Горелый

Грэхем был максимально вежлив и чертовски набожен, чем раздражал невероятно. Он терпеливо рассказывал о судном дне, пока Шестая нетерпеливо кусала губы и боролась с желанием чем-нибудь его ударить. Вера в Бога, Иисуса, Будду, Зевса — любого из этих суровых ребят, про которых она читала в пыльных заплесневелых книгах из Старого Мира — казалась ей нелепой. Где был хоть один из них, когда землю раздирали скрюченные узловатые пальцы ядерных бомб? Где были все они, когда люди окровавленными руками копали себе дороги из могил Старого Мира, чтобы попытаться построить новый — на его костях? Человечество само устроило себе десять казней египетских, не дожидаясь помощи извне. Она не говорила ему это вслух из уважения или нежелания нарваться на пулю, — всемогущий доктор Митчелл не прибежал бы с другого конца Мохаве, чтобы в очередной раз заштопать ее горячую голову — и старалась свести тему на нет, удерживая себя от новых вопросов. Поэтому разговоры не клеились: он просил — она молча делала, не спрашивая, не теряя времени на размышления. Она хотела вернуться в Мохаве, и только Грэхем мог ей в этом помочь. Услуга за услугу — она находила это честным. Грэхем последовал за ней впервые, едва она вышла из пещеры: держался на расстоянии, но не пытался сделать вид, что его там нет. Она не пыталась делать вид, что чувствует себя безопасно. Ожидать удара в спину — первое, чему учила Мохаве. Дополнительной парой глаз на затылке человечество не обзавелось даже изрядно облучившись, поэтому приходилось всегда быть настороже. Руки сами тянулись за пистолетом, и она постоянно себя одергивала, убеждая, что опасности нет, но неприятный нервный зуд от тяжелого металлического взгляда следовал за ней до самого поста «Оспрей». Забравшись на гору и, наконец, получив минутную паузу, она поднялась на вышку и попыталась отдышаться. Цепкие лапы напряжения, заковавшие легкие в стальное кольцо, постепенно разжимались, а навязчивое ощущение слежки слабело, уступая место дикой усталости. Мышцы ныли, ожоги щипались, нервы натягивались, как тросы, и мелко дрожали — день выдался удивительно паршивый. Она в два шага обошла всю небольшую площадку, цепляя и роняя коробки, смутно припоминая, что в прошлый раз, кажется, видела запылившуюся бутылку виски, но нашла только пару доз винта и текилу. Текила стала приятным сюрпризом, а винт был припрятан на черный день. На Мохаве сложно не сколоться, когда вся жизнь сливается в один нескончаемый «черный день», но она упрямо продолжала удерживать себя от обманчивых и соблазнительных обещаний короткого забытья, потому что понимала: держать пушку, когда руки сводило ежесекундно в наркотических спазмах, было сложно. А без пушки даже самый мирный уголок Стрипа мог стать конечной. Алкоголь не стирал в пыль драгоценные крупицы контроля, поэтому изредка надираться вместе с Кэсс ей ничто не мешало. Она забралась с ногами на шаткий стол и сделала два больших глотка из горла. Текила мгновенно ошпарила глотку и пищевод, и организм, едва отошедший от галлюциногенного отвара чокнутого шамана, отозвался недовольно: в голове все смазалось, сплелось в шипящий змеиный ком и взорвалось. Она охнула и согнулась пополам, едва не навернувшись со стола. В глазах рассыпался фейерверк, прямо как в тот момент, когда перед замутненным наркотическим дурманом взглядом одна огромная пылающая Призрак Ее разделилась на четыре не менее кровожадных яо-гая. Она потом пару часов тщательно смазывала ожоги какой-то вонючей мазью, которую услужливо притащил кто-то из сердобольных Скорбящих, и заматывала пузырившуюся волдырями кожу бинтами, кривясь от боли. А позже пришел Грэхем и в очередной раз процитировал псалом, возвестив, как ей показалось, о точке невозврата. Он тогда смотрел на нее прямо и вызывающе. И хотя его взгляд говорил об обратном, он все же пообещал терпеливо ждать ответа и принять любое ее решение. Кажется, буквально любое. Шестая не понимала, как можно позволить иноземке решать судьбу племени, которое стало для Джошуа почти искуплением. Такая покорность раздражала. В нем вообще много чего раздражало, но еще больше — восхищало. С этим щенячьим восторгом Шестая смирилась еще в первый день, когда поняла, кто именно перед ней: нечасто выпадал шанс пообщаться с мертвецом, чье имя в Легионе было запрещено произносить вслух и от того обросло легендами всех мастей. Мертвец оказался живее всех живых, хотя и выглядел соответствующе своему официальному статусу. Куча бинтов, которых хватило бы на целое платье для Вероники, и горьковатый запах мази, от которого щипало в носу, — это были его черты, въедливые и ядовитые. Джошуа Грэхем занимал ее мысли с того дня, как они впервые встретились. Он вызывал жгучее любопытство; его хотелось вытряхнуть из бинтов, разобрать, изучить, как новенькую винтовку, снятую с очередного трупа. Конечно, он был интереснее любой из них, хотя бы потому что ни одна винтовка при встрече не начинала низким голосом цитировать псалмы. Смех вышел хриплым, почти лающим, и быстро сошел на нет. Она с трудом выпрямилась и задумалась. В горле все еще горчило, но желудок не пытался вывернуть обратно вчерашний ужин, поэтому она решила, что все не так паршиво. И, брезгливо зажмурившись, осушила полбутылки разом под неодобрительным взглядом Джошуа. Он внимательно наблюдал за ней, прислонившись к бревенчатым перилам, но с места не сходил. Лишь когда полупустая бутылка оказалась оставлена, а Шестая подняла на него внимательный взгляд, он шагнул к ней, скрестив руки на груди. Она молча протянула руку и впервые за все время коснулась его, царапнув ногтями по бронежилету. Последнему мужчине, который попытался залезть ей в штаны, она выверенно простреливала по очереди колени — левое, он рухнул сразу, как подкошенный, поэтому ей пришлось пинком переворачивать его на спину, потом правое, когда его крик утонул в бульканье слюны и рвоты — и яйца и как мантру повторяла, что больше так не облажается. Исключением стал только Бенни: адреналин и азарт вперемешку с мед-х и водкой делали свое дело, спать с ним было весело, и он очень старался и, наверное, был действительно хорош; главное — от него не воняло, как от бродячей псины, и она почти не испытывала брезгливости, когда он лапал ее за задницу. Грэхем не снился ей по ночам, он не стал исключением в этом смысле — она действительно не была заинтересована ни в нем конкретно, ни в сексе вообще. Грэхем порождал другое чувство; любопытство требовало потрогать его, снять обмотки и сковырнуть корку ожога или вызвать на спарринг, хотелось убедиться, что он не развеется мороком, когда зайдет солнце, но дотронуться она не решалась, потому что ни на секунду не забывала, что у него под бинтами. Джошуа — идиотское имя, даже его собачье прозвище подходило ему больше – смотрел прямо в глаза и почти насквозь. Помедлив, он подошел еще ближе и уперся руками в стол по обе стороны от нее, случайно или нарочно задевая ее ноги. Лицо Шестой потемнело, а между бровей залегла глубокая морщина, но взгляд она не отвела. Их игра в гляделки быстро утомляла: она не знала, когда становилось можно разорвать зрительный контакт, чтобы не выглядело так, словно она сдалась, но и выдерживать металл, змеей струившийся прямо в мозг, было тяжело. Джошуа Грэхем, чертов Горелый, не умер только потому, что все его нутро, кожа и кости, были металлическими. Он был бронированный весь целиком, а таких не брал огонь. Ни тот, который пылал на уязвимой коже, ни тот, который бушевал внутри. Она попыталась выпрямиться, чтобы не смотреть на него так обреченно снизу-вверх, но он не дал, положив тяжелую руку на плечо. Обгорелые, буро-черные кончики пальцев стальными клещами сжали кожу под комбинезоном, и она поморщилась и сдалась. Под холодным металлом голубой радужки пылало пламя, древнее, как сама Земля, и такое же безжалостное. Грэхем не был покорен ей, он видел в ней — тяжелое неприятное слово возникло в памяти внезапно — агнца Божьего. Она в очередной раз оскалилась в усмешке. Кого в ней только не видели: солдатку, бешеную суку, оплот всех страждущих и грозу Чертей; кто-то смотрел дальше и понимал, что она просто пытается выжить, медленно и незаметно спиваясь и больше не пытаясь вспомнить; Кэсс видела, что она плохо спит по ночам и просыпается утром в холодной испарине, а она сама смотрела на свое лицо в зеркале, осунувшееся и серое, и видела страх. Агнец — Джошуа глубоко заблуждался, а она не знала, как его переубедить. Ее целые пальцы накрыли его обожженные и несильно сжали, она не поднимала голову, предпочитая рассматривать липучки на его бронежилете, и нервно жевала губы. От Грэхема навязчиво пахло порохом, оружейной смазкой и мазью — все бинты провоняли насквозь; она была уверена, что и бронежилет пахнет тоже. Запах сбивал с мыслей и тоже раздражал, от него чесался нос, и она как-то неуклюже тряхнула головой, морщась, пытаясь собрать хоть что-то, что когда-то давно напоминало здравомыслие. Не срослось; она дернулась вперед, машинально свесив ноги со стола, чтобы удержать равновесие, и с силой притянула его к себе. Пальцы бегло прошлись по его рукам вверх, легко, чтобы не причинить боль, но настойчиво, чтобы она могла почувствовать, что кожа под бинтами раскаленная, как пылающие угли, и на секунду замерли, подрагивая, прежде, чем стянуть вниз повязку с части лица, обнажая губы. Джошуа Грэхем все-таки был живым, поэтому она упрямо сжимала челюсти и ожидала, что в любой момент он ее пристрелит или ударит, или просто спустит вниз с вышки, поэтому, когда он резко поддался ближе, она оцепенела. Удара не последовало. Она тяжело выдохнула, чувствуя, как ходит ходуном его грудная клетка, а дыхание жжет веки. Он смотрел на нее сверху-вниз, слишком близко, его запах смешивался с запахом текилы, и ее повело. В некоторых книгах про это тоже что-то было, она их читала вместе с Вероникой и насмешливо кривила рот, потому что это было слишком неправдоподобно. В таких книгах часто встречалось слово «нежность». С нежностью тоже не срослось: она просто прокусила его губу до крови. Он в отместку чувствительно сдавил ее ребра и открылся впервые, так близко, настойчиво раздвигая ее губы своим языком, требуя откровение в ответ. Мягко не получалось, сладко не получалось; это была проверка их обоих на прочность, на то, что они, восставшие из могил, все еще живые. Его горячие руки до синяков сминали талию, спускались ниже, трогая, сдавливая и практически вжимая ее в себя, она отвечала ему: сжимала его плечи, царапала нарочно, сдвигала бинты и трогала кромки ожогов и шрамов, заставляя его чуть громче выдыхать сквозь стиснутые зубы, прежде чем еще раз — очередной раз — поцеловать порывисто и болезненно. Вывернутые наизнанку друг перед другом, они не стремились обнажить кожу, потому что это означало бы — потребовать большего. Никто из них этого не желал, стремясь только узнать и попробовать чужую боль на вкус, разложить на составляющие, изучить и отдать еще взамен, словно выжигая клеймо на память. Она отстранилась на секунду, чтобы укусить его шею, чувствуя привкус бинтов, и он, сдавленно зашипев, оттянул ее прямо за волосы, вынуждая запрокинуть голову, и провел губами от гортани до подбородка, прихватывая уязвимую кожу зубами, под едва слышный судорожный вздох. Потом остановился, тяжело дыша, вплетаясь пальцами в неровно отстриженные волосы. Последние невесомые поцелуи бабочками касались ее щек; словно извиняясь, он целовал отрешенно, медленно, возрождая воспоминания о затихающих раскатах грома после бури в Зайоне. Если бы у них было больше времени. Он отступил на шаг назад и повторил свой вопрос, отрезая пути к отступлению. Ей неожиданно стало смешно. У них совершенно не было времени. А у него — терпения.