Эта ночь сведёт нас вместе, а звёзды укажут нам путь домой.
Грани этого (не) осязаемого мира стираются проспектами дорог, целыми заброшенными кварталами с заблудшими душами в переулках, горящими автомобилями за спиной, где помимо отчаянно-мертвых людей в этом круговороте событий по пятьдесят пятому разу сгорают и чьи-то пластиковые мечты. Они плавятся, плавятся, мерзкими лужами пачкая незаасфальтированную дорогу, изгаженную целлофановыми пакетами с огрызками заплесневелых яблок; с обертками жвачек «Love is», где на обратной — белой и не запятнанной — стороне написано признание в стихах или прозе, и, может, чуть-чуть — с топленой ледяной стружкой, успевшей превратиться в вязкий синевато-коричневый сироп, радужными маслянистыми зигзагообразными линиями на затухающем солнце переливаясь; обрамленные небесные ленточки однообразных шкатулок желаний развеваются на ветру, в тонкую линию вытягиваясь так сильно, будто еще чуть-чуть и они по швам разойдутся, на маленькие частички делясь. Цветные всполохи въедаются в сетчатку глаза, как и вспоротое брюхо гранитного неба, рассеченного линиями гудящих самолетов, готовых взорваться в любую секунду; через тонкую марлевую повязку пурпурные отблески молний просвечивались, броскими звездными искрами на роговице свой штриховой код ставя, и вязко-тягучей смолой на загривке перевернутые буквы вырисовывает, над каждой дорисовывая знак бесконечности из ежевичного сока. Неаккуратно нарисованный пастелью город провожает озлобленными взглядами, острые сосульки держа наготове — неверное движение или эмоция, и они проткнут ими все, до чего доберутся: будто чье-то тело или капот машины, неспешно проезжающей мимо; в пустых глазницах — оконных рамах — прорисовываются фигуры людей, фрагменты мебели, еще не убранной в кладовку елки, мигающей голубыми-зелеными огоньками на прощание. Затухающий фонарь стоит на перепутье дорог, подсвечивая из последних сил указатель и устало вздыхая, сдается, окончательно засыпая. Гудящий мотор старенького кадиллака изредка кряхтит, утробно рыча на каждой кочке, создавая мягкость в каждом движении в этой неразрушенной хрустальной сфере млечных путей, Большой Медведицы, держащей в своей пасте брусничный венок, чтобы после вручить в заклеенные разноцветными пластырями руки. Тонкие ветви кустарников бьют по дверям, иголочками и листьями проводя по успевшему загрязниться стеклу машины, засохшие капли деля пополам. Эта безнадежная нежность утопает в очередном блике молний и громыхающего грома; она превращается в безликое нечто, именуемое дождем, оседающим на ресницах бездомных собак; прилипает, подобно пластилину, к разноцветным частицам серпантина, которым по праздникам [изредка] пользовался Эдди, в бордовый потолок стреляя под радостные возгласы родителей. Каспбрак откидывает голову на кожаное сиденье, пальцами теребя приклеенные на крышку деревянной шкатулки фенечки, прикрывает глаза от усталости. Переезд в новый дом здорово потрепал ему нервы, полностью лишив возможности остаться там, где вечно любящие друзья встречают с улыбками, по плечу хлопая, а все дни — сплошные приключения по развалившимся заброшенным домам, бесконечные купания в блестящем, как алюминиевая фольга, озере; он тогда полностью вычеркнул из памяти своей брошенные отморозками слова: ˝Ты всегда будешь изгоем. Седьмым, а может и двадцать седьмым колесом, лежащем всегда в кладовке. Не это ли смешно? ˝, после которых долго отходил, про себя повторяя, что это неправда, и у каждого человека хотя бы есть один друг. Налитая в уши словесная кислота больно жгла, все новые и новые красные крапинки за ухом создавая, ощущающиеся особенно четко по ночам, когда хотелось снять с себя этот ненужный слой кожи и, наконец-то, вздохнуть полной грудью, до крови не расчесывая. Долгожданный просвет в его жизни случился, пусть был и слишком скоротечным. По крайней мере, он сумел прочувствовать эту разливающую в грудине теплоту. Он надеется, что она будет с ним и по сей день. Так говорила мать, но… Эдди не совсем уверен в ее словах. Ведь она сама позабыла всех своих друзей, утопая в личных проблемах да быстро закрутившихся романах. Он усмехается, слыша от матери так нелюбимое: — Мы скоро подъедем, Эддичка. Хорошее рано или поздно заканчивается, привыкай, малец. Новая вспышка молнии. Мигает, мигает свет. Монстры из потемок души выбираются наружу. С губ срывается догнивающее: ˝Мы же еще вернемся? ˝ Мать отрицательное качает головой. С к а ж и с п а с и б о с в о е м у к а б е л ю о т ц у. Спорить с матерью — гиблое дело, как и пытаться переубедить ее в чем-нибудь. Она лишь с презрением глянет, мол, ты слишком мал, чтобы понимать всю эту взрослую жизнь, поэтому прекрати выкидывать попытки за попытками в мусорное ведро с бумагами, по четвергам от глаукомы страдая. Она говорит: — Эддичка, у нас появится много возможностей, которых у нас не было в этой гнилой чертоги. И сдувает пыль с бронзового тонкого диска, вставляя в дисковод; мелодии с сотней тонких щупалец-тел подползают к нему, соскребывая засохшее пятно от сырного соуса искрящимся осиным жалом, и он прикрывает глаза свои, в висок принимая смертельный укол тоски; она скулит внутри, жалобно тявкая, щенячьими глазами смотря в никуда. В зарытый наспех подземный вход, ведущий в Атлантиду. У Эдди весь мир сливается в неоновые зигзаги, в цветущий папоротник и бурьян, сквозь трещины оплетающий стеллажи с недавно пришедшими товарами и прилавки, разрезанными надвое листьями протирает висящие на стене фотографии с серыми лицами. Прекрасные звезды укоризненно глядят на него через загрязненную лужу — окошко в поднебесную гладь с неизвестным кодом в виде земли и белых плоских камней, в разводы на стволах деревьев превращаясь. Каспбрак запускает бумажные самолетики с посланиями из окна машины, в полете переворачивающихся на оранжевые бока, и ломкими крыльями застревая на елях, дырявящих борт, на котором сотни маленьких человечков превратились в прах; тусклое солнце машинных фар слепит их залитые росой глазницы, умертвляя. Немая сцена убийства предстает перед глазами слепых синиц, щеглов — из их уст она будет звучать красивой мелодией с аккомпанирующей скрипкой кузнечиков в крапивнице. Машина останавливается возле трухлявого пня, который, наверняка, в прошлом был величайшим деревом, пустившим свои долговязые корни глубоко в землю, прочным каркасом закрепляясь на месте. — Вот и приехали. Не стоит дуться, это ради твоего же блага, Эддичка. Вот увидишь, тебе здесь понравится! — мать вынимает ключ из зажигания, выходит из насквозь пропитанного хвоей и антибиотиками салона и достает остальные вещи из багажника. Каспбрак смотрит на дом, которому давным-давно на брошюре пририсовал зубастую пасть и горящие злостью глаза, и ежится, сглатывая. Дом хрипит шелестом травы едва уловимое: ˝У тебя есть время сбежать˝. Эдди крепче сжимает шкатулку-воспоминаний, и выходит под отклики матери, сумки через плечо перекидывая. Каспбрак выдыхает, протирая последнюю украшенную ракушками рамку с фотографиями, ставит ее на прикроватную тумбочку, которая хранит в себе крохотные частички целого пазла, разбросанного по всему миру. Плюхается на кровать, крепче сжимая подушку с любимым героем из мультфильма, копия которого до сих пор лежит в неразобранной коробке где-то в прихожей, с упоением ожидая вырваться на свет. Эдди вытягивает затекшие конечности, пальцами касаясь изголовья кровати, и переворачивается на спину, складывая руки на груди. За сделанной будто из картона стеной, мать сетовала с кем-то по телефону, хихикая после каждого сказанного слова. Он честно не мог принять тот факт, что у его матери появился новый обожатель, млеющий по ней днями и ночами. Этого просто не могло произойти в этой чертовой реальности, создающей с каждой угасающей секундой кучи не всегда сразу решаемых проблем. Словно намекала ему, что пора бы зажить положенной жизнью, не мороча себе и матери мозги. Он правда готов был зажить по новой, только все выходило иначе — отвечающие за эту функцию проводки сгорели. Ты же готов потерпеть, Эддичка? Эддичка молчит, смотря на отражающиеся планеты на потолке, исчезающие в темном углу за шкафом, где прячется монстр, утомленный этим бесконечным ожиданием и вынужденный скрываться в тени, боясь, что его смогут увидеть и позвать на помощь спасителей в лице обожаемых родителей. Когтистыми лапами скребет дверцу шкафа, в разные стороны махая хвостом, успевая сотни раз пожалеть о выборе именно этого дома. Желание съедать этого мальчишку отпадает разом, как и наблюдать за его грустным выражением лица, в угол забиваясь от неожиданного появления его матери, жестикулирующей невообразимое нечто. Послушный мальчик кивает, обещая лечь не позже одиннадцати вчера, хоть прекрасно и понимает, что давно нарушает данные обещания, давая себя на растерзание совести, спускающей свору голодных псов. Псевдопослушные мальчики страшных и озлобленных монстров больше не интересуют, их куда более забавляют пугливые детишки с богатой фантазией. Ведь так, Эдди? Мама заранее желает приятных снов и хорошо провести этот вечер в компании сплошного ничего, напоминая про курс необходимого лечения, про назначенный на завтра поход к врачу, воздушный поцелуй на прощание отправляет. Гостеприимные соседки поймали в свои сети его мать. Эдди достает из сумки ноутбук, удобно пристраивает его на своих коленях и забивает в поисковике фильмы ужасов, которые ему еще рано смотреть, потому-что-Эддичка-ты-испортишь-себе-психику-лучше-смотри-сопливые-мелодрамы. Но Эддичке уже не пять лет и он в праве делать выбор самостоятельно, объясните ей это кто-нибудь. Он не только что вылупившийся из яйца цыпленок, вполне уже взрослый и здравомыслящий человек, только вот для нее он навсегда останется девятилетним плаксой с вечно разбитыми коленями, плохой устойчивостью к перепадам погоды и низким гемоглобином в крови. Даже сейчас она без остановок шлет ему смс, чтобы удостовериться в том, что во время ее отсутствия, Эдди ничего не забыл принять и никого не привел в дом. Ему попросту некого, да и нет смысла пытаться. Соседские деточки не примут его в свои компании, трясясь от каждодневно пожирающей злости, кидая желчь в лицо — ты не смог пройти уготованные для избранных испытания, провалив еще в начале пути затуманенного, когда ведущая неизвестно куда тропа исчезла, а на ее месте образовывались затягивающие на самое дно топи; осталось только принять этот неизбежный проигрыш как данность, прикусывая губу, потому что… Хорошие мальчики (не) должны быть в плохой компании оборванцев, смакуя на языке этот кисло-сладкий привкус долгожданной вседозволенности, полностью избавляясь от сковывающих по рукам и ногам родительских оков, под утреннюю ругань выпивая ложку дегтя и йода. Старые половицы временами поскрипывают наверху, затихая на раз-два-пять, словно кто-то измеряет чердак шагами, вычисляя никому не нужную протяженность для галочки в своем коричневом блокноте. Каспбрак мог бы все спереть на никогда не существовавших — пока что, им просто нужно неисчисляемое количество времени — соседей, устроивших целый переполох в уютной квартирке, но они живут не в многоквартирном доме, как прежде; просто его впечатлительный разум решил сыграть с ним злую шутку, вдохновившись от просмотра ужастиков, и теперь подкидывающий различные теории о том, что это могло быть. Было ли вообще? Непривычная мертвая тишина давит, выбивая из легких весь воздух — ребра ломит от попыток глубоко вздохнуть. — Это все неправда, — без устали повторяет про себя Каспбрак, пальцами обводя буквы на клавиатуре. Поставленный на долгую паузу фильм отбивает всякое желание продолжить просмотр со своими кровавыми сценами, вынуждая закрыть вкладку, не мороча себе голову этой ерундой. Это все плод его больного воображения. По крайней мере, убеждать себя в этом проще. Я вижу тебя, ты видишь меня.Как приятно это чувство в тот момент, когда ты обнимаешь меня!
Сколько бы Эдди без устали не наблюдал за окружающим миром — он не приблизился и на четверть к украшенной золотыми самородками двери, за которой три старые девицы как ни в чем не бывало вяжут шарфы и свитера; крючковатыми пальцами порой треплют по волосам, уготованными на все случаи жизни фразами отвечая, и если сможешь правильно истолковать их значение, то считайся счастливчиком и любимчиком этой дрянной матушки-Судьбы. Только вот Каспбрак застрял между промежутками «до» и «после», по кругу обходя одни и те же пути, стучась в черно-белые запертые двери. Мир вокруг продолжает медленно окрашиваться в белый, пока во внутреннем ядре зарождается черный ажурный шар. Он верит в то, что когда-нибудь найдет огрызок листка с коряво написанным предложением, мало по малому раскрывая его предназначение в этом мире, потому что сам он не справляется. Слишком уж устал. Но… Этого не случится, даже если стоять на коленях около иконы Бога, вымаливая просветление. Ведь мольбы призраку — чушь собачья, которой пичкают детей, чтоб в чудеса верили, не видели этой угрюмой реальности, в которой все так печально. Ужасно и мерзко. Ешьте леденцы и не о чем не жалейте — успеете еще, вся жизнь впереди. Но Эдди уже далеко не ребенок — подросток со склепом внутри и устоявшимися принципами. Он выучил назубок — старые рубцы иногда зудят — что не стоит доверять кому ни попадя, ведясь на их безупречную, словно нарисованную, улыбку без изъянов, потому что, если все же это случилось, будь готов к последствиям, которые навряд ли порадуют и так разобранную по запчастям душонку. Для него мир — красивая картинка на обложке книги для привлечения читателей, ведь большинство ведется именно на это, не удосужившись прочитать и четверти страниц. Так ведь было легче. Легче тыкать пальцем в небо, надеясь на самое хорошее. Но старая машина счастья была сломана, а маленькие болтики разбросаны по мастерской, некоторые же закатились под плинтуса. Мир, который, как казалось тогда, он исследовал вдоль и поперек, изучая каждую маленькую веточку с изъеденными листочками на земле, соком из волчьей ягоды рисуя на них порядковые номера в своей коллекции; в баночку собирал отливающих изумрудом жуков и по приходу домой устраивал им целые фотосессии, полароидные фотографии развешивая по всей своей комнате, с широкой улыбкой показывал их родителям; приклеивать на блокнотные листы покрашенные в бордовые цвета листья, создавая из них выдуманных животных. Но сейчас все это не казалось в новинку — очередная обыденность, в которую он с головой уходил по субботам, полностью теряясь во времени. Мир за окном и в социальной сети по-прежнему хранил свои тайны, но навряд ли Каспбрак сможет познать большую их часть. Он был подобен Бермудскому треугольнику, в водород засасывая корабли, держащие курс Смерти. Он даже себя с трудом то знает, что уж говорить о целых Вселенных, взрывающихся красками Холи даже сейчас, пока он сидит и глядит в окно, высматривая что-то необычное: будто кометный дождь или лунное затмение, но все, что удается рассмотреть через завесу тумана и воды — фонарный столб и стайку мокрых голубей, снующих внизу. Стоит же закрыть глаза, как перед ним открывалась целая картина: вращающаяся позади солнца Кассиопея, отходящая вечно на задний план, ведь главная и ослепительная звезда здесь вовсе не она, нет. Солнце ухмыляется, щербатые зубы обнажая и насылает на людей свои чары, застилая белой пеленой все в их глазах. Но Эдди продолжает видеть ее четко даже тогда, когда в сердце врезается метеорит, а доблестные соседки снаружи наведываются в гости, сладко-приторные пирожные принося каждый раз, стоит им ступить за порог этого дома. Честно, он давно подумывал перед дверью насыпать соли или мелом начертить волшебные знаки, отпугивающие разную нечисть, но они все равно найдут способ проникнуть во внутрь, вопя про еженедельное соседское собрание, оканчивающее одним и тем же — горой не мытой посуды, бутылками из-под шампанского или коньяка, пьяными воплями. Мать постоянно клянется, что это в последний раз, но ее слова рассеиваются по ветру, словно хмель от вина. — Эддичка, пойми меня! Я, спустя столько лет, наконец-то обрела подруг, с которыми ощущаю себя по-иному. И ты, как никто другой должен меня понимать, сам ведь этим грешил в прошлом, пока мы с отцом торчали на этой н-у-д-н-о-й работе. Взрослым тоже иногда нужно отрываться по полной, а не торчать сутками на пролет на нелюбимой работе за копейки, — мямлит она, держась руками за стены и поправляя выбившую прядь за ухо. Эдди молча помогает ей дойти до кровати, где она от силы проваляется несколько часов, и пожелав приятных снов, уходит. Весь этот дом — сквозная рана, выплескивающая всю гниль и плесень наружу; Каспбраку временами казалось, что под досками, скрывающими свои тайны из семи печать, хранится люк в чье-то логово, из которого выбираются всякие твари, нарушающие мирный покой; сворачивающиеся в мерзкий клубок опарыши шипят на злющих бесов комаров, пока тараканы рыжим потоком заселяют каждый уголок, внедряясь во все щели своими тонкими тельцами; их черные глазки следят за (не) сделанными движениями — интерес стелется махровым полотенцем под брюшком, созывая их; они прикладывают все усилия, чтобы не поддаваться столь желанному предложению — помрут же; Эдди резко останавливается возле чердака, подающего не в первый раз признаки жизни. Он, словно, насмехался над ним, огромными глазницами анализируя его с головы до пят, вынося неутешительный вердикт. Пугливые мальчишки ходят парами, Эддси. Запомни мои пророческие слова. У него в (не) сломанных ребрах — врезающие постоянно осколки небесной кутерьмы, колющей больно острыми концами в трепетное сердце; оно подобно сизокрылой ласточки хотело выбрать из прочной темницы, лапками касаясь прозрачной морской глади; в глотке застряла стекловата с кровавыми ошметками, не позволяющая проглотить этот разбухающий ком. Усеянный тысячью блестками страх зверьем бродит по комнатам, завывая устрашающие песни, пока чьи-то босые ноги бродят по потолку — чердачному полу — напоминая о вчерашнем. И это не треклятые байки местных жителей, решивших запугать алкоголиков-лже-трудяг-на-благо-родине-аминь. Эдди старается взять себя в руки, думать о хорошем, потому что… он себе опять все по навыдумывал, как любил говорить отец, когда он маленький прибегал к ним в спальню, лепеча про монстра за шторкой. Но ведь это не так. Ему проще убеждать себя в обратном, да. Сказать себе, мол, это просто пробежала черная кошка, а не тень; посуда разбилась из-за того, что стояла на самом краю, а не по той причине, что ее целенаправленно разбили об стену для привлечения внимания к своей персоне. Многие так делают испокон веков, и он, Эддичка — маменькин сыночек номер один — не исключение из этих правил. Солнце продолжит вдребезги разбиваться о мокрый асфальт, медленно дымясь и иссыхая, отборными матами перевернутый мир проклиная, пока Каспбрак перестанет мяться, как десятилетняя девочка в малознакомой компании соседских хулиганистых мальчишек, по карманам рассортировывая всю свою уверенность, и взяв себя в руки, поднимается по шаткой лестнице, дрожащими руками открывая скрипучую дубовую дверь; темнота всеми фибрами льнет к нему и черным шелковым покрывалом укрывает от глаз чужих, жгутиками на коже фрактальные узоры вырисовывая, заведомо зная о прибытии в это забытое всеми (не) драгоценное место. Эдди нашаривает в кармане линялых штанов телефон, включает фонарик, озаряющий тут же своим светом небольшую комнатку, заваленную всякими разрисованными коробками, запыленной мебелью, ожидающей того, кто придет за ней, освободив из плена тусклого чердака. Он обходит низкий столик, сдувая пыль с лежащего на нем фотоальбома, на обложке которого были наклеены вырезки из старых журналов мод, собаки, нарисованные эвкалипты, лошади с темными телами из грозовых туч и гривы, в которых потрескивали молнии. Аккуратно, словно боясь навредить, открывает первые страницы с черно-белыми снимками улыбающихся людей, с искрящими, наверное, от радости глазами — насчет этого, Эдди не сильно уверен, ведь половина лица была заляпана непонятными пятнами; в самом центре с погнутыми краями была маленькая квадратная фотография с растрепанным мальчиком, смотрящим в объектив камеры с испугом. Возможно, он боялся вспышек, или незнакомого дядечку, решившего вдруг ни с того, ни с сего поснимать его. По крайней мере, Эдди в его возрасте боялся всего, что находится вне дома, будто проезжающая мимо машина или высокая женщина, громко говорящая по телефону. И этот страх, похоже, исчез не до конца. Каспбрак обводит в последний раз пальцем лицо, а после закрывает альбом, и двигается дальше, перешагивая раскрытую коробку с игрушками, и чуть не спотыкается о пластмассовую машинку, с трудом удерживаясь на ногах — упасть мягким местом в кишащую непонятно чем коробку не сильно хотелось, как и устроить погром, опрокинув на себя еще две коробки с подолами платьев и тяжелыми книгами. Ему не до конца понятен тот факт, зачем здесь хранятся все эти вещи. Разве живущие здесь прошлые хозяева не могли отнести их на барахолку? Наверное, они не хотели тратить попусту время, оставляя вещи на прежних местах. Каспбрак подходит к окну, завешанному разным тряпьем, и срывает, жмурясь от ярких солнечных лучей. Кроме него здесь никого или ничего не оказалось, только сплошное ненужное барахло, за которое он в скором времени возьмется, половину выкинув на свалку. Так будет определенно лучше. Сколько Эдди себя помнил, он никогда не умел утешать, и совсем не важно, кто стоял перед ним: будь то родная мать от безысходности разрыдалась в коридоре, ногтями царапая кожу, или ребенок, потерявшийся в толпе. Да, он мог сказать, мол, все будет хорошо, я рядом с тобой, но в груди скукоживалась пустота, а в голове звучало лишь одно: «поскорее бы это закончилось». Даже сейчас, когда незнакомый мальчик вытирает грязными руками слезинки с подбородка, поднимая на него глаза свои, словно с бельмом — Эдди не знает, что делать. — Послушай, может расскажешь, как тебя угораздило сюда забраться? И почему такой милый мальчик, как ты, плачет? Обидел кто-то? — предпринимает первую попытку Каспбрак, пристраиваясь рядом. Мальчик недоверчиво смотрит на него, что-то обдумывает в голове, прежде чем выдает: — А разве вас, взрослых, это должно волновать? У вас проблем хоть отбавляй — полная куча немыслимой грязи, из которой не спастись. Навряд ли ты сможешь мне помочь, — он грустно улыбается. — Прости, если помешал, просто… Этот дом давно пустует, и я не думал, что эту рухлядь осмелится кто-то купить. Но, видимо, ошибся. Рукавом порванного свитера протирает пыль с заляпанного зеркальца, ставя его на коробку с непонятной буквой; кистью руки стирает засохшую кровь с коленки, лохматой макушкой опираясь о деревянную дощечку, исцарапанную по всей длине. — Если боишься рассказывать то, что тебя колеблет первому попавшемуся человеку, то может, тебе легче будет рассказать своей маме? Она поймет тебя, и я уверен, придумает что-нибудь, чтобы помочь, — Эдди достает из карманов толстовки влажные салфетки, вытирая ими кровоподтеки с детского лица и прикладывает к не успевшей покрыться корочкой ране на локте. Мальчишка отрицательно качает головой. — У меня нет родителей, — тихо бормочет. — Они уехали отсюда, когда мне было лет одиннадцать, оставляя меня на произвол судьбы. Разве так должны поступать любящие родители, скажи? Разве не они должны лелеять свое чадо, наставляя на путь истинный? Он шмыгает носом, поворачиваясь спиной к Каспбраку; зубами впивается в ребро ладони, лишь бы не показывать свою слабость чужому человеку, на побитое лицо примеряя сотни масок улыбчивых лиц, пока в легких ощущаются подтеки нефти, выжигающие на ребрах пять цифр; заглатывает бесчисленное количество белены вместе с родниковой водой и думает, что все обойдется. В с е в е д ь о б о й д е т с я. — Может, у них были неотложные дела в другом городе? Но даже если они так и поступили, ты не должен вешать нос, — Эдди осторожно, чтобы не спугнуть, кладет ладонь на плечо, а после обнимает, на ухо шепча подбадривающие слова. Мальчик прикрывает свои бледные веки из снега и пунцового сна, сквозь красочные видения, обитающих в матрешках, которым раскрывают свои наполненные червовой краской сердца одинокие люди, он слышит: — Приходи сюда в любое время. Я отдал то, что у меня есть.Я показал тебе, что расту.
— Расскажи о себе. Тозиер молчит, ведь тормошить прошлое он не любил. Старые шрамы до сих пор ноют тупой болью, напоминая о своем существовании. — Лучше ты расскажи, как отчаянные космонавты ищут проход в далёкий Медвежий Ковш, как в глубинке леса пахнет волшебством, перемешанным с хвойным запахом. И Эдди начинает долгие рассказы по новому кругу, успевшие за короткий промежуток времени запасть в душу Ричи, особенно голос Каспбрака, в котором слышались нотки уходящего в подполье мая. До самого темного-темного вечера они лежат на жестком ламинате среди разбросанных книг, выцветших платьев цвета сукровицы, которые время от времени любил надевать Тозиер, вытанцовывая танец мертвых мотыльков, полностью растворяясь в потоке свежего воздуха, улыбок и смеха, а после Эдди оставлял его одного, спускаясь к себе в комнату. Это были мучительные минуты… Как бы он ни старался отгородиться от этого — ничего не выходило. Каждую ночь он проживал свою короткую жизнь заново. Ричи — рожденный из розовой ваты и памяти, как решето, мальчик на этот холодный людской свет, где редко поглаживали по спинке, ругая за каждые (не) проступки, будто лег на час пораньше или встал; мать заставляла давиться этой манной кашей или овсянкой, пока его маленькие сестрички за обе щеки уминали спелые яблоки, творожные печенья — только попробуй не съесть все, облизав всю тарелку. Он тот, кто родился (не) по желанию родителей, скорее следствие не сделанного аборта, скандальных уговоров родственников, и полнейшее раздолье всех времен — мать не поступила туда, куда хотела из-за него, отец же неделями был в запое, обмывая рождения сына. Мальчик заплаканных небес, которому напророчили быть мореплавателем или красивым актером, но пророчествам свойственно не сбываться. Как и пленительным ожиданиям, что вот-вот все обязательно да изменится, родители перестанут к нему плохо относится, гнобя за каждую ошибку, бросая на ветер свои красноречивые речи. Мой сын — урод. Мать приторно улыбается незнакомой женщине, спрашивающей, мол, чей этот красивый мальчик с ангельской внешностью, отец лишь фыркает, утягивая его за собой, словно безмолвную куколку, купленную на распродаже за полцены. Подальше от «злых» людишек, говорящих всегда не те слова, что желал услышать своими ушами отец. Именно тогда он впервые услышал ругательства из уст сердобольного старика с пропитой мордой в сторону матери, и даже спустя несколько лет считает это чем-то… ужасным? Неподходящим. Отец часто за спиной говорил: — Поскорее бы он подох, мне так тошно от него. Мать же пожимала плечами, шепча на ухо Ричи крылатые словечки о том, что он самый-самый красивый мальчик и смерть никогда не коснется его. Не посмеет. Но это, конечно, была сплошная ложь, потому что смерть всегда забирает первыми именно таких, как он, или как та прелестная девочка на проспекте, получившая сорок ножевых в спину. Но ты, главное, не беспокойся и прими это как данность, пока солнечные лучи будут украшать твое бледное кукольное лицо. Шепчи-шепчи искусанными губами едкое: «спасибо». Плевать, что тебе тошно и нет чувства благодарности, как к бабушке, дающей вкусные конфеты — это крайность твоей воспитанности, о которой талдычила мать, пока отец хлебал свое пойло, беспощадно ударяя книгой каждый раз для профилактики. Ты, Ричи, должен знать ее назубок. Не смей смотреть на своих ровесников. Один черт тупее и никчемнее их. Ричи кивал, в тайне мечтая закупиться гуашью, чтобы разрисовать некрасивые обои этого дома теми рисунками, в которых отражается доброта. Отхаркивался кровью, впитывающейся в древесину и грязный ковер, пока мужчина лупил со всей дури по лицу, ногами пиная. Мать не смела остановить его, шепча, что все будет хорошо, и что нужно прощать больных людей, даже если больно и мерзко. Ричи прощал сквозь слезы и кровь, сочащуюся с разбитой губы и содранных ладоней. После устал, теряя самого себя. Эдди протягивает бутыль с тошнотворной черешней, въевшейся в кровь, и смотрит на заходящее солнце, приколотое бумажной синицей в неисчисляемых количествах раз к холодильнику. Сбоку раздаются неумолкающий хруст чипсов, беспечно задающиеся вопросы на подобие: «Можно же переплыть целый океан и упасть в пучину темноты? Как прекрасна бархатистая кожа луны с незначительными трещинками и пятнышками, не правда ли?». Каспбрак кивает, отмечая красным маркером на картографических атласах страны и города, в которых они обязаны побывать и показывает Ричи, хихикающего в ответ. — Ты уверен, что мы сможем побывать в тех местах, которые ты указал? — А ты сомневаешься? Но для начала тебя нужно спуститься с этого чердака, в кои-то веки познакомиться с моей мамой. — Я не совсем уверен в том, что когда-нибудь смогу это сделать. Давай перестанем об этом говорить, прошу, — он на секунду замолкает, потирая озябшие руки. Эдди вздыхает, накидывает на него шерстяное одеяло и обнимает со спины, носом тыкаясь в жилку на шее. Тозиер включает фонарик, направляя свет на Каспбрака, начинающего тут же возмущаться и не упускающего попытки выхватить его из чужих рук. — Ладно, ладно, я прекращаю, дай уже спокойно дочитать комикс, — заверяет Ричи, в шутку зачитывая по слогам выдуманную реплику любимого героя Эдди. — Там такого не было. — Откуда тебе знать? Вдруг, ты забыл этот момент, и теперь пытаешься утверждаться, что там не было такого? — Ричи на всякий случай прижимает к груди комикс, подушечками пальцев обводя нарисованную мордашку собаки. — Я вчера его перечитывал перед сном и помню все-все, — Эдди не сдерживает смешка. — Так не и-и-нтересно, — тянет Тозиер. — Мог бы хоть раз поддаться и согласиться со мной. Каспбрак наклоняется, губами прижимаясь к мочке уха и выдыхает: «Нет, не смог бы», невесомо целуя в родинку на щеке. Мальчишка краснеет, но старается не подавать вида, концентрируя все свое внимание на сюжете; Эдди же быстро печатает ответ своей вечно беспокоящейся матери, а после носом зарывается в кудрявые локоны. Иногда Эдди хотелось предложить этому мальчишке вместе убежать из этого дома в цветочные поля, где ласковое солнце будет целовать оголенные плечи и лица; маленькие блестки-звездочки держать на ладонях, отмеченных синей морской вязью и омытых слезливыми тучами, нежно-розовые лепестки запускать в полет на рассвете и впечатывать его губы в свои зрачки. И может, где-то за небесным горизонтом и чернильной мглой, кто-нибудь будет с утра до ночи оплакивать их, дни черной ручкой зачеркивая на календаре, пока они счастливые до одури будут смеяться. Но Тозиер продолжит отказываться, нервно теребя шнурки подаренной толстовки, жмурится до сиреневых точек перед глазами — он не посмеет покинуть свою крепость, являющуюся одновременно и клеткой. — Можешь посидеть со мной еще немного? Этот леденящий ветер, кажется, проник под кожу, а кошмарные сны замучили до такой степени, что я перестал отличать реальный мир от придуманного, — мальчик жмется к нему сильнее, от накопившейся за года усталости глаза прикрывает, на потрескавшихся губах ощущая сладостный клубничный привкус из детства. Каспбрак в последний раз крепко обнимает, целует в макушку и переносит его на скрипучий диван, и тихо уходит, стараясь сильно не шуметь, ведь ему не очень-то хотелось будить вечно-улыбающегося-сквозь-слезы-Ричи, а мать и подавно. Возможно, узнав, что он до утра провел на чердаке, занимаясь, по ее словам, непонятной ерундой, она перестанет быть такой добренькой и навсегда запретит ему посещать «мусорную» комнату. Но в итоге на следующий день она забудет про свой запрет, отвлекаясь на более значительные вещи, нежели это. Забьет свое голову: уборкой комнат, вечно подгоняя Эдди мыть побыстрее подоконник в комнате; готовкой новых и не очень вкусных блюд по рецепту местной подружки; работой, высасывающей все соки и выматывающей до такого состояния, когда она была готова заснуть на полу, твердя одно: «Мы прорвемся, вот увидишь, Эддичка! Я и без твоего нудящего отца справлюсь, ведь я сильная и независимая женщина!». Каспбрак лишь кивал, соглашаясь с ней. — Тебе не надоело еще киснуть дома? — спросила днем Миссис Каспбрак, бархатной тряпкой протирая стекла очков. — Дышать свежим воздухом тоже нужно, а то с утра до ночи копаешься в этой грязи. — Мам, не беспокойся, я время от времени проветриваю, да и там оказалось множество интересных и полезных вещей, которые мне бы хотелось поподробнее познать. — Вечно у молодежи находится множество дел дома, вот в мое детство все было иначе, — начинает она, задумчиво смотря в окно. Эдди понимает, что его ждет долгий рассказ, состоящий из услышанных множество раз историй, и подпирает рукой подбородок. — Ох, а еще я вспомнила свою первую любовь! Он был таким красивым и талантливым парнем, но я почему-то полюбила твоего отца, — Миссис Каспбрак хмурится, присаживаясь на табурет. — А ведь такой красавице, как мне, была напророчена другая судьба, но в итоге вышло то, что я не совсем желала, кроме тебя, Эддичка. Ты такой прелестный мальчик! Эдди натянуто улыбается, когда мать воодушевленно принимается что-то записывать в своем ежедневнике, бросая краткие фразы про то, что из этого выйдет отличная история. — Эдси, я буду знаменитым писателем! — восклицает она, откладывая ручку в сторону. Эдди закатывает глаза. — Мам, я же просил не называть меня так. Я вижу тебе нужно побыть в одиночестве, так что я, пожалуй, пойду на чердак. — Только прекрати там ночевать! — кричит она вдогонку. Но если была возможность, он бы переехал туда. — Ричи, сегодня отличный день, чтобы прогуляться! — Каспбрак широко улыбается, подходя к дивану, на котором должен был спать Тозиер, но на его месте лежит зернистое изображение с запиской: «Прости». Ненужная бумажка рвется на несколько маленьких частиц, а с ней рвется и что-то внутри. Эдди, подобно уличной собаке, садиться около окна, ожидая прихода своего хозяина, ушедшего без объяснения в сумрачные дали. Да и зачем они нужны тем, кто никогда не вернется вновь, покоряя новые скалистые вершины, травяные дали, в перерывах лакомясь сочной земляникой, да спящих улиток в коробочку собирая — новым друзьям нужен домик. Прикрывает глаза, спиной откидываясь через деревянную поверхность стола — он его специально передвинул к окну, чтобы Ричи не рисовал в темноте днем — скидывая локтем стеклянный светильник, что тут же покрывается паутинкой мелких трещин и вот-вот разобьется. Если он случайно ослепнет от пленительного пламени свечи или лучей солнца, прожигающих чернеющие пустотные дыры в глазницах, то этот мальчишка окажется сотканным из лоскуточков видением, застывшим в расширенных зрачках. Черной вязью некто выгравирует на полярной звезде его имя, с воздушным шариком запуская в глубокий космос, и громко будет смеяться, простреливая из самодельного лука латекс. Мерзкий смех звучит в голове с воем сирен проезжающих мимо с мигалками машин скорой помощи, и резко умолкает; дождь, как шорох страниц, продолжает лить третий день за окном, громадными для жучков каплями ударяясь о листья запыленного подорожника. Каспбрак надеется, что Ричи успел где-нибудь спрятаться и не попал ни в какую беду, с ним все в порядке, и он не валяется окровавленный где-то на дороге с переломанными костями, потому что тогда Эдди не переживет такой потери. Плевать, что знакомы они недолгое время, чтобы бросаться такими фразами. Слишком свыкся с его существованием за прошедший месяц, после которого остались счастливые фрагменты и положительные эмоции, и он готов сделать все возможное, лишь бы не запятнать их смолистой дрянью и сажей. Хоть раньше считал такое невозможным, чтобы полностью довериться, открыться человеку, он мог неделями напролет наблюдать за ним. Сейчас ему нужно забить чем угодно свою голову, только бы не думать об ужасных вещах, вырисовывающихся четкими линиями в подсознании. Искать, искать в грязном асфальте их счастливые лица, замечая одни разводы бензина и нелепые лужи, на поверхностях которых мелькают сотни огоньков-светлячков, испаряющих в потоке воздуха; в небесах железная птица с жужжанием отпугивает стаю ворон, а через иллюминаторы видны домишки, горящие в зареве леса, и тихий, едва различимый сквозь непрекращающиеся копошение, разговоры, голос пилота, с неохотой успокаивающего людей, которым минуту назад с безразличием объявили то, что самолет падает. Догорает дотла. И Эдди, похоже, вместе с ними молится неизвестно кому. Пустота откликается звенящим треском — ажурные фарфоровые чашечки падают с полки шкафа, за окном на ускоренной перемотке марганцевый закат ползуче подбирается ближе, окрашивая серые тучи; едва видимая вдали радуга полоской за полоску тает, некогда броские цвета свои на съедение рыбам кроша. — Возвращайся скорее, Ричи, или я окончательно сойду с ума от неизвестности, — выдыхает он, пальцами на запотевшем окне рисуя множество тропинок — выбирай любую и вернешься наконец-то домой. Но Тозиер не видит этого. О н н е с п о с о б е н в и д е т ь. Лоза обвивает его тело, лишая всякой возможности выбраться. Душит, душит. Она — его предрассудки и скорая погибель. То, что до сих пор преследует, по пятам за ним ходит и в пятки кусает. Ему не спастись. Он уже… Эдди теряет счет времени, не следит за летящими вниз, в ведро, календарными листами с прошедшими второсортными днями, которые на вкус были, словно прокисшее молоко; стрелки настенных часов, покрытые легкой россыпью звездной пыли, погрязли в хладном молчании, ожидая неизвестно какого исхода. Он просто устал приходить на чердак и ждать, ждать, когда, наконец-то, явится Ричи — покалеченный, с расцветающим букетом синяков и порезанными вдоль шрамами на руках и ногах. Устал вслушиваться в бредовые речи исходящие из уст этого мальчишки. — Я просто упал, честно. Со мной все хорошо, — проговаривает Ричи и шипит, когда Каспбрак принимается обрабатывать его раны, попутно отсчитывая за все. — И откуда же тебя угораздило свалиться? — ворчит он, перебинтовывая колено. Ричи пожимает плечами. Лежащая на поверхности правда не должна открыться, выпорхнуть бабочкой из банки, кишащей красными муравьями и мокрицами. Или тогда все пропадет. — Тебе не стоит беспокоиться за меня, честно. Я в состоянии позаботиться о себе. Эдди хмыкает, прикладывая к чужим губам палец. — Детишкам, вроде тебя, стоит прислушиваться к взрослым и не убегать черт знает куда. Страну чудес ищешь? Увы, я разобью твои сладостные грезы. — Прекрати вести себя, как родитель. Сам же говорил, что тебя бесит опека твоей матери, но в итоге повторяешь за ней. Эдди не удерживается и крепко обнимает опешившего Тозиера, явно ожидавшего звонкую пощечину или удар, но никак не обратное. Отец бы точно приложил головой о кафель в ванной или кирпичную стену, деревянной палкой лупя по тому, до чего дотянется. — Просто знай, что я волнуюсь, — Эдди трется щекой о мальчишескую, зубами слегка прикусывая. И до дрожи в кончиках пальцев целует в приоткрытые губы. Когда Ричи пропадает на следующий день, Каспбрак начинает задумываться о том, что, возможно, он ищет новое место для жилья, устав от прежней рутины, от него. Но все догадки пропадают, когда Тозиер возвращается с новыми яркими синяками, царапинами на шее, щеках, следами от побоев, и на все дальнейшие расспросы отмалчивается. Рутинные дни продолжают утекать разбавленной с солью водой в позолоченную воронку. От всего этого у Каспбрака образовывается внутри мертвая надежда приправленная с остатками слез, долговязой сонливостью. Он старается не смотреть на стоящего напротив Ричи, на которого падал лунный и звездный свет, как помимо сломанных веточек в волосах запутался запах хвои, а лодыжки были обтянуты грязной и порванной тряпкой, в глазах же взрывается искрами неизведанная планета; кожа омыта пыльцой фей, с губ же срываются нечленораздельные слова. — Просто расскажи, что творится с тобой. В этом же нет ничего сложного, так почему же ты молчишь? Ты не должен терпеть этого, — не выдерживает Эдди, подбегая к Тозиеру и трясет его за плечи, пытаясь привести в себя. — Тебе срочно нужно в больницу, чертов мальчишка! Если тебе абсолютно плевать на себя, так побереги мои нервы! Я устал гадать, что с тобой происходит, перед сном глотая горсть успокоительного. Ты вообще слышишь меня или я для тебя — пустой звук? — Все в порядке, — выдавливает Ричи, руками комкая футболку. — Это пройдет, поверь мне. Нужно всего то переждать этот период, он скоро закончится… Я обещаю, что все это прекратится. Только об этом никто не должен знать, понимаешь? Эдди отрицательно качает головой. Этот мальчишка доконал своей скрытностью. Господи, как он бесит тем, что не осознает серьезность проблемы. Бесит, бесит! — Либо ты рассказываешь, либо я невзирая на твои протесты отвезу в больницу, и мне будет глубоко плевать на то, будешь ли ты держать обиду на меня или нет! — кричит Каспбрак, крепко вцепляясь в ладонь Ричи. Тозиер быстро исчезает, когда в комнату вбегает напуганная Миссис Каспбрак, принимающая тут же расспрашивать у растерянного Эдди, что произошло. Всепоглощающая пустота обволакивает все тело, сцеловывая слезинки. Оставшиеся частички чувств сгорают в пламени. И он понимает, что больше не может сдерживать порыв, рвущийся наружу. Слова вырываются скоротечным потоком изо рта. Мать подходит ближе и крепко обнимает. В ее объятиях становится спокойной, так, как прежде. — Ох, Эддичка, я должна была давно рассказать эту историю, но все откладывала на потом. Понимаешь ли, — она замолкает, подбирая более правильные слова. — Этот дом долго не могли продать из-за трагедии, приключившейся там. Как бы помягче выразиться… В общем, проживающая здесь семейная пара избивала своего ребенка днями напролет, а в конечном счете они его убили, сильно ударив по голове тяжелым предметом и уехали из этого города. Труп бедного мальчика нашли на чердаке. Ужасная история, конечно. — Очень, — шепчет в ответ он. — Можешь оставить меня на несколько минут одного? — Эддичка, ты уверен? Я боюсь оставлять тебя, вдруг что-нибудь случится? — Мам, все будет хорошо. Обещаю. Миссис Каспбрак вздыхает, ворча про молодежь, целует в макушку, бросая фразу: «Если что — кричи». Как только Эдди остается один, он принимается звать Ричи. — Я не знал, что у тебя была такая горькая судьба, мне очень жаль. Я… я не хотел давить на тебя, — проговаривает он появившемуся Тозиеру. — Но надавил. Теперь ты знаешь все, как и твоя мама, — он грустно улыбается, обнимая со спины. — А я просил не говорить, ведь все бы прошло, но ты выбрал иной путь, и… Мне нет надобности приходить сюда. Он целует на прощание, шепча горькое: «Живи счастливо», и растворяется в темных пятнах на стекле. И звенящая тоска заполняет весь чердак, сжирая Каспбрака. Понимание того, что он натворил — приходит медленно, как и осознание, что он больше не увидится с любимым ему человеком.