золото

ему нравится осуждение; это презрение в мудрых глазах или же страх — в наивных. рано или поздно пьяные разговоры в любой компании всегда заворачивают на его красную дорожку. красная она в честь чьей-то невинно пролитой крови. обле нравится быть против, все тексты про секс и страдания, про то, как он плевал на законы природы и возведенное в ранг искусства милосердие. он смеется, скаля зубы: «я же не призываю к насилию». «я говорю за свободу выбора». назару суждено быть больше злым, чем гением; ему нравится лезть к девушкам в трусы с тихим возгласом: «давай сделаем себе хорошо». «давай сделаем кому-то больно». один поцелуй простителен, каждый грешил в поисках счастья; секс тоже можно понять, но прошу, наз, может, не каждый день? это больше, чем просто желание, у него это в статусе религии. десятки девушек с задурманенной головой, готовых на все, и он, не столько трахающийся с другими, сколько живущий идеей о том, что когда-нибудь свою половину убьет. (это где-то наказуемо, преследуется по закону, но трудно доказуемо, и соулмейта найти способен только ты сам.) назару нравится осуждение; герой нового времени — конченный уебок. и хуй бы с ним одним да с его полумертвой девкой, но обла почти мессия. он читает о том, что любовь всратая иллюзия, выдернутая откуда-то еще из библии, дабы спасение было от греха и бла бла бла. он говорит о том, что трахается с кем попало, и ни о чем не волнуется. в интервью признается, что нет никакой истории про разбитое сердце или про месть; свою вторую половину он никогда не видел и не планирует перед ней извиняться. детка, каждый сам за себя. пьяная демагогия сводится к тому, что назара обвиняют в спасении целых городов в прошлой жизни. помимо того, что его выблядские устои сходят ему с рук, он еще и функционирует с нулевым фидбэком. — пиздец, я надеюсь, что твоя телка хоть раз даст тебе пожрать гавна, замутит с кучей мужиков, и ты почувствуешь, как эта хуйня работает. видеть и знать — разные вещи. обла в минуты отчаяния думает, что никому не делает плохо, потому что судьбы у него никакой и нет вовсе. бывают ошибки разные, редко, но блять, может, ты именно тот самый избранный. мученик за все не целованное стадо. когда о назе говорить больше нечего (могила исправит да бог простит), начинаются разговоры о марке. обла друга любит, конечно, но за украденное внимание горделиво ненавидит. наз знает: марк жалость к себе не переносит, сразу нахуй посылает. марк любит говорить, что ему все равно, что в этом его вдохновение и если так надо, то пусть так будет. там, где обла пытается в революционера, маркул = замученный фаталист. он тоже в своем роде идеолог — о том, что все можно принять и вытерпеть, если так велено. и дуэт они с назом дикий, конечно. — твоя телка, наверное, шлюха. как назар. — кому-то от тебя так же хуево, как марку. наедине зато отдельный мир, ни слова о любви, не надо ничего никому объяснять; обла почти сострадает, марк почти понимает. им комфортно вместе, когда вдвоем на студии, и марк кряхтит, доставая из-под дивана закатившуюся туда бутылку колы, чтобы разбавить виски; и наз знает, что это кряхтение ненастоящее, напускное, а не потому, что у друга что-то болит. рука с бутылкой в ссадинах и порезах, кожа светлая, следы грубые, но несвежие. марк по умолчанию уставший, спокойный, улыбчивый из-за чуть-чуть выпитого, от него тепло идет, дышать нечем. обле кажется, что такой человек никогда его не предаст, и назу хочется служить этому солнцу под избитыми плечами псиной, ни разу не видевшей света. у него при внешней отрешенности глаза совершенно дикие, бегают туда-сюда, что-то ищут, в кого-то вгрызаются намертво. в синяки на шее, в содранную кожу на предплечьях, маркул выглядит как искусство, сквозь смех низким голосом прорывается дрожь изнутри, потому что он всегда готов принять удар. они обнимаются на прощание быстро, но искренне, и мимолетное касание к назаровым плечам дается марку испытанием настоящим, отпускать нельзя, не хочется, вроде выпил марк немного, а обла все равно пахнет приятно, улыбается светло, обещает золотые горы. эти суетливо бегающие глаза как талисман, защита от всех бед, и будет плохо, когда он уйдет. марк может храбриться всю жизнь, но боль всегда остается болью, и новые синяки поверх старых — это не привычка, а доведение. он уходит в бар, чтобы закончить начатое нажирание, там все по-старому, но два-три часа и у марка в бокале с янтарем разливается темное густое пятно, в отсутствии нормального света кажущееся почти черным, и марку почему-то смешно, он выпивает до дна и вкус в горле напоминает о детстве с разбитыми в драках губами. кровь на языке звучит ярче, чем алкоголь; марк хватается за лицо: из носа льется ему на джинсы. он, едва не сшибая столик, несется в уборную, перепачканные пальцы оставляют следы на дверной ручке и вентиле крана. марк отчаянным жестом инстинктивно поправляет волосы — кровь на светлых прядях, он видит ее в зеркале. грудную клетку сжимает спазмом, словно удар под дых, и ребра звенят разрывами, дышать тяжело. марк — выброшенная на берег рыба, только рот открывать и может в механической попытке дышать. считать в голове раз-два. они прощаются с назаром следующим днем по той же схеме, что и вчера, только короткое объятие выходит еще больнее, потому что у марка синяки на ребрах, под грудью, а обла хватается за него очень крепко, довольный приятно потраченным временем. марк нервно-смущенно смеется; наз слышит — вот на сей раз от боли. поэтому успевает скользнуть ладонями по его бокам, чтобы хоть так, неуклюжим мгновением, прикоснуться к тому, что там, на другой стороне: не тьмы, а света. улыбнуться, сказать «пока», закрыть дверь, попытаться унять дрожь в руках. по телевизору снова война за человечность, призывы к вере, соблюдение этой наскоро слепленной морали о сорокалетних девственниках, ждущих свою ту самую единственную. волны подростковых самоубийств, и сотни детей, не знающих, что делать со вспоротыми венами. террористом быть милосерднее, чем проституткой — такой работы больше не существует. назар спрашивает: «ты хоть когда-нибудь целовался?» щеки марка розовеют, это вроде такая глупость, но все равно так стремно. делает серьезный вид. «в англии только бывало пару-тройку раз». «может, пять». их было четыре, и каждый он помнит до мельчайших подробностей, потому что это было нечто сокровенное и важное, ему тогда в нелепых поцелуях, в бесцветной гигиеничке и гулко бьющемся сердце открывалась истина. — а секс? — наз. с нажимом в голосе, хлестким, холодным, и плевать на горящее лицо, марк не собирается об этом говорить. сознание общества перестроено, физическая близость — магия и преступление. самый простой и запретный наркотик. в один прекрасный момент гормоны будут ломать твой разум, просто держись за духовное, ни себя не трогай, ни кого-либо еще. марк невольно отключается в офисе, и никому не хватает смелости его тревожить, музыку делают тише, принимаются за работу. женя, проходя мимо дивана, дает себе слабину, не сдерживает тупую скулящую нежность, проводит пальцами по волосам, и марк к ее мягкому прикосновению тянется, не просыпаясь, ведет головой в сторону. ему любовь нужна, ласка, хотя бы такая, мальчишка же еще — женя знает. целует его в макушку, шепчет на странном эмоциональном порыве: «ты все делаешь правильно». он весь обливается потом, но свитшот на сцене снимать не имеет никакого морального права; люди за кулисами это видят, подзывают к себе, суют в руки хотя бы футболку, говорят да забей, но переодевается марк только после концерта. еще за сценой, едва ступив во тьму, стягивает с себя мокрую насквозь ткань — жест, телепортирующий его из адского пекла прямиком в рай. сзади обла, полконцерта отскакавший в одних штанах, и мимолетное снова, чтобы просто ободрить, касание горячих рук к влажной коже. назар просто хлопает по спине, что-то еще орет марку на ухо, а того швыряет в ад обратно. обла даже не чувствует под ладонью старых шрамов; марку они горят будто заново, прошибают током. люди вокруг смотрят тем самым взглядом, который он ненавидит — с любопытством и жалостью к его избитому телу, к свежим ранам. он не может позволить себе показывать это со сцены, он бы с радостью не показывал это никому. назару будто похеру — продолжает о своем, словно они с марком на равных. в лондоне было проще. у них не получается винить марка за дышащий ему в спину алкоголизм, потому что на трезвую голову осознавать такую реальность трудно. диму за спиной кличут медсестричкой: огромная аптечка в багажнике машины, хладнокровие про встрече со всей этой болезнью, плотью, кровью, он маркулу ангел-хранитель и не любит оставлять своего подопечного без присмотра. марк шарится по дому в поисках сигарет — забесил куда-то пачку и не может найти. потом хлопает дверцей холодильника, достает водки. чифф только уходить собирался, смотрит с тяжестью каменной во взгляде: — зачем? тебе же не больно. — спать хочу, — марк трет глаза. засыпать трезвым еще хуже, чем терпеть избиение в чистом сознании. к последнему он привык: просто жди, пока закончится, выпей обезбол или что покруче, позвони диме, дыши, терпи. марк перед сном все чаще видит кольцо в носу, вот бы дернуть как быка безмозглого да выдрать нахер, и что-нибудь ещё сделать, чтоб лицо напротив исказилось от боли, увидело свою кровь, и голосом назара шептало, хватаясь за голову: «прости меня боже прости меня бо — » — может, это ты? у марка полыхает пьяный разум. они имеют права заявляться друг к другу без приглашения, говорить правду, быть искренним. на шее следы от удушья, успевшие налиться цветом; марк у себя никогда таких не видел, это слишком, они жуткие, действительно опасные. такие же, как обезумевшее чудовище перед ним. скулы у наза — хоть вены режь. марку иногда резало. — ты о чем? — он отступает, пропускает внутрь, неживой, нетрезвый, фантомно задыхающийся опять; обле в нос запах табака крепкий и алкоголя. жара солнечного, пока в питере зима. — это ты, — прямо в обуви в коридор, хватаясь за руки, холодными пальцами в свежие раны по шее с трепетом, голодом, заставляя марка пятиться назад, упираться в стену, — посмотри на себя, ты мой. смысл доходит медленно, нехотя, глаза напротив, черные, гипнотизируют будто змеиные, и руки холодные почти что до дрожи. марк ищет оправданий, приводит себя в чувства, и сердце бьется как сумасшедшее. отталкивает. — ты че несешь. назар обдолбанный. конечно, он думал об этом сотню раз. глядя друг на друга, каждый ебаный день: «это ты это ты это ты — » липкие губы в помаде на жилистых крепких плечах = разодранные невидимыми когтями руки, сведенные нервной дрожью. обла смотрит с дикостью, пока марк держа дистанцию проповедует о том, что природа все еще верует в мужское и женское, что таких ошибок не бывало, что любовь — это связь, которую они никогда не чуствовали. почувствуют потом, когда встретятся со своими женщинами, какими бы они ни были. марк задыхается, и пауза в тишине — тоже. — все сказал? он строит непонимание на лице, потому что назар не меняется ничуть, его голос все так же с надрывом звенит. но марк кивает зачем-то, а мессия затем становится его именной, срываясь с цепи. спиной об стену сзади, снова руки на все еще ноющую от недавней давки шею, горячими губами в рот, в изумлении приоткрывшийся; обла целует бешено. секундное касание жжет словно клеймо, марк слишком давно не чувствовал это — чужие губы об свои собственные. пять. он толкается снова, сильнее, чем раньше, и назар сдает назад: всего полшага, но уже белый флаг. трет лицо руками, дышит тяжело, тишина рядом висит, как к люстре неделю назад подвешенная. «я знаю, как это выглядит. быть может, поэтому мы и знакомы». «поэтому мы и дружим». «поэтому мы и близки». у марка между словами долгие болезненные паузы. ему очень хочется наза успокоить, чтобы не было этой чуши, не думай об этой херне. — но ты знаешь, что это бред. не выдумывай. — ладно, извини, я просто — — я знаю. облу хочется (нужно) обнять. звереныш с клыками не знает, что делать — даже когда играться лезет, все равно ранится. и налить ему тоже надо, раз уж зожник сегодня пошел по пизде. но назар пятится дальше и разворачивается так быстро, что марк не успевает моргнуть. дверь даже не закрывается, пешком по лестнице, нахуй лифт. его заставляет бежать живое мутированное чувство — стыд, сожаление, безрассудство. в спину дышит страх того, что все твои мысли материальны. это зависть: у марка хотя бы кто-то точно есть. это злость: а у тебя нет даже марка. пацана какого-то, вечно пьяного, искалеченного, светлого. нихера мы не близки, думает он, пока ищет в недавних набранных номер той, к кому можно поехать прямо сейчас. «давай сделаем ему больно».