Всё на месте — цветы и трава, Ты сгорел — я осталась жива. Флёр — Пепел.
Стоять в стороне от поля боя почти невыносимо тяжело. Ладони сами тянутся к креплению, где висит уже не молот — старый кинжал. До боли хочется кинуться вперёд, ворваться в самую гущу, сражаться, чёрт возьми — действовать! Но безмолвное присутствие учителя держит лучше любого поводка. А ещё память, проходящая сквозь разум раскалёнными нитями, шепчет о том, что это больше не его война. Да и, откровенно, никогда не была его, пусть зачастую и хотелось плюнуть на собственный ошейник. Юноша незаметно для себя весь подаётся вперёд, как если бы действительно мог рвануть под выстрелы. — Ты для них — пепел, дуралей. Всего лишь пепел, — понимая, в каком направлении движутся мысли ученика, напоминает старик, и тот отшатывается назад, как от затрещины. Он отходит на пару шагов от края обрыва и присаживается на валун подле учителя. И точно в назидание среди мельтешения внизу громыхает так, что взрывная волна треплет бестелесной ладонью огненные пряди, не закреплённые более банданой, в нос бьёт запах горящей плоти, а в лицо швыряют горсть чего-то, похожего на пепел. Мир замирает, а земля уходит из-под ног. К горлу подкатывает тошнотворный ком крика. Слишком знаком силуэт, сгинувший в пламени выстрела. В голове колокольчиком звенит девичий смех, перед внутренним взором предстаёт знакомая улыбка. Историк почти срывается с места. — Ты — пепел, помнишь? Не человек. Они давно развеяли твой прах над морем. Так что просто смотри, — голос старика шелестит как бумага. Младший косится на его беспристрастное лицо, высматривая на нём хоть капельку, хоть самый слабый отголосок эмоций. И не находит. Не человек. Глубокий вдох. Глаза сами закрываются, а память встаёт поперёк горла. Воздух в один миг становится густым, вязким и обжигающим глотку.***
Бумага ярко пылала в камине, и пламя от неё единственное хоть как-то освещало комнату. Пока-ещё-Лави внимательно наблюдал за тем, как страницы истлевают: исчезают свидетельства существования рыжего на этой войне и всех его связей. Первыми в красно-жёлтом трепещущем аду сгинули официальные документы. Далее — повязка, скрывавшая глаз. Следом пошли дорожные записи. Страницы дневника не трещали, а кричали, когда он их вырывал — у него застыл звон в ушах — и жалко корчились в огне. Последней в руках мёртвого экзорциста оказалась небольшая пачка писем и записок, заставив его поколебаться. Вытащив из кармана ничем не примечательного пальто потрёпанные часы с выгравированной на крышке надписью, рыжий взглянул на время. Около часа у него ещё было. Значит, пока можно. Старое кресло недовольно заскрипело, а огарок свечи трещал и плевался, давая крайне скудное освещение, но этого хватило. Строки заплясали перед глазами, грудь садняще и неприятно сдавило. Каждая заученная буква, отпечатанная в памяти, сейчас читалась будто в первый раз. Выдернул Лави из этого тихий скрип двери. Взгляд зелёных глаз скользнул по форменным сапогам, полам плаща, перевязи с ножнами, гербу ордена и задержался на плотно сжатых в тонкую линию губах, не рискуя подниматься дальше. В голове набатом зазвучало «чёрт!», отдаваясь гулом вместе с пульсом в висках. Но ведь отнюдь не рогатый явился по его давно проданную Истории душу, хотя даже он казался предпочтительнее. Не успел Летописец ничего сказать, как раскрытая ладонь хлопнула по стене близ головы, задев пару прядей, а Канда навис, словно утёс, с которого рыжий сорвался. Почти змеиное шипение пробрало до нутра, и захотелось самому нырнуть в огонь, где не так давно исчезали бумаги, чтоб самому там и сгинуть. — Жив, сука, — всего два слова, а ощущение, что ведро помоев вылили на голову. Рыжий нервно сглотнул, не зная, что сказать в ответ. Очнуться от внезапно накатившего видения оказывается тяжело. Растрепав занавесившую глаза чёлку, Книжник вновь бросает взгляд на учителя. Тот сидит, будто из камня высеченный божок какого-то дикого языческого племени — действительно, кто ж ещё такому поклоняться будет? Из-за порыва ветра холод проходится по спине от шеи до копчика, вселяет предчувствие чего-то более страшного, чем смерть Линали. Юноша поправляет яркий рыжий шарф и чуть туже затягивает его вокруг шеи. А битва становится всё жёстче. Гибель младшей Ли выводит и без того нестабильного Уолкера из себя. Молодой генерал больше не похож на себя прежнего. Он совершает непоправимые ошибки. Бездумные действия заставляют обоих наблюдателей поджать губы. Старшего из презрения, а младшего — от волнения. Совсем не беспочвенного, как выясняется вскоре. Акума атакуют Аллена толпой, и как бы ни был силён Коронованный, это ему не помогает. Рыжий замирает и, кажется, перестаёт дышать, когда творения Тысячелетнего всем скопом наваливаются на мальчишку и обездвиживают, удерживая за ленты Королевского пояса. Разрушитель времени. Надежда человечества. Спаситель. Жалкий и беспомощный, распятый на собственной Чистой силе. Сердце стучит почти в глотке, а где-то вдалеке, кажется, играют похоронный марш по бывшему напарнику и почти другу. Уолкер вопит, когда правую руку вспарывают сразу несколько лезвий, Лави до боли сжимает кулаки. Он не хочет слышать, как дальше кричит этот снова ребёнок. Лучше бы Аллена сразу убили. Кровь, текущая из пустых глазниц, раскрашивает лицо, как грим для шарнирной куклы, которой не успели приделать ноги — их оторвали. Из раззявленного рта кроме хрипов ничего больше не вылетает. Лави подташнивает, когда представление кончается. Хруст костей смешивается со смехом сжавшего Уолкера в своём огромном кулаке акума. — Я ожидал от него большего, — тихо произносит Старик, не сводя глаз с картины, на которую ученик больше не может смотреть. И юноша сильнее сжимает зубы.***
Сухие губы провели от скулы до основания шеи, а собственные руки оказались крепко прижаты к подлокотникам. Тело отреагировало на знакомые прикосновения жаром внизу живота, и рыжий лишь запрокинул голову, давая безмолвное разрешение, будто оно сейчас было хоть кому-нибудь нужно. Мечник не разменивался на нежности — он больше кусал, чем целовал, не щадя даже старые шрамы. Отпустив запястья, стянул с Книжника пальто и рубашку, грубо и судорожно ощупывая тело, которое минуту назад считал мёртвым. Окончательно осознав обратное, мечник бесцеремонно подтянул его вверх. Он всегда целовал жадно и отрывисто, едва только не рычал, но в этот раз он даже вздохнуть не дал. — Ты мне за весь этот ваш спектакль ещё ответишь, — угрожающий голос искусственного апостола разнёсся по комнате, позволив отдышаться, и Летописец медленно кивнул, пристально глядя в глаза. Он уже не рассчитывал увидеть их так близко. Больше они ничего не говорили. — Юу, я должен буду уйти, — то, что должно было прозвучать уверенно, получилось моляще, но лучше хотя бы так. Канда молчит. — И в последнюю битву мне вмешиваться нельзя. Всё ещё молчит. — И после неё я окончательно исчезну. — Нет. — Юу…***
От воспоминаний отвлекает тычок локтем под рёбра. Старик молча кивает на превратившееся в руины здание Главного управления, бывшее полем боя. После смерти Аллена всё становится ещё хуже. Из экзорцистов — никого, кроме Канды, который словно и не замечает, что его загнали в угол. И рыжий не выдерживает. Он вскакивает с места под грозным взглядом старика. Последствия будут необратимы, но наплевать — всё равно рвёт сжавший горло ошейник. Молот, резким движением вынутый из сумки, приятной, правильной тяжестью ложится в ладонь, как до того ложилось перо. Эта война перевернула всё с ног на голову. — Старик, прости. Единственная просьба — убереги их, — часы сверкают на солнце, ложась в сухую ладонь. Юноша кидает последний взгляд на гравировку: «Стань лучше пеплом, чем пылью». Даже в таком сентиментальном деле, как подарки, искусственный апостол не изменил себе. Учитель смотрит больше растерянно, чем гневно, когда Лави с разбегу сигает с обрыва, на ходу активируя Тессей и, впервые за последние недели улыбается. И, прежде чем окунуться битву, смотрит на слишком рано взошедшую звезду, окружённую облаками, словно клочьями обгоревшего неба. И не слышит предостерегающего шёпота в спину. Когда змей огненной печати уничтожает нескольких акума, пытавшихся подкрасться к мечнику со спины, Канда замирает на мгновение, тут же возвращаясь в бой, но губы изгибаются в усмешке, так и подтрунивающей: не сдержался, гадёныш, хотя так старательно заливал, что вмешиваться не будет. Ага, как же. Ощущая за спиной напарника, сражаться становится легче, будто второе дыхание открывается. Задорные вопли уже не вызывают старого раздражения. Они ещё повоюют. Вот только когда Солнце медленно клонится к горизонту, не до шуток оказывается даже Летописцу. Искусственный апостол слышит: дыхание Лави начинает сбиваться, а молот с каждым взмахом поднимается все тяжелее. Однако остаётся всего пяток высокоуровневых уродцев, всего-то ничего! Кроме одного крупного но: экзорцисты оказываются вдалеке друг от друга, окружённые противниками. Мечник упорно не думает о проигрыше, не позволяет себе думать о нём. Он успешно уничтожает двух акума, почти прикончив третьего, как слышит крик, только сделать ничего не успевает. Рыжий метким ударом добивает последнюю тварь, зависшую над ним метрах в десяти, и собирается отскочить, пока вспыхнувшая махина не упала, но… Шарф. Столь любимый Летописцем и столь ненавистный Кандой шарф цепляется за арматуру, торчащую из остатков колонны, крадя бесценные секунды. И Лави не успевает. Искусственному апостолу кажется, что он глохнет от собственного крика, когда огненная волна скрывает из видимости силуэт парня. Последняя тварь разлетается на кусочки под ударом Мугена, и брюнет оказывается среди осколков колонны, но зачатки надежды тут же чахнут. Обгоревшее почти до костей тело, постепенно превращается в прах под действием вируса. И нет уже сил сдвинуться с места или хоть как-то шевельнуться. Кажется, что это поможет не оказаться в той реальности, которая сгущается вокруг. Ветер поднимает стайки пепла, меньше минуты назад бывшие Историком. Ноги подкашиваются. Война выиграна.