Ательстан улыбается

Рагнару не понять, что такое — чудо, но теперь он, наконец-то, понимает, что христиане называют душой. Увидеть её нельзя. Так когда-то сказал Ательстан. Но, говорит он, её можно почувствовать. — И что же, — с улыбкой спрашивает Рагнар, — прямо во мне? Прямо здесь? И чешет ладонь о грубую ткань подпоясанной рубахи. Здесь, мол? В животе? Ательстан не смеётся — только его глаза. Смотрит спокойно (иногда, когда он вот так смотрит на него, Рагнар вспоминает тот день, когда взгляд этот был затравлен и мёртв, словно вся боль их немощных, убитых монахов, поселилась в голове одного человека и взирала на мир изнутри, молвя устами его, неся слово божье: господь защитит, господь простит, аминь, аминь, аминь - Ательстан повторял это так же часто, как Рагнар брался за меч или за женскую грудь). А теперь, — миновала оттепель, миновало лето, был собран урожай, — и теперь Ательстан спокоен, как спокойны вековые деревья с желтеющей над их головами листвой. Здесь тихо, они сидят на поваленном бурей дереве, впереди раскинулся Каттегат, и солнце заливает его алыми лучами. Алые лучи в водах реки, в грязном прибрежном песке, на лице Ательстана. У него собраны волосы, на нём рубаха, такая же, как на Рагнаре, на нём штаны, такие же, как на Рагнаре. У него за поясом нож. Такой же, как у Рагнара. Он смотрит спокойно, а затем протягивает руку и перекладывает ладонь Рагнара выше — так, чтобы он сам почувствовал, как бьётся его сердце. Негромко говорит: — Душа здесь. И коротко сжимает его пальцы, как отец сжал бы плечо своего сына, впервые ступившего на новый драккар, что грузно качается на волнах, тяжело пахнет деревом. И Рагнар чувствует себя любопытным лисом, когда прижимает ладонь к своей груди, пальцами впивается в кожу сквозь рубаху, замирает, прислушивается, щурит глаза от усердия, а затем поднимает вопрошающий взгляд. Наконец-то говорит искренне: — Я её не чувствую. Ательстан улыбается и прячет взгляд. — Может быть, когда-нибудь ты почувствуешь её, — отвечает он. Опускает руку и берет кончиками пальцев яркий лист — один из моря опавших листьев. Рагнар забирает его из рук Ательстана и крутит за тонкую ножку. Пытается заглянуть в лицо. — Расскажи, почему христиане такие странные? — Странные? — Почему они верят в то, чего не могут видеть? — Теперь Ательстан улыбается, а Рагнар упрямо берёт его за плечо, заставляет поднять взгляд. Глаза у него горят. — Чудо, — с пылом выдыхает, сжимая пальцы. Широко улыбается глазами и белыми зубами, улыбается весь, будто действительно не понимает. Будто этого можно не понимать. — Душа. Бог. Рай. И то, что вы называете... то, что вы... Он лихорадочно облизывает губы, мучительно морщит лоб. — Вера? — неуверенно подсказывает Ательстан. — Нет... — и вспоминает: — грех! Слово обжигает, как обжигало всегда, с самого детства. Будто дверь распахнулась перед лицом, а за ней — огонь. Ревущее пожарище. Запрет. Табу. Грех — как раскаленное железо, которое нужно удержать на раскрытой ладони и не закричать. Желания слабой души. Грязные помыслы и недостойные деяния... Ательстан быстро опускает взгляд. Касается железного браслета на своём предплечье и переводит взгляд на угасающее солнце. Он больше не улыбается. У Рагнара появляется ощущение, будто на него попала искра из треснувшего в костре полена. Он встает с древесного ствола и опускается перед Ательстаном, опираясь локтями о разведенные колени, заглядывает в глаза. — У меня всё ещё так много вопросов, Ательстан... Но его монах молчит, и ему кажется, что он снова видит в нём отголосок человека, которого когда-то вёл по грязной пристани за жесткую веревку, затянутую под кадыком. Рагнар смотрит долго, а затем осторожно возвращает Ательстану жёлтый лист, нагретый его рукой. Ему хочется сказать — извини, и он не понимает, почему. И думает: наверное, с христианской верой — так же.

*

Это было так давно, что кажется, будто не было вовсе. Один — молодой, почти юный, с пылающим сердцем и горящим, как летний день, взглядом. Второй — с открытой улыбкой и без шрамов на мягких ладонях. Они были молоды и ни о чем не догадывались. Если бы только... Рагнар сжёг бы каждый корабль, который Флоки кропотливо и одержимо вырезал из дерева. Каждую воронью голову, что венчала носы драккаров. Если бы они только знали, чем закончится всё это, ни один викинг не покинул бы Каттегат. Дурные сокровища и дурное золото покоились бы в странных христианских церквях, а Рагнар скрещивал бы мечи с ярлами соседних земель, каждый раз возвращался домой. Теперь он не чувствует никаких сил. Зарывается ладонью в ковёр сухих листьев и смотрит уставшими глазами на косо стоящий самодельный крест. Не о такой могиле, должно быть, мечтают христиане. Они, должно быть, мечтают о боге, о чуде. О рае. Сейчас Рагнару кажется, что он собственными руками лишил Ательстана каждого из этих мечтаний — поочередно. И эта мысль опускается на измождённое сердце ещё одним грузом. Он не чувствует сил даже чтобы подняться с земли, но впереди долгая дорога, Ивар, должно быть, уже на корабле. Его сын, его плоть и кровь, его первое большое путешествие, и, кажется, последнее — для Рагнара. Листья под ладонью сухие, а глубже — мокрые. Он раскрывает сухие губы и произносит: — Возможно, мы видимся в последний раз, друг мой. Произносит: — А возможно, мы с тобой увидимся скорее, чем мне кажется. Ательстан в его воспоминаниях — светлый, как солнце. Его улыбка открыта и проста, как северное море. Его глаза полны веры, но не той, что преет в глазах одержимых христианских глупцов. Ательстан верит в Рагнара, и от этого становится... Он грубой рукой сгребает сухие листья, с глухим рычанием швыряет их прочь. Затем опускает веки и сжимает плотную ткань плаща на своей груди. Рагнару никогда не понять, что такое — чудо. Но теперь он, наконец-то, понимает, что христиане называют душой.