Шрамы и молитвы

　　Люди отличаются желанием запереть всё, что только попадается под руку. Или не попадается. Зверей в зоопарке, фарфор для особых случаев, собственные чувства. Даже богов — в видимые рамки, в золотых идолов, священные тексты и собственное понимание мира. Они настолько привыкли запирать себя в клетках, что уже не замечают их. И потому, стоит им увидеть кого-то без видимых оков, не отягощенных грузом общественных приличий и замков, они подают голос. 　　В приюте святого Франциска водились привидения, на которых закрывали глаза, пока те прятались по прибрежным речным пещерам. Иногда они возвращались к набухшей от постоянных дождей двери и стучали мимо железных наклёпок призрачными пальцами. Их, конечно, не впускали. Сестра Мария оставляла иногда у входа в пещеры старые игрушки, но воспитанники приюта быстро их растаскивали и кидали в воду. Живые всегда более жестоки, чем мёртвые. 　　Элайзу принесло к пещере течением, когда она ещё не была Элайзой. Корзинку с ней отнесли к двери призрачные руки, а имя дали сёстры. “Бог — клятва моя” — вот что оно означало под крышей приюта. В большом мире все значения стираются, и люди чаще переспрашивают “Элиза? Как лебедь?”. Не то чтобы их много, таких людей. 　　Зельда любит трепаться про всё на свете, в том числе про своё второе имя, которое так красиво льётся с языка. И неважно, чьё было оно в самой продаваемой в мире книжке, теперь оно принадлежит Зельде, как “Элайза” принадлежит Элайзе, а не божественной клятве или лебедям. 　　Элайза как никто другой знает, что молчание — золото. Но оно же — и проклятие. 　　Когда она встречает бога, то понимает, что Зельда права. Это ни с чем не спутаешь. И ей хочется кричать, говорить, шептать, но в её распоряжении только поступки. Хотя чаще они говорят куда больше, чем слова. 　　Она налаживает контакты с воистину неземным существом, пока где-то на юге разрастается зона 51, а в подвалах Орегона исследуют параллельные измерения. Мир становится смешением прошлого и будущего, которые никак не хотят уступить одно другому. В Элайзе расцветает настоящее, и она не хочет, чтобы оно заканчивалось. Но конец всё равно наступает. Бесконечных историй в этом мире горящих шоколадных фабрик и фотографий желе не существует. *** 　　Роберта зовут Дмитрий, и любому знакомому с этим фактом он скажет, что его назвали в честь Менделеева. А как же иначе? Для Роберта-Дмитрия не осталось ничего, кроме работы, любопытства и нависших за плечами могущественных организаций, от которых уже не скрыться. Променять шанс на свободу — не такой уж и редкий шаг для учёного, особенно, если с первого раза кажется, что свобода всё это время была под рукой, как запечатлевшаяся в памяти Статуя в нью-йоркском порту. 　　Он верил когда-то в древнее искусство разговоров с мёртвыми, спустил немало времени на прослушивание старых записей, исследований Гудини и заявлений медиумов из далёкого прошлого. Призраки шептали со страниц так же ясно, как учёные прошлого. Конечно, если и были настоящие медиумы, то их давно заперли по бункерам и исследовательским лабораториям, вскрыли или завербовали. Может, именно поэтому Дмитрий так активно вгрызался в любую информацию о подобных центрах, будь то слухи или публикации в нелестных журналах . 　　Без протекционизма сверху он, конечно, ни за что бы не попал в “ОККАМ”, этого огромного металлического кита, осевшего на суше. И где? В Балтиморе, из всех подходящих штатов, где по телевизору крутили местное прогрессивное танцевальное шоу с “часом чёрных”, а дома в городе медленно гнили от предрассудков, сплетен и ветра с моря. 　　В ресторанчике, куда он раз за разом приезжал для шпионских встреч, в большом зале висит картина. Она давно не даёт ему покоя: кажется, что её неумело составили из двух разных знаменитых полотен, и толком не вспомнить, какое из них было первым, и кто так решил. На нём двое: богатырь на смоляном коне, в котором безошибочно угадывается Илья Муромец, и царевна, указывающая куда-то вдаль. Лица её почти не видно, оно скрыто тенями и оборотом, и Дмитрий часто ловит себя на том, что рассматривает её, словно в надежде на то, что она вот-вот обернётся. 　　— Ты слушаешь, товарищ? — вытаскивают его из созерцательного омута патриотическим тоном. Такой действительно существует, и он куда более зловещ, чем может показаться. 　　— Продолжайте, — Дмитрий подбирается, но спустя минуту продолжает поглядывать на нарисованную царевну. В прошлый раз ему показалось, что платье её зелёное, расшитое цветами, а сейчас — чернота зимней ночи и безысходность, почти в тон косе, змеящейся по спине. 　　Когда царевна всё же оглядывается — на долю мгновения, которую можно списать на недосып и постоянный стресс — под её взглядом Дмитрий замирает, и в костях его просыпается почти позабытая зима, осевшая внутри годы назад. Её не вытравить ничем, колючую и могучую — только изредка вспоминать о смерти, которая всегда ближе, чем кажется. 　　Он не помнит, как в тот вечер добирался домой: перед глазами только улыбка черноокой царевны и твёрдое знание о том, что до зимы он ни за что не доживёт. Остаётся только использовать оставшееся время с должным вниманием. Когда на тебя положила взгляд смерть, другого не остаётся. 　　В последний поход в ресторан, когда Дмитрию-Роберту протягивают контейнер со смертоносной инъекций и шприцами, она сидит в зале и хлопает вместе с остальными гостями ансамблю. На ней чёрное платье, чёрная же коса перекинута через плечо, а в глазах сияют зимние звёзды. Дмитрий почти бежит к двери, лишь бы не попасться ей на пути и не услышать из тонких уст ледяное “Меня зовут Мара”. 　　Как учёному и коммунисту, ему не пристало здороваться с богами. *** 　　Беззвучный крик Элайзы возвращает Джайлза, и они вместе придумывают безумный план. Конечно, всё идёт наперекосяк. Конечно, им удаётся спасти бога. 　　Так странно прикасаться к прохладной, склизкой чешуе и чувствовать, как под ней бежит горячая кровь. Не страннее, чем выдумывать собственный язык жестов или подбрасывать лоа пару монет, конечно. 　　Когти легко касаются её шрамов, тонких красных полос на шее, по три с каждой стороны, и в этих прикосновениях больше любопытства, чем жалости. 　　Элайза мало что может о них рассказать. Всё вполне уместится в “они были со мной всегда” или “дети жестоки”. Элайза только и помнит, что дразнящие крики и вытянутые пальцы, бесконечные шейные платки и сочувствующие взгляды монахинь. “Таким место в цирке”, — говорила сестра Мария, когда думала, что её никто не слышит, и качала головой. У Элайзы уже тогда был тонкий слух. 　　Любопытство сплетается с нежностью и выливается в желание. Элайза затапливает ванную. Элайзу затапливает любовью. 　　Когда всполошённый Джайлз, на которого пришёл орать хозяин затопленного кинотеатра, распахивает дверь, Элайза только и может, что покрепче обхватить чешуйчатую спину и озорно, совсем счастливо, улыбнуться. 　　Джайлз тактично закрывает дверь и на несколько часов выпадает из реальности с углём в руках. Ему всё никак не удаётся ухватить всю красоту этого гиганта со всем его монструозным изяществом, острыми и одновременно плавными линиями гребней, рёбер и конечностей. Элайзу, такую счастливую и одновременно грустную, ухватить ещё сложнее. И всё то время, пока руки двигаются над бумагой, оставляя чёрные линии, в голове у Джайлза крутится: “Если мы ничего не сделаем, то какие же мы тогда люди”. *** 　　Элайзе нет нужды верить в богов: они и без её веры прекрасно себя чувствуют. Теперь она всё чаще замечает их в толпе и откликается на еле заметные кивки и улыбки. 　　У продавщицы, которая укладывает в коробку красные туфли, нет спины: вместо неё в вырезе платья темнеет труха и сучья, словно это вовсе не женщина, а полое дерево. Она растягивает ярко-накрашенные губы в знающей ухмылке и подмигивает Элайзе, а та хватает туфли и выбегает в раннее пасмурное утро. Пришлось ждать на остановке, когда магазин, наконец, откроется. 　　Папаша Легба впервые обращается к ней, закусывая зубами трубку, на языке жестов, через который она общается с друзьями. Просит передать почтение речному божеству и исчезает в ближайшей подворотне, не успевает Элайза приложить руку к подбородку в благодарственном жесте. 　　Элайза почти уверена, что Иоланда тоже влюблена в бога — по крайней мере, была когда-то, а после понесла наказание, вот и отыгрывается на окружающих. Может, убираться в катакомбах “ОККАМА” и есть её наказание. Элайза решает не спрашивать наверняка. 　　Сафо приходит ещё раз, в струящемся платье не по погоде и с самодельным лаймовым пирогом. Это единственный пирог в их доме, от которого не остаётся ни крошки. На прощание модель шепчет Элайзе загадочное “Не оглядывайся” и исчезает из их жизней навсегда. *** 　　Сезон осенних дождей наступает неотвратимо и стремительно: в городе появляется северный ветер, в белом плаще и с зонтом-тростью. Он насвистывает на перекрёстках песни из “Поющих под дождём” и очень собой доволен. 　　Элайзе ещё никогда так сильно не хотелось променять ноги на голос. Ей всё кажется, что прикосновений недостаточно, недостаточно ночей и совместного молчания. Пальцы её путаются в словах, за окном всё громче стучит дождь, чешуя осыпается, и уровень воды в канале поднимается. Приходит время вернуть бога домой. 　　Она, подобно Орфею, поёт песни любви, но всегда безмолвные. 　　И она, конечно, оглядывается. Как и Орфей. 　　Грохот от пуль не смягчает даже шум дождя, и Элайза успевает удивиться, как же это всё-таки просто — расстаться с жизнью. Куда тяжелее расстаться с чужой. 　　Она не видит, как Ицамна, или безымянный Древний, или утопленник, или просто одно из миллионов раскиданных по миру чудес, поднимается из мёртвых. Не слышит, как захлёбывается корта кабеза, и как молитвы десятков мёртвых туземцев сплетается с дождём и успокаивается в крови их убийцы. Не замечает на себе последние взгляды Джайлза и Зельды, когда воды подземного мира смыкаются над ней. 　　Не чувствует прикосновений чешуи к коже и мягких губ, вдыхающих в неё жизнь. 　　Боги, вопреки слухам, не всемогущи. Они не могут создавать что-то из ничего: это противоречит закону сохранения материи и ещё куче других, куда более древних и невероятных законов. Потому, когда на шее Элайзы раскрываются жабры, и она чувствует, как жизнь наполняет её вновь, чуда не происходит. 　　Они всегда были ими, шесть изуродованных швов, шесть шрамов, выпустивших голос. Отметины фомориан, молитвенные символы, нечестивый знак, который сердобольные монахини перечеркнули раз и навсегда когда-то давным-давно, в приюте на краю света. 　　Элайза делает вдох и обретает свою настоящую форму.