улыбка

Рикки достаточно взрослая, чтобы сказать «это было давно». Рикки достаточно взрослая, чтобы сказать «мы были детьми». Рикки теперь тотально одна — отца больше нет, только старушка Тельма, которой пора на свалку, но рука не поднимается. Рикки оправдывает все ожидания и исполняет все пророчества, которые, как проклятия, насмешками кидали в спину те, кто всё ещё не достоин её слёз. Рикки остаётся там же, не уезжает в большой город, не поступает в хороший колледж, не становится богатой или популярной назло всем. Рикки работает на двух работах, чтобы прокормиться, чтобы не чувствовать груз одиночества на плечах, потому что детские клятвы быть всегда вместе проигрывают реальной взрослой жизни. Рикки с тёплой грустью и ностальгией вспоминает времена, когда хотелось давать обещания и верить в них. У Рикки соответствующая истине репутация девочки, которая не плачет, но иногда хочется, когда призраки прошлого осаждают крепость её одиночества, откуда до пляжа рукой подать. — Привет. Рикки хочет/молит, чтобы это был Льюис, Уилл или даже, чёрт возьми, Нейт, но только не он. Рикки прячется в тени крыльца, боясь обернуться, только бы не он (а это он-он-он). Зейн Беннет. Единственный, кому удаётся прорвать оборону, тот, кто оставляет бреши, которые чёрными дырами, которые не заживают. — Я надеялся… найти тебя здесь, — говорит он, и Рикки не может молчать, не может не оборачиваться, потому что сильная, потому что она не проиграет прошлому, которое жалит взглядами карих глаз по обнажённым загорелым плечам. «Это улыбка я_влюблена_по_уши или как_здорово_быть_одной?» Рикки давит в себе голосок, который говорит, что он выглядит не так, как она помнит, как она очень редко воображает в фантазиях/воспоминаниях. Рикки всегда с горечью представляет предприимчивого Зейна Беннета на вершине мира, куда он карабкается без помощи папочки, вопреки всему, что пророчат избалованному мальчишке Беннету. Рикки воображает себе идеальные костюмы, долгие и дорогие приёмы с инвесторами и красивыми женщинами, которые, конечно, будут любить его сильно, но никогда так, как любила (любит?) Рикки. Рикки спотыкается о пыль на его ботинках и мотоциклетной куртке, о щетину — еле заметную — и взгляд с прищуром, серьёзным, но не до конца. Рикки видит, как внутри оболочки — взрослой, потрёпанной, возмужавшей — бьётся шаловливый мальчишка, о чьи амбиции было так больно резаться; шрамы на грудине всё ещё саднят. — И что теперь? — спрашивает Рикки, потому что хочет знать, какого чёрта тот самый Зейн Беннет, который штурмовал жизнь в поисках славы и денег, пропадает на годы, а потом возвращается не на лимузине и в смокинге, а на байке с дорожной сумкой за плечами. — Похоже, что ничего, — говорит Зейн, и у Рикки от хрипотцы — новой, другой, чужой, но тёплой и долгожданной — что-то вспышками-салютами взрывается в животе, в груди, в горле. — Давно не виделись. Как ты? У Рикки от очевидностей всегда язык чешется нагрубить, осадить, опустить ниже уровня моря, но она задыхается, хоть и держится, каменеет лицом. Рикки понимает, что не сработает, что Зейн видит её насквозь — эта способность стоила ему покоя и самолюбия. Рикки делает шаг и замирает, зная, что дальше нельзя, что там черта. Зейн тоже чувствует/знает — Рикки на расстоянии руки, он может пересчитать все кратеры/пробоины, которые когда-то по глупости-молодости оставил ей в наследство на долгие годы одиночества. Зейн помнит, как снова и снова пересекал пределы, потому что его тянуло (тянет?) к Рикки Чедвик, с которой, кажется, он в первый и последний раз узнаёт, каково это — любить. Зейн Беннет из прошлого — это предсказуемо — в одно движение пересёк бы незримую черту, за которой падёт крепость Рикки — на его стороне артиллерийская поддержка прошлого и бомбардировщики с воздуха тех осколков, которые неоттаявшими чувствами всё ещё ноют болью у Рикки внутри. Но прошлого Зейна больше нет, и этот, нынешний, присыпанный порохом дорог, говорит ласково, улыбаясь почти привычно (для Рикки — больно): — Я поживу пару месяцев в доме отца. Зайдёшь в гости как-нибудь? — Конечно, — кивает Рикки и пытается улыбнуться, но только кривится уголками рта. — Была рада тебя увидеть. Обязательно загляну на огонёк. От очевидностей, лживых и горьких, у Зейна улыбки вымученные, но годы оттиском на душе меняют его почти до неузнаваемости. Единственная, что ещё узнаёт, что всегда будет узнавать, даже в тысячной толпе, уходит, не прощаясь. Зейн знает, что она не придёт, не позвонит, и только надеется, что не забудет. Зейн с усмешкой вспоминает, как Рикки Чедвик отравляет его настоящими чувствами, прививает отвращение к показному и кукольному, навсегда ставя крест на лоске и мишуре власти и богатства, которые когда-то чертовски его прельщали. Зейн обречён быть тем, кого создала Рикки Чедвик, и он не знает, проклятье это или дар. «Это улыбка я_влюблена_по_уши или как_здорово_быть_одной?» Рикки не до улыбок; у неё слёзы с привкусом морской воды, слёзы я_никак_не_могу_тебя_забыть. Рикки достаточно сильная, чтобы подумать «ему нет места в моей жизни». Рикки достаточно сильная, чтобы оберегать крепость одиночества, откуда до пляжа рукой подать.