертельной опасности, Томас. Они охотятся за твоей душой, чтобы сделать тебя сосудом чудовищной скверны, равной которой эта земля ещё не встречала. За тобой идёт сам Люцифер, Томас. Господи, помоги мне найти тебя первым. Дождись меня, Томас. Я в пути. Чтобы сняться с места, много не нужно. Всё, что удалось нажить за полвека, умещается в один рюкзак. Смена белья, рубашка, майка, старая Библия «допиши меня сам». Пухлая папка с вырезками и фотографиями, полупустая пачка угольных карандашей. Сигареты. Розарий с крестом из гвоздей. Шляпа. Нет, погоди. Шляпа — это на голову. Можешь считать это ребячеством, если однажды я расскажу, какой в ней секрет. Думаешь, из неё можно достать кролика?.. Не угадал. Кое-что получше. Мой дом. Где я оставил её висеть на крюке — там и он. Сойдёт и гвоздь, и спинка скамейки, и сук дерева. А если держать её в машине на заднем сиденье — дом будет там. Помнишь, как мы колесили с тобой по дорогам, пока ты был у меня в учениках? Она всегда лежала в машине, и ты удивлялся, зачем она нужна мне, если я её не ношу. Теперь ты знаешь. Если приходится носить её на голове — значит, я взял свой домик, как улитка, и пополз, куда поведёт Господь. А помнишь, как мы с тобой встретились?.. Ты думал, Бог привёл тебя. Я был уверен, что демон. Когда я услышал твой голос, эти нежные испанские обертона, круглые, как речная галька в ручье, пронизанном солнцем, я подумал, что такой голос может принадлежать только дьяволу. Во мне всё потянулось к тебе, все потроха прильнули к спине, лишь бы оказаться к тебе поближе. Я с первой секунды решил, что тебе нельзя доверять, отец Томас из церкви святого Антония в Чикаго. — Что вы можете рассказать об одержимости демоном?.. — спросил ты, и мне показалось — так вкрадчиво, будто не спрашивал, а предлагал узнать, чего я ещё не знаю. На практике, прямо на этой узкой постели. Ты только заговорил, а мне уже чудилось, что ты только что отсосал мне, и твой акцент, твой хрипловатый голос звучат именно так потому, что я утомил твой рот. Я даже смотреть на тебя не хотел. Я хотел только, чтобы ты исчез. Но ты же упрямый, Томас. Тогда я ещё не знал, какой ты упрямый. — Мне сказали, что вы экзорцист. — Кто именно вам это сказал? — А это важно?.. — Да. Я думаю, это важно. Тебя привела воля Господня?.. Я бы поклялся на Библии, что в тебе сидит демон. Только представь себе, что я увидел, взглянув на тебя. Молодой, красивый священник с мягким голосом, крепким телом и большими оленьими глазами. С чёрным взглядом, изумлённым от узнавания, с глубоким, как поцелуй, чёрным растерянным взглядом, который искал совета и помощи. Единственное, что мне хотелось сделать с тобой — взять за шкирку, впечатать в стену и задушить тебя поцелуями. — Это вы… От твоего голоса у меня слабели колени, а в голове всё кружилось, как снежинки в стеклянном шаре. Чтобы взять себя в руки, мне бы надо было схватить яйца в кулак и сжать их в горсти. Может, тогда я протрезвел бы раньше. До того, как вжал тебя в стену, до того, как ты ответил на это не ударом в зубы, а проникновенным взглядом, будто тебя каждый день тискают мужики, которых ты знаешь две с половиной минуты, до того, как ты выдохнул мне на губы детский стишок, а я вдохнул и отравился им. Как я мог допустить, что это Господь привёл тебя?.. Бог есть любовь, а не зов плоти. Я не любил тебя, я хотел обладать тобой. Овладеть тобой прямо сейчас, присвоить тебя себе, дрожа от голодной похоти. Все мои чувства кричали мне, что ты опасен. Что я должен бежать от тебя, не оглядываясь — а меня тянуло к тебе, будто селёдку, пойманную в сеть. И я бился в этой сети, в панике пытаясь освободиться. А ты не давал мне выбраться. — И сказал Иисус: «Придите ко мне, все нуждающиеся и обремененные, и я успокою вас». Это было уж слишком, Томас. Тебя не было в Мехико полтора года назад, никто не мог повторить тебе, что я говорил Габриэлю, но ты откуда-то знал!.. И это надо было понимать, как знак?!. Как чёртов знак, что ты нашёл меня не случайно?.. А член в штанах, торчащий, как чёртов флагшток — тоже надо было понимать, как знамение?! Мне казалось, Господь, если это был Он, просто издевается надо мной. Я ждал полтора года, и вот ты пришёл искать моей помощи. Ты знал, что я экзорцист, видел меня во сне — в кошмарах о Мехико. Ты пришёл, наивный и кроткий, как ягнёнок, вынутый из яслей. Будто Господь и прощал меня тобой, и наказывал. Помнишь, я сказал, ты им понравишься?.. Демонам, Томас. Демонам. У тебя были чистые глаза, чересчур чистые. У таких, как ты, если повыше задрать сутану, под ней найдутся проколотые соски и хорошенький мальчишка из певчих, а может, и что-то похуже. Я следил за тобой. Ты ведь не поверил, что я и впрямь целую неделю осматривал достопримечательности?.. Я ждал. Тебе покажется это забавным, но я ненадолго допустил мысль, что Господь хочет, чтобы я спас две души, а не одну. Ты приведёшь меня к своей одержимой, но ты и сам одержим. Этот яд проникает в человека по капле. Ты ничего ещё не понимал, но уже не принадлежал себе — так я думал. Я ходил на твои мессы, следовал за тобой от дома до супермаркета и обратно, откуда ты возвращался пешком через пять кварталов. Ты покупал кофе, бобы и свинину, нежирное молоко, шампунь со скидкой, замороженные овощи и кукурузные лепёшки. Матерь Божья, да ты умел готовить!.. Ты жил в квартирке размером с голубятню в скверном районе, был нежен со своей паствой, обожал пухлого племянника, трижды в неделю бегал через парк и вдоль железнодорожных путей. Ты был просто образцовым священником, но я был уверен, что за таким прелестным фасадом что-то таится. Чем больше я узнавал о тебе, тем сильнее была моя вера, что с тобой что-то не так. Ты казался истинным воплощением кротости в сочетании с мудростью — достаточной мудростью для своих лет, Томас. В твои годы у меня такой даже близко не было. У меня никогда такой не было, если на то пошло. Если допустить — хотя бы на миг допустить, что ты не притворялся, а в самом деле был вот таким, незапятнанным и наивным, одним только Божьим промыслом миновавшим всю мерзость нашей матери-Церкви (или умением вовремя закрывать глаза?..), то твоя душа должна была бы манить демонов, как сироту — шоколадка. Как чёртов свадебный торт, украшенный жемчугом и белыми розами. Она только и ждала, чтобы кто-то протянул к ней когтистую лапу и вспорол белоснежную глазурь. Я не вытерпел и вскрыл твой хлипкий замок, чтобы влезть в квартиру. Не знаю, что я надеялся там найти. Козлиный череп и пентаграмму на полу?.. Студию подпольного гей-порно?.. Веб-камеру и аккаунт на одном из этих сайтов для дрочунов-неудачников?.. Рабыню, прикованную к батарее цепями?.. Господи, я ожидал чего угодно, но только не того, что нашёл. Я помню, как стоял посреди маленькой квартирки холостяка и озирался. Потом перебрал книги — и, судя по разбросу в темах и закладках между страниц, ты купил их не для вида. Стащил домашний пирожок и тарелку с травой и помидорами из холодильника, которую ты наверняка считал салатом, оставленным на вечер. Залез в твой старенький компьютер, но даже там не было ничего провокационного, даже в истории поиска. Кроме моего имени, которое, предсказуемо, ничего тебе не дало. Даже подушки в твоей спальне пахли только тобой. Да, я нюхал твои подушки — хотел убедиться, что к тебе не заходит по вечерам сосед или соседка. Нет, там был только ты — слабый запах тела, шампуня с лаймом, того самого, что стоял в ванной комнате, и почти выветрившийся освежитель для белья. Очень вкусно — так бы и стоял, прижимаясь лицом, а то ещё можно было бы украсть твою наволочку и носить в кармане вместо кружевных трусиков. Которые у тебя вряд ли имелись, но которые, клянусь, тебе бы пошли. О. А потом я нашёл письма. Письма!.. В двадцать первом-то веке!.. Старомодные чувственные намёки и вздохи так и слышались между строк — кажется, кто-то очень хотел выглядеть лучше, чем он есть, оправдывая свою платоническую интрижку с замужней женщиной?.. Я прочёл твои неотправленные письма, и, знаешь — я был разочарован. И напуган. Ты был слишком правильным в этой своей маленькой жизни, мне с трудом верилось в твоё существование. А когда верилось — у меня начинала кружиться голова, потому что хотелось исчезнуть из твоей жизни, будто меня никогда в ней и не было, чтобы не тронуть, не пошевелить эту невозможную простоту. Я боялся тебя, Томас, и боялся того, чего хочу от тебя. Ты был всем тем, чего у меня никогда не было — чистый, открытый, праведный. Твои мелкие грешки, тщеславие и гордынька, были такими… человеческими. Я отвык от людей, Томас, от простых людей. За последние сорок лет я куда чаще общался с демонами, чем перебрасывался парой слов с кем-то ещё. За последние полтора года я привык к обществу педофилов, насильников и воров. Я не был готов встретить тебя, Томас. — Одного просил я у Господа, того только ищу, чтобы пребывать мне в доме Господнем во все дни жизни моей, созерцать красоту Господню и посещать храм Его. Кощунственно, Томас, но, блуждая по твоей квартире, я понял, что хочу здесь остаться. В твоей жизни была Его красота, и я мечтал бы касаться её, нет — жить в ней. Притвориться, что я достоин видеть в тебе отсвет Бога. Я хотел заполнить эту квартиру собой, оставить везде отпечатки пальцев, залезть ложкой в сахарницу и оставить её торчать, надымить сигаретами, наполнить музыкой, оставить поднятым сиденье на унитазе — я так хотел оставить здесь побольше своих следов, будто тогда Господь заметил бы меня, вспомнил, что я есть, и обратился бы ко мне, сказав: Маркус, вот твоё искупление, вот твоё наказание, спаси его и спасёшься сам. Но Господь молчал, Томас. Я должен был решать сам, что мне делать с тобой. А потом ты вернулся, когда я уже почти обжился в твоей квартире, когда нашёл, что у «нас» кончились яйца, а то бы я поджарил пару к твоему возвращению. И всё началось опять — твои голые плечи и влажные пятна от пота, твой запах разгорячённого тела, будто после долгого секса, твои мягкие штаны, под которыми так легко было угадать член и так хотелось подойти и положить на него ладонь, сжать пальцы, чтобы узнать его спокойную гибкость. Я был пьян твоим запахом, он держал меня, как козлёнка на привязи. А ты ничего не понимал. Я говорил себе, что флиртую, чтобы спровоцировать демона, разозлить тебя, заставить тварь высунуться из твоего рта. Трахал тебя взглядом так, что самому мерещилось смачное хлюпанье. А ты, как слепой, не видел и не замечал. Ни гнева, ни злобы, ни доли смущения. Только удивление и вежливое негодование. Странное дело, но стоило допустить мысль, что в тебе нет подвоха, как кровь перестала кипеть от одного взгляда на тебя. Я смотрел на тебя и слышал, как дрожь уходит из тела, а рассудок становится ясным. Я ошибся, в тебе не было одержимости. В тебе не было греха. Он был только во мне — банальный, примитивный грех сладострастия. И если Господь не случайно привёл ко мне именно тебя, то как ещё это было понимать, как не испытание моей стойкости?.. — Ты никогда не терял что-то прекрасное?.. — Нет. Нет, потому что никогда и не обладал ничем, ни уродливым, ни прекрасным. Иногда только видел его прямо перед собой, и можно было лишь протянуть руку, чтобы коснуться. Но я держал при себе — руки, слова, мысли, глядя в твои прекрасные, ничего не понимающие глаза. Ты никогда не терял что-то прекрасное, Маркус?.. Никогда не терял то, чем не обладаешь?.. Пора узнать, каково это. — Я думаю, ты должен уйти. Сейчас. Слова вошли в уши, как нож в печень, провернулись там, и на языке возникла едкая горечь. Будто вырвало желчью. Ты отвергал меня, и это было… больно?.. Больно как-то по-новому, так, как не было больно раньше. Я не хотел ни на что надеяться, но надежда выросла сама по себе, как сорняк, принесённый ветром на клочок земли. Что твой дом станет моим пристанищем, а девушка, одержимая демоном — возвращением к тому единственному, что я умею. Что для меня ещё не всё потеряно, что я не отвергнут Им. Но ты приказал выметаться, а я… я не смог возразить. Ты не хотел меня в своей жизни. У меня дрожали руки, когда я сел перед столиком у дивана и начал послушно собирать своё барахло. И я вдруг понял… закрыв папку с вырезками из газет и фотографиями, я вдруг отчётливо понял, как они выглядят для тебя, для скромного, благополучного отца Томаса. Кто я в твоих глазах. Изверг. Извращенец, наверное. Богохульник. Не было ничего тяжелее, чем молча собраться, встать и уйти. И остаться в твоей памяти монстром, который любуется фотографиями одержимых детей, если не мастурбирует на них каждый вечер. Быть для тебя не лучше любого демона. — Ты видел это, участвовал в этом?.. Да, Томас, видел, и участвовал, и делал всё это. Ты же не думал, что от одержимости спасают златокудрые пухлые херувимчики с крылышками, нежными голосочками поющие Осанну с рождественских открыток?. Экзорцизм — не слащавый хорал в церкви под витражами. Это дни и недели изнуряющих бдений, это часы молитв, это сон урывками, где придётся. Это стёртые в мясо оковами запястья и щиколотки, и сколько ты ни обматывай их тряпьём — они всё равно сотрутся. А ты будешь смотреть на это, не смея ослабить их. Это гнойные язвы, Томас, которые разрастаются день ото дня, которые не исцелятся, пока демон не будет изгнан. Это вонь от рвоты, вонь повсюду — от тебя, от осквернённого тела, которое разлагается тем быстрее, чем сильнее душа сопротивляется демону. Это страх, что сострадание чужому телу станет сильнее сострадания чужой душе, и ты проиграешь схватку. Это кошмары, твои собственные, уродливые кошмары, потому что когда ты уже побеждаешь, демон бросает тебе в лицо всю твою боль, чтобы ты отступил, засомневался. Я сам поверил в игру, которую начал. «У нас кончились яйца» — будто я жил тут, деля с тобой стол и призвание. Будто пепельница стояла тут для меня, а на комоде было место для магнитофона. И потом, когда мы бы спасли эту девочку, и я бы ушёл, потому что я всегда ухожу, напялив на голову свой дом с обтрёпанными полями, тогда бы ты, Томас, вспоминал меня добрым словом. Меня никто не рвался вспоминать, знаешь. В благодарность меня старались поскорее выставить из дома и забыть, закрыв за мной дверь. Я их не виню, Томас. Я был с ними рядом во время таких испытаний, о которых не хочется вспоминать. Лучше сделать вид, что ничего не было. Но ты… Я надеялся, будет иначе. А ты осудил сгоряча, решил, что я мерзость, что я чудовище. Я так хотел оправдаться перед тобой. Объяснить. Я так хотел, чтобы ты понял, кто я. Почему делаю это всё, почему я держу при себе эти снимки, от которых у любого нормального человека волосы встанут дыбом. Я сказал это прежде, чем понял, что делаю. Не смог промолчать, слова хлынули сами, всё, что я мог — выжимать их, как тряпку, досуха, чтобы ты даже не думал, что я прошу твоей жалости — нет, я просил твоего понимания. Мой отец убил мою мать. У меня на глазах. Мне было семь. Вот откуда я взялся, Томас. Меня продали церкви за пять фунтов, как щенка. Мне ещё повезло, что я попал к экзорцисту — а не к благочестивому миссионеру, который разбавлял белыми детьми население Сомали или нуждался в бесплатной рабочей силе. Четыре года в самом тёмном уголке церкви с человеком по имени Шон. О деталях ты догадаешься сам, если осмелишься. Нас было несколько. Мы были никем. Сироты, дети проституток и попрошаек. У нас была только маленькая жалкая жизнь, такая крошечная, что её не жаль было терять. Кроме неё, терять было нечего. Он натаскивал нас, как волчат. Мы были дёшевы — пять фунтов за штуку, помнишь?.. Если кто-то давал слабину, он следующим оказывался прикованным к стене в подвале. Чтобы ослабить демона, одержимым не давали ни еды, ни воды. Тварь убивала тело достаточно долго, чтобы мы напрактиковались всласть. Мне было двенадцать. Я видел Бога. Слова хлынули, как ручей, ртом и глазами, я едва заткнул эту дырку в плотине, чтобы не обнаружить минуту спустя, что валяюсь на полу, обнимая тебя за колени. Я никогда не просил ни о чём никого, кроме Бога. А тебя я хотел умолять: взгляни на меня, не гони, дай мне спасти эту девочку. Я могу ей помочь. Прогони меня потом, если хочешь — прокляни потом, только дай сделать то, за чем ты позвал меня. Когда я не экзорцист — я бесполезен, как раздробленная нога, которую можно только волочить за собой, на которую нельзя наступить. Я волок себя через дни и недели в приюте святого Фомы, бессмысленный мешок костей, перевитых венами и лохматыми нервами, как чёртова ёлка — гирляндами. Я подыхал, как ёлка в железной опоре, продырявленная штырями, чтоб не упала. Пока не пришёл ты. Я знал, что ты стоишь за моей спиной, но боялся увидеть твоё лицо. Наскоблил с пересохших стенок души подгнившей надежды, протянул тебе на ладонях. — Попытаемся вместе?.. Ты молчал, и каждый миг твоего молчания я корчился от неизвестности. — Господи… сделай меня орудием мира Твоего. Я не знал, услышишь ли ты меня, Томас. Поймёшь ли. Если твои представления обо мне окажутся сильнее веры в Его замысел, пусть будет так. Я уйду и попробую провести обряд в одиночку. Если я сдохну, пытаясь, значит, на то Его воля. — Там, где ненависть, дай мне сеять любовь. Там, где обида, — прощение. — Где сомнение — веру, — вздохнул и тихо сказал ты. — Где отчаяние… — …надежду. — Там, где тьма… — …свет. И я остался с тобой, в маленькой тесной квартирке, на диване в гостиной. В доме, где в холодильнике так некстати кончились яйца, зато в шкафчиках было полно жестяных коробочек чая, который я заваривал тебе с солёными ирландскими прибаутками. Где по утрам в тостере жарился хлеб, подгорая с одного бока, и где я всегда увязывался с тобой в супермаркет за пять кварталов, чтобы не разрушать иллюзию «нас». Экзорцист из тебя поначалу был, Томас, как из жопы дудка. Ты следовал канонической процедуре, как на экзамене. Вызубрил, подготовился — и попёр, бессмысленно и упрямо. Смотрелось бы трогательно, не будь на кону чужая жизнь. Ты будто всерьёз ожидал, что если вежливо попросить, демон выглянет из-за шторы и скажет: «Я туточки». Старательный, славный отец Томас. Ты заразил меня своей верой в то, что нам кто-то поможет. И я ошибся. Я так рвался наконец взяться за дело, что не подумал дважды. Поспешил, прибежал к цели слишком быстро… Как же смачно было с хрустом впечататься рожей в стену. Отлучённый. Абортированный из тела Церкви, из единственного мира, который я знал. Иногда этот мир отчётливо вонял тухлятиной и мертвечиной, приправленной ладаном, иногда, на мой вкус, он был слишком солёным от крови — но другого у меня не было. А теперь не стало уже никакого, и что самое страшное — я больше не мог помочь Кейси. Я взял флакон самого дешёвого пойла, какое увидел. Сидел на скамейке в парке, пристраивал бумагу об отлучении то так, то эдак. То ли надо было сделать из неё самолётик, то ли вырезать буковки и сложить из них «Отъебись уже нахуй со своим экзорцизмом, Маркус Кин», и наклеить куда-нибудь. Себе на лоб?.. На дверь епископа? На жопу Беннету?.. Я всё пытался понять, что с ней делать, облить слезами или подтереть ей зад. Выбросить в урну — или выловить обратно, помятую, со следами подтаявшего мороженого и отпечатком банановой шкурки. А потом судорожно разглаживать на колене, будто, если я как следует постараюсь, верхний слой букв сотрётся, а под ним окажется, что никакого отлучения нет. Мне некуда было идти, я пришёл в твою церковь, как в чужой дом, как в ночлежку, чтобы поспать на скамье. Знаешь, о чём я спрашивал Бога, пока сидел там?.. Я спрашивал: кто из нас облажался больше, Господи, я или Ты?.. Ты привёл меня к этой девушке, Кейси Рэнс. Она одержима, в этом нет никаких сомнений. И кто ей теперь поможет?.. Зачем Ты привёл меня к ней — чтобы я посмотрел, как она умирает?.. Я не хотел тебя видеть, но ждал твоего появления. Мне хотелось услышать за этот день хоть что-то хорошее — и ты пришёл, добрый самаритянин, принёс мне сочувствие и утешение. Ты заставил меня размягчиться — ты и полбутылки кукурузной дряни из Теннесси. Я чуть не начал жаловаться тебе на свою несчастливую жизнь. Будто, если бы мне стало легче, это решило бы все проблемы. Ты сидел рядом и говорил все эти правильные слова так, будто искренне верил в них. Упёртый, как баран, отец Томас Ортега из церкви святого Антония. Ты даже не морщился, когда я дышал тебе прямо в лицо этим пойлом. И вдруг… — Господь показал мне тебя не случайно. Зачем? Я не знаю, зачем! — и вдруг вся мягкая кротость слетела с тебя, как листва с голых веток, обнажив кое-что новое. Раньше ты не решался так спорить, ты лишь опускал долу глазки, стыдливо прикрывая ресницами их безбожную прелесть. Но тогда ты так взвился, что меня шатнуло к тебе, будто что-то толкнуло в затылок. Тебе хотелось быть кем-то. Тебе хотелось быть избранным, хотелось чего-то поострее занюханного прихода. Хотелось приключений?.. Хотелось быть значимым?.. Дурак!.. — Знаешь, что будет, если ты отринешь Церковь?.. Мне пришлось схватиться за спинки скамей, чтобы не сунуться тебе в лицо и не провести языком по твоей тёмной от щетины щеке. Пьяных приставаний к священнику в моей жизни ещё не было, не стоило и начинать. — Если ты ввяжешься в это без умений, без обучения, это не твоя карьера будет на кону, Томас. А твоя бессмертная душа!.. Оно захватит тебя. Оно разрушит тебя. Я не хочу себе в кошмары такого призрака. Я не хочу отвечать за это. — А я не отступлюсь, — тихо сказал ты. Я впервые увидел, как это открылось в тебе. Что-то твёрдое, как алмаз. Мне хотелось раскрошить этот алмаз молотком, чтобы ты не смел лезть туда, где можешь погибнуть, но я понимал, что ты даже не станешь слушать меня. Я презирал тебя за самонадеяность и восхищался твоим упрямством. А потом мать Бернадетт повторила мне твои слова, те, что я раньше сказал тебе. Есть Церковь, которая изгнала меня — и есть Бог, который являет Свою волю так, как Ему угодно. Церковь лишь здание, возведённое людьми, а Господь — вездесущ. Он пребывает во всём, не только в монашеском платке или воротничке священника. Если Он пожелает сделать меня Своим орудием, Ему будет плевать с высокого облака на бумажку об отлучении. Я кое-что видел в монастыре, Томас. Видел и осязал. Монахини стояли в круг, читая литанию Деве Марии. Мать Бернадетт держала на моём плече свою тонкую сухую ручку. Я прижимал к груди голову одержимого, обещая ему утешение, и тот затихал, вздрагивая, не пытаясь ни царапаться, ни кусаться. Его усмирили не проклятия, не моя воля — а любовь. Любовь к нечестивому духу, мерзкой твари, которая когда-то была светлым ангелом. Даже он мог заслужить прощение. Мать Бернадетт касалась меня, и от её руки шло такое тепло… будто в стужу кто-то согрел тебя. В ней было столько любви, что ей можно было бы захлебнуться — к Господу, к одержимому, к демону, даже ко мне. Я узнал Его в этой любви — и Он, коснувшись меня, изгнал тварь, будто отряхнул от песка сандалии. Это не я изгнал демона — это Он изгнал его, но я был проводником, я был Его орудием. Господь со мной, и я буду пылающим мечом, ядом, кинжалом, верёвкой — любым орудием, подходящим для битвы. — Выглядишь, как человек, которому нужно конкретно покаяться. Мне хотелось тебя подбодрить, но вышло не то, что я хотел сказать. Ты и впрямь был весь в сомнениях. Мне хотелось тебя поддержать, а звучало так, будто я над тобой насмехался. Нет, я… поверишь, если скажу, что я был смущён?.. — Я бы предложил тебя исповедовать, но все эти дела с низложением… Не уверен, что тебе засчитают. — Ты вернулся. Господи, ты был рад. Представь себе моё изумление. Ты был рад, смущён и растерян, и мы оба, как школьники, толклись на месте, не решаясь признаться в этом ни себе, ни друг другу. Я едва не потерял дар речи от счастья, ты даже заставил меня начать мямлить — а ведь никто никогда не мог, даже мой профессор теологии. — Как оказалось, у меня есть незавершённое дельце в Чикаго. — В этом ты не один. — В этом ты не один, как сказали бы наши друзья из любителей размахивать флагами. Я не собирался флиртовать с тобой, я пришёл ради дела, но в твоём присутствии что-то вскрывалось в моей душе, как перегретая банка пива, и пена лезла наружу, не затыкаясь, чем ты ни закрывай. Я чувствовал себя… так странно. Влюблённым, кажется. Я даже сел на край твоего стола, будто собирался трахнуть прямо на нём, как какую-то секретаршу. А ты опять, нежная душа, пропустил все намёки мимо ушей. Ты просто не слышал их, они отскакивали от тебя, как горох от стены. Ты даже не краснел. — Готовился?.. — Да. — То есть, демон проявил себя? — Да. — Ну, так чего же ты ждёшь?.. — Тебя. Меня. Вот и всё, шутки кончились. Ты купил меня с потрохами, одним словом и одним взглядом. Моя цена и раньше была не высока, но сейчас она и вовсе упала до неприличия. Или наоборот, заоблачная инфляция вознесла её в облака?.. Ты сказал это так просто, будто само собой подразумевалось, что ты ждал… Будто ты удивлялся, что я не знал этого. Ведь это естественно. Чего же ты ждёшь?.. — Тебя. Это я ждал тебя, Томас, не ты. Это я ждал знака, молил о нём, злился, обижался, что его всё ещё нет. Это ты пришёл ко мне, когда я отчаялся. И глядя на тебя, в твои распахнутые глаза, в их ожидание, поверил, что тебя в самом деле послал Он. А ещё я отчётливо понял, что мне пизда. Это не похоть, не усталость от одиночества. То, что тянет меня к тебе, куда глубже и страшнее, чем мне показалось. Но, может быть, я побьюсь об тебя, об твою кристальную чистоту, и шелуха сама слезет с меня, и моё желание утихнет, и я буду любить тебя возвышенно и нежно, как брата, как друга, как только отлучённый способен любить священника. Может быть, этот жар и боль от невозможности получить тебя — то, что чувствует раскалённый докрасна клинок, который нуждается в перековке, когда по его стальным бокам прохаживается молот, ломая старые рёбра, раскаляя, пытая ледяной водой, выколачивая из него все примеси, помыслы, всю мерзость, которая налипла на шкуру за долгую жизнь, чтобы он родился заново. Но до чуда рождения ещё далеко. До него далеко, а ты — близко. Но тебя не коснуться, потому что это будет неправильно. Ох уж этот вопрос. Ты никогда не терял что-то прекрасное?.. Однажды я потерял мальчика. Невинная душа погибла, потому что я был недостаточно силён, недостаточно крепок. Ревность и страх ослепили меня, когда я увидел, как ты преклонил колени перед демоном. Я понял, что ты сейчас видишь. Свою обожаемую Джессику, наверняка обнажённую, со смуглой кожей и крепкой высокой грудью, такую желанную, такую нежно и терпко пахнущую. Не было в моей жизни ничего прекраснее, чем слышать твой голос, читающий Литанию вслед за мной, но я прогнал тебя, испугавшись за твою душу. И думал, что потерял. В тебе слишком много любви, Томас, а для демона нет ничего слаще, чем больная любовь, источенная, как древесным жучком, сомнениями и сожалением. Когда теряешь что-то прекрасное, Томас, в любви образуется прореха. И демон пролезет сквозь неё, как только её нащупает. Запретная любовь, чувство вины, стыд, горечь — вот что влечёт его. Меня обмануло твоё милое личико, Томас, я поверил, что ты сильнее — а ты так стыдился своей платонической «дружбы» с замужней женщиной, так жаждал её своим телом, что демон поймал тебя на крючок, как глупую золотую рыбку. Не учится тот, кто не оступается. Я должен был поддержать тебя в первом падении, но я оттолкнул, потому что был зол и напуган. Рисковать твоей душой, сталкивая тебя, неопытного, наивного, с демоном такой силы — о чём я думал?.. А эта ревность спасла тебя. Никто не узнал, что ты был со мной — иначе ты оказался бы третьим там, привязанным к стулу, со вспоротой веной. И если бы ты был там, Томас, у меня не было бы шанса оградить тебя, подсунуть демону вместо тебя Марию Уолтерс. Пути Господни неисповедимы, правда?.. Как же мне хотелось напиться с тобой тогда в том баре, когда мы думали, что всё кончилось. Я не мог позвать тебя на свидание, всё, что я мог — предложить тебе выпивку и хорошую драку. Мы сидели и пили, и между нами было… было что-то. Что-то тонкое, прочное, легче шёлковой нити. Я нёс всякий вздор, чтобы ты посидел со мной ещё немного. Потому что завтра у меня не будет повода остаться с тобой. Мы спасли Кейси, и мне пора было двигать дальше. Я смирился, ты знаешь. Чем дальше, тем меньше мне было важно, куда пристроить свой член. То, что возникло между нами, было сильнее плотской любви, я тогда это понял. Я бы хотел остаться с тобой. Быть тебе… кем-то. Но я всё хорошо понимал. Мне нечего дать тебе. Я просто колодец, который то наполняется по Его воле, то иссякает, когда наступает засуха. Что у меня, кроме грязной жижи на дне и замшелых камней?.. Ты подумал, я пошутил, когда я сказал: смотри, вот что такое мой Бог. Голос, Томас. Голос в моей голове. Когда крутишь ручку старого радио, слышишь только шипение и треск, потому что все станции вырубились к хуям из-за грозы, но ты всё равно сидишь и крутишь ручку туда-сюда, ищешь нужную частоту… Как будто у Бога есть небесная радиостанция и в нужный час Он включает её, надевает небесные наушники и стучит согнутым пальцем по микрофону. Когда Он того хочет, Он обращается к тебе на всех частотах сразу. А когда Он отвлекается, чтобы вздремнуть — остаётся лишь белый шум. Мы просто дети, оставленные в темноте. А Он — ночник. Детский стишок с пластинки, который звучит и звучит, чтобы нам было не так страшно. Он — голос, который разгоняет тьму. Кассета в магнитофоне, с которой кто-то поёт пошлости про ангелов и любовь. Когда мне становится зябко без ночника, я включаю её. Звук невидим, но он разливается в воздухе, как Его присутствие. Я слишком пьян, чтобы объяснить тебе это, Томас. А ты недостаточно пьян, чтобы понять. Ты думаешь, у нас будет «другой раз», но мы оба знаем, что это не так. Я не вернусь в твою квартирку, а ты не станешь экзорцистом, потому что у тебя есть друзья, семья… и любовь. Всё то, чего нет у меня. Так легко и так больно шутить с тобой: ладно, Томас, я скажу это — ты не фуфел. Давай, Томас, ты и я — мы можем продолжить. Становись экзорцистом, Томас, повидаешь мир, поживёшь на чемоданах. Ты откажешься, я это знаю, и я обращаю всё в шутку до того, как ты откажешься. Ты улыбаешься, ты смеёшься, и я хочу запомнить тебя таким. Оставить тебя на изнанке век, и, закрывая глаза, видеть тебя в переполненном баре, рядом со мной, весёлым и пьяным от облегчения. Ты так ничего и не понял. Может быть, нечего было и понимать. Я влез в твою тихую жизнь, как в постель с сапогами, вымазанными в глине. Ты хороший человек. Хороший священник. Тебе есть, что терять, тебе никогда не стать экзорцистом, но предложить тебе это, представить на миг, что за жизнь мы бы вели — искушение было слишком сильным, чтоб удержаться. Прости. Я не знаю, почему полюбил тебя. Может быть, это один из тех Его замыслов, что нам не дано ни понять, ни оспорить. Это не входило в мои планы, но я склоняю голову и принимаю эту любовь. Возможно, именно поэтому несколько дней спустя, посреди пустой ночной улицы, ты оказался передо мной, и, хлопая глазами с мрачной решительностью оленёнка, нетвёрдо стоящего на ногах, заявил, что хочешь стать экзорцистом. Я знал, что этот оленёнок не далее как пару суток назад своими копытцами выбил все зубы из волчьей пасти. И я знал, что когда оленёнок заматереет, демоны будут в ужасе прятаться от него по чердакам и подвалам. Потому что ты не лампадка в ночи, Томас, ты грёбаный прожектор, который светит с небес так, что выжигает сетчатку. У тебя в самом деле есть дар, только ты его не понимаешь. Да и я не способен понять, что он такое. Но я знаю, что твоё обучение станет счастливейшим временем в моей жизни. И тяжелейшим — в твоей. Мы просидели в Чикаго всего несколько недель, прежде чем для нас нашлась новая работёнка. Ты предложил мне вернуться к дивану в гостиной и подарил мне зубную щётку, опасаясь, кажется, что я начну пользоваться твоей. Мы жили вдвоём, будто не просто друзья, а супруги, с той лишь разницей, что мы не делили постель. Ты всё так же рассеянно улыбался, если я флиртовал с тобой, и отводил глаза, не краснея — ты ничего не слышал и не замечал. Ты варил восхитительный кофе утром, и один Господь знает, чего мне стоило, сидя за столом в ожидании своей чашки, не протянуть руку и не хлопнуть тебя по твоей круглой мексиканской заднице. Иногда мне приходилось буквально прикусывать себе пальцы. На твоей кухоньке было так тесно, что я мог сидеть за столом, вытянув ноги до самого холодильника. Тебе приходилось перешагивать через них, а я делал вид, что дразнюсь, и ловил тебя за лодыжки. С дивана, который ты так любезно мне предоставил, было слышно, как иногда ты ворочаешься с боку на бок и не можешь заснуть. Я окликал тебя через приоткрытую дверь, и ты выходил ко мне, сонный, в майке и мягких штанах. Протирал свои чудесные глаза кончиками пальцев, сонно моргая, садился на дальний конец дивана, и ступнями я чувствовал тепло твоего бедра. Кажется, в моей жизни никогда не было переживания эротичнее. Мы сидели и разговаривали по полночи под бесшумное моргание телевизора — о том, что было, и о том, что будет. Каждый новый день я ждал, что наша идиллия вскоре закончится — и однажды так и случилось. Это была девочка в Спрингфилде. Потом — мужчина в Индианаполисе. Потом — семья в Миннесоте. Нас швыряло по всей стране, из штата в штат, из города в город. Мы колесили по пыльным дорогам на разбитом Форде, купленном за триста долларов. У него не работал кондиционер, он вонял старым пластиком, а в сиденьях было столько пыли, что даже у меня чесался нос. Порой мы спали в мотелях на одной двуспальной кровати, потому что других номеров не было (а иногда — потому что я подмигивал девчонке, выдающей ключи, и она понимающе улыбалась). Нам приходилось укрываться одним одеялом, жаться спиной к спине, чтобы было не так холодно. Иногда, просыпаясь, я обнаруживал, что ты утыкался лбом мне в плечо, во сне притянувшись к теплу. И, открывая глаза, ты очаровательно смущался — но по-прежнему делал вид, что ничего не происходит. Ты не догадывался, что это я ломаю задвижки в ванных комнатах, чтобы глазеть на тебя через неплотно закрытую дверь. Я слушал, как шумит вода в душе, и наслаждался твоим плохоразличимым стриптизом. Мне было так жаль, что я не мог сказать, как благодарен тебе за эту жизнь, которую ты разделил со мной. За твою заботу, которая каждый раз валилась на меня, как снег с ветки за шиворот. За вовремя сваренный кофе, за припрятанный до нужной поры сэндвич, за ободряющие слова, на которые ты не скупился. Я отвечал тебе тем же, как мог. Ты считал, что мы друзья и коллеги, учитель и ученик, целомудренные братья во Христе. Но ты всегда был для меня большим, чем ученик и друг. Я мечтал войти в твою жизнь, но так случилось, что это ты оказался — в моей, беспокойной и непостоянной. И вот что было во всём этом самым странным. Воздержание. Легко сохранять чистоту, когда рядом нет никого, кто вызывал бы желание. Но рядом со мной был ты. Поначалу я думал, что сотру обе руки до кровавых мозолей — но нет. Мне не хотелось прикасаться к себе. Мне не хотелось разменивать всё то, что я к тебе чувствовал, весь этот змеиный клубок из жажды, восхищения, привязанности, сочувствия и порой — раздражения — на примитивную дрочку. Мне хотелось носить их в себе, как отравленный горький мёд. За эти полгода я дал себе поблажку всего пару раз, можешь себе представить?.. Конечно, наша жизнь была не только сладкой идиллией, исполненной романтики совместного быта. Демонов становилось всё больше. Они становились всё хитрее и изощрённее. Мы метались по карте, как обезумевшие стрекозы над водой. Мы мало спали и редко ели. Сеансы экзорцизма изнуряли нас обоих, но мы не могли ни остановиться, ни передохнуть, потому что везде нас ждали люди, и мы старались спасти столько душ, сколько могли. Я надеялся, что твоё обучение займёт годы. Ты рассчитывал на месяцы, и я не мог этого понять. Нам бы пришлось расстаться в тот момент, когда ты стал бы самостоятельным. Ты жаждал поскорее стать экзорцистом, будто только и мечтал покинуть меня. Я был так зол каждый раз, когда ты заводил разговор об этом. Ты ненавидел меня?.. Я тебе надоел?.. Ты устал от мотелей, от бесконечной дороги, от ночёвок в машине на заднем сиденье, от готовых холодных сэндвичей?.. Мне казалось, ты стал стыдиться меня. На твой вкус, я был слишком непритязателен. Тебе было в новинку спать под открытым небом в свете костра, довольствоваться малым, принимать душ когда повезёт, а не когда хочется. Стирать одежду в ручье, изводя на неё жёсткое мыло, от которого кожа на пальцах загрубевала и шелушилась. Я не мог понять, почему ты хочешь покинуть меня так рано, если вместе нам так хорошо. Не мог понять, почему ты обвиняешь меня в том, что я завидую твоему дару. Завидую?.. Я старался уберечь тебя от опасности, а ты рвался к ней, будто хотел что-то мне доказать. Я — завидую?.. Каким же слепым идиотом ты иногда бывал, мой Томас. И когда мы наткнулись на демона, захватившего Энди, случилось то, что рано или поздно должно было произойти. Я убил его не потому, что Энди просил меня. Не потому, что у нас не было времени закончить обряд — а значит, если бы Энди забрали, Бог знает, сколькими жертвами это бы обернулось. Я испугался потерять тебя. Я обрёл то, что, как экзорцист, не должен был. Любовь к тебе сделала меня слабым. Знаешь, что больше всего напугало меня?.. Я понял, что не смогу помочь тебе. Я не смогу изгнать из тебя демона, я не смогу видеть, как ты проходишь через эти страдания, как твоё тело гниёт у меня на руках, покрывается коростой и язвами. Я знал, что демон будет пытать тебя, чтобы заставить меня подчиниться. Я знал, что я подчинюсь. Я поддамся слепой надежде, что сумею спасти тебя, заключив с ним сделку, но в итоге — ты умрёшь, мы оба умрём, и мы умрём — одержимыми. Я не мог рискнуть твоей жизнью, твоей бессмертной душой. Я убил человека, который был невиновен. Чтобы спасти тебя. Что ещё страшнее я мог бы сделать?.. Как можно быть экзорцистом с кровью невинного на руках?.. Я стал слаб. Я стал уязвим. Я стал тебе бесполезен, Томас. Оставшись с тобой, я был бы угрозой. И ты должен был это понять. Я бы мог отмолить грех, если бы не отлучение. Мне была недоступна ни исповедь, ни Причастие, ни отпущение грехов. Эта кровь остаётся на мне, и мне дальше с ней жить. И я жил. Был один человек, который позвал меня. Его звали Питер. Хороший, спокойный парень моих лет с очень мирной профессией. Никаких демонов, никакого риска для жизни. Рыбы, птицы и звери — вот и вся его паства. Нормальная жизнь. Дом. Постель. Секс. Он предлагал всё, о чём только можно было мечтать… Он почти ни о чём не спрашивал, он готов был принять меня таким, какой я есть, и мы бы вместе попробовали понять, каково это будет. Всё то, что я хотел бы иметь с тобой, Томас, мне предлагал другой. Когда мы расстались, у меня мелькнула горькая мысль отыскать его и принять предложение. Он бы ни о чём не спросил меня, если бы посреди ночи я заявился к нему домой без предупреждения. Он впустил бы меня, согрел чай и спросил бы, устроят ли меня остатки лазаньи на ужин. Я не стал бы вешать шляпу на крючок в прихожей — я забросил бы её на шкаф, чтобы она пылилась там месяц за месяцем, год за годом. Вот только я не щеночек с перебитой лапкой, которого можно подобрать на улице и забрать домой, чтобы он беззаветно любил тебя. Тихая жизнь?.. Не для меня. Не после тебя. *** Привычная вонь осквернённого тела проникла в ноздри, заскрежетала там, будто гремела ключами, отпирая старый чулан со спрятанной униформой. — Его властью приказываю тебе, склонившемуся здесь перед Его крестом. Трепещи от его руки, которая ведет к свету испытавших горести ада. Да убоишься ты отныне тела человеческого, образа и подобия Божьего. Томас нетвёрдой рукой крестил распластанное на полу тело подростка. Раскрытый молитвенник валялся в углу, но Томас читал по памяти, не из книги. Мальчишка, прикованный цепями к полу, выгибался и корчился, исходя розоватой пеной. Он рычал и лаял, выламываясь из оков. Томас читал, закрыв глаза и выставив перед собой распятие: — Сам Господь повелевает тебе. Величие Христово повелевает тебе. Бог-Отец повелевает тебе. Бог-Сын повелевает тебе. Дух Святой повелевает тебе, — повторял он. Его голос слабел с каждым словом, замедлялся, становился безвольным шепотом. Казалось, что ещё немного — и он замолчит. — Именем создателя ада, — захрипел одержимый, — заклинаю именами демонов, служащих властителю тьмы, демон зла, демон пустыни, демон горы, демон моря, демон болот, именем Вельзевула, Левиафана, Балберита, Аббадона и Бафомета… С потолка закапала жидкая тьма, из-под пола, ломая доски, потянулись корявые руки, хватая Томаса за лодыжки. Он пошатнулся. Маркус схватил его за плечо, вытянул вперёд правую руку. Желание уберечь Томаса было таким яростным, будто в груди взметнулся огонь. — Святой крест повелевает тебе! Томас вздрогнул от прикосновения и запнулся. — Вера святых апостолов Петра и Павла повелевает тебе, — шепнул он. — Кровь святых мучеников повелевает тебе! — приказал Маркус, непрерывно рисуя в воздухе знак креста. Томас будто очнулся, они продолжили хором: — Постоянство исповедников повелевает тебе! Заступничество всех святых повелевает тебе! Верность таинствам веры повелевает тебе! Изыди!.. Порыв горячего сухого ветра с запахом озона ударил ему в лицо, на мгновение в бараке, провонявшем кислым потом, мочой и некрозом, вдруг стало свежее. Мальчишка затих на полу, Томас, пошатнувшись, упал на руки Маркусу. Тяжеленный, зараза — Маркус уже и забыл, какой тот плотный. Уложив Томаса под стеной, он бросился проверять парня. Маркус поднял ему веки, глянул в зрачки, наскоро обтёр лицо влажной тряпкой, мокнувшей в миске поблизости. — Всё кончилось, — прошептал он, надеясь, что тот его слышит. — Всё кончилось, ты справился… ты молодец. Маркус сидел на траве под стеной дома, и курил. Он нашёл Томаса посреди индейской резервации, в поросших лесом холмах штата Вашингтон. Десять дней тот провёл наедине с демоном, и когда его перенесли в дом, он всё ещё был без сознания. Если бы с ним была Мышка, они вдвоём одолели бы нечисть, но Мышка отправилась спасать отца Беннета, который вляпался в заговор кардиналов. Им пришлось разделиться — и Томас едва буквально не влез в самое пекло. Маркус едва успел. Демоны падки на любовь, это правда. На раненую любовь — в особенности. Они пробираются в душу, отыскивают её, присасываются к ней, как паразиты, и выпивают досуха. Но от чистой, бесстрашной любви — они бегут в страхе. Вот почему метод матери Бернадетт работал. День за днём, сеанс за сеансом она предъявляла демонам всепрощающую материнскую любовь, нежность к заблудшему чаду — и те отступали, сдавались под её натиском, потому что любовь… Потому что Бог есть любовь. Маркус сидел под стеной хлипкого домика, глядя в высокие, белые облака. Вот почему он был должен встретиться с Томасом. Вот откуда все эти чувства. Это дар. Он всю жизнь гнал от себя любовь, чтобы не позволить себе слабости. Он изгонял демонов голой волей, собственным мясом, ненавистью, угрозами. Он пинками выгонял их из чужих тел, но этот метод подвёл его, когда он сам начал слабеть. А мать Бернадетт, старуха, не кидала в эту битву себя — она была проводником той, высшей любви. И вот в чём был дар Томаса. Его бесстрашная любовь к людям. Его сочувствие, сострадание, его милосердие — всё, что Маркус раньше считал слабостями, было силой. И вот в чём был дар Маркуса. Любовь к Томасу. — Я понял, — прошептал он, глядя в небо, такое яркое, что слезились глаза. — Я понял. Я не покину его. Он выбросил сигарету в траву, поднялся на ноги и вошёл в дом. Томас, который лежал ничком на кровати, вдруг встрепенулся, распахнул глаза: — Маркус!.. Скользнул по нему взглядом, горько вздохнул, поднял руки к лицу, закрыл его ладонями. — Нет… нет. Ты не возьмёшь меня наваждением. Маркус шагнул к постели. — Сказать тебе гадость, чтобы ты поверил, что я не демон?.. — спросил он, склоняя голову набок и улыбаясь. Томас недоверчиво отнял ладони от лица. — Демоны только и делают, что говорят гадости, — ответил он. Его мягкий акцент ласкал уши, будто вылизывал их, так что даже в затылке становилось щекотно. — Значит, напрашиваешься на комплимент?.. Маркус привычным оценивающим взглядом пробежался по нему, будто щупал за подбородок, руки, колени. Томаса как подбросило, он вскинулся, рванулся вперёд, столкнулся с Маркусом грудью, и тот обхватил его обеими руками, прижимая к себе, и сам прижимаясь к нему — грудью, животом, бёдрами, плотно, будто они были двумя комьями глины, из которых гончар хотел смастерить горшок. — Вернулся… — растерянно, как-то по-детски прошептал Томас. Маркус прижался горячим лицом к его колючей щеке, поцеловал возле уха. Скользнул раскрытым ртом ниже к челюсти — почти случайно, просто не сумев удержаться. Томас ахнул и стиснул его плотнее, на мгновение будто обмяк в его руках. И Маркус поцеловал его, взяв за лицо, без колебаний и нежностей, сразу распахивая его губы и проникая языком в рот. Оттолкнёт наконец или нет, испугается или примет — он не мог больше носить этот вопрос в себе и бояться задать его. Он целовал глубоко, проникая в его рот почти насильно, чтобы у Томаса не было шанса сказать, что он чего-то не понял. Всё было прозрачно, как небеса. Хочу тебя. Хочу обладать тобой. Томас замер на несколько ударов сердца, недвижимый и потрясённый. А потом… Ответил. Прильнул крепче, обхватил руками за спину, раскрыл губы, подставляя под ласку мягкий язык, впуская в себя так, словно сам мечтал об этом долгие месяцы, но не смел осознать это и открыться. Маркус всасывал полные губы, скользил языком за острую кромку зубов, глотал слюну, втягивал воздух, едва разомкнув рты, и опять целовал, подчинял себе, сжимая в ладонях его лицо. Томас цеплялся за него, судорожно дыша. Из белого шума в голове, из влажного дыхания, мокрых губ, задавленных стонов на них надвигалось что-то слепящее, будто солнце вставало прямо у них из-под ног. Бог есть любовь. Бог есть во всякой любви. Он всегда был с ними, Он всегда был в ней, но только сейчас, распахнув сердца, они оба это услышали. Томас, ошеломлённый, держался за плечи Маркуса, будто боялся, что неведомая сила сейчас расшвыряет их в стороны. Маркус перецеловывал опять и опять его губы, умываясь слезами от облегчения и понимания. Их любовь не была непорочной, не требовала целомудрия, не ждала обетов. Они были два человека, соединённых душами и телами. Их души, в каждой из которых был отсвет Его огня, и их тела, созданные по Его образу и подобию, тянулись друг к другу — и в этой тяге между ними был Бог. С ними. Как и во всякой любви. Сняв с себя шляпу, Маркус нахлобучил её на Томаса и улыбнулся в ответ на вопросительный взгляд. Он был дома.