Игрушка

      — Куда мы идем-то? — спросил Вершинин, который никак не мог угомонить свое любопытство. В нем буквально каждую миллисекунду бушевали, казалось, миллиарды эмоций, сменяющиеся быстро, но захлестывающие с головой так сильно, что юношу заметно потряхивало, и порой он на несколько мгновений терялся, не очень-то понимая: а не спит ли он?       — Нам нужно переждать. Пару часов. Вон в том доме, — ответил Костенко, кивнув на высотный дом, находившийся, казалось, совсем рядом.       — А кто там живет? — Несмотря на все безжалостно бушующие внутри ощущения, любопытство все-таки пока что брало верх.       — Я. Но меня всю ночь дома не будет. Заодно просохнем, — все так же твердо, кратко и уверенно отозвался Сергей, ускоряя шаг.       Дальше они шли молча, без разговоров, пусть даже состоящих из вопросов и кратких ответов на них, и, хоть кое-где был слышен стрекот сверчков, неспешно исполнявших свои ночные серенады, гомон из людских домов и гулкое отдаленное тарахтение двигателей советских машин, обстановка как-то заметно потяжелела, словно налилась свинцом, все сильнее давя на Пашу. Дорога к указанному дому, как оказалось, лишь мерещилась такой короткой. В этом самое отвратительное свойство многоэтажек: никогда не знаешь, сколько тебе до нее идти, ведь видна она отовсюду, но стоит к ней направиться, и возникает ощущение, что придется шагать целую вечность.       Паша невольно подумал о сказке про Алису в Зазеркалье, где «нужно бежать со всех ног, чтобы только оставаться на месте, а чтобы куда-то попасть, надо бежать как минимум вдвое быстрее». Парень едва заметно усмехнулся своим мыслям и подумал, что было бы сейчас великолепно оказаться в сказке, где всегда побеждает добро, никто не умирает, и все дается героем с особой легкостью. Но жизнь, не сказка. Она таит в себе самые страшные кошмары, о которых наивно думают, что те прячутся в детских шкафах. Она часто не заканчивается хорошо и несет в себе много мерзости, страха, боли и страданий.       А мысли бывают так же отвратительны, как и эти пустые многоэтажки, потому что всегда от спокойных, положительных, даже порой детских мыслей за пару секунд сознание может переметнуться к самым страшным ужасам всей жизни человека. Вершинин вдруг осознал, что происходит, будто до этого он все время спал, а тут неожиданно проснулся и увидел, во что превратилась его жизнь за последние дни и часы. Пашин разум понемногу стал переваривать информацию о том, что он сейчас в Чернобыле в восемьдесят шестом году идет неизвестно куда с человеком, который буквально полчаса назад пытался его убить. Осознание начало давить на парня еще больше вкупе с неугомонной тишиной. Паше стало казаться, что ему не хватает воздуха, и он задыхается. К нему явился страх. Такой первобытный, животный, вязкий, тягучий и холодный, скручивающийся в тугой узел где-то внизу живота, горечью оседающий на корне языка. В горле пересохло, все силы куда-то медленно, но верно начали улетучиваться. Вершинин замедлил шаг.       — Ты еще спать здесь ляг, — резонно и довольно строго отметил Костенко, заметив, что юноша понемногу начинает отставать. — Шевели ногами.       — Не могу, — машинально выдавил из себя тот, чувствуя, как начинает кружиться голова, а перед глазами чуть рябит.       — Это еще почему? — мужчина остановился, развернувшись к Паше с таким видом, словно бы прямо сейчас задал ему главный вопрос всей жизни. Увиденное его не порадовало: парень был бледен, как полотно, да и выглядел не живее, а глаза будто из стекла, прозрачные, пустые, бездушные, и глядят в одну точку. — Ты чего, пацан? — вновь спросил Сергей, не получив ответа на свой первый вопрос. В его голосе была едва слышна, хоть и тщательно скрываемая, но все же взволнованность, а сам он напрягся, потому как Вершинин выглядел так, словно сейчас просто-напросто упадет на асфальт.       Паша снова молчал. В голове что-то гулко пульсировало, отзываясь во всем теле болью и слабостью. Хотелось взять и отключить сознание, оборвать к чертям все тонкие нити, связывавшие мир вокруг с его мозгом. Где-то внутри черепной коробке неистово металось желание забиться в угол, отгораживаясь от реальности, и выть, как загнанный дикий зверь.       — Так, а ну-ка собрал все свое жалкое существо в кучку, боец, и бегом за мной. Мы не в куклы сюда играть прибыли. Или ты забыл, что у нас времени почти не осталось? — теряя терпение, рявкнул Костенко, рассматривая как вариант приведения Паши в более вменяемое состояние агрессию, но тут же отметил, что такая тактика вряд ли сработает в данной ситуации.       Неожиданно тот вдруг поднял голову и посмотрел на него так, что у Сергея по всей коже пронеслись толпы мурашек.       — Они умерли, — наконец едва слышно произнёс парень. — А у нас ничего не выйдет, станцию не спасем, а если и сумеем, то не известно, что будет там, в будущем, в нашем настоящем. Может, мы и не в силах ничего изменить. А, может, мы просто умрем.       Его тело с головы до ног стряслось в мелких конвульсиях. И тогда Костенко понял: Вершинин сломался. Он — игрушка в руках жестокого ребенка — жизни. Она безвозвратно потрепала парня, а потом разбила свою «фарфоровую куклу» о бетонный пол. Сергей прекрасно знал и понимал, что люди не вечны, и их нервы тоже. Нормальный человек уже давно бы сошел с ума, а Пашка держался до сих пор, и это при его-то сравнительно небольшом возрасте. Мужчина знал, что абсолютно любой человек может сломаться, даже чересчур сильный и выносливый. И этот стойкий, но явно напуганный и теряющий контроль юноша прямо сейчас тоже переступил через свою границу преломления. Костенко в очередной раз проклял себя за то, что убил его друзей, да и с ним самим был не очень-то галантен, но обратно все равно уже ничего не вернуть.       — Успокойся, — настойчиво, и все-таки уже спокойно, даже мягко произнес Сергей, опуская ладони на плечи парня.       — У нас не будет ни единого шанса, и это все бесполезно. Нам себя уже не спасти, да и никого не спасти. — Голос Вершинина сел, и потому тот просто хрипел, а от этого выглядел еще более разбитым. Конечно, он пытался как-то разбавить свои речи жестикуляцией, в которую, очевидно хотел вложить агрессию, злость, все негативные эмоции, что в нем накопились, но даже это вызывало лишь сочувствие.       — Ну-ну, тише, — негромко протянул Костенко почти ласково. Если не получается заставить человека собрать себя в кучу угрозами, значит, нужно действовать мягко. — Сядь. — Он усадил мальчишку на бордюр тротуара, опускаясь рядом с ним, а потом неспешно и нерешительно, все еще подозревая, что это может быть хитроумная уловка, чтобы пырнуть его ножом или еще чего, позволил Паше опереться о себя и уложил голову парня себе на плечо. В конце концов, от нескольких минут, потраченных на то, чтобы юноша немного пришел в себя, они не обеднеют. Сидеть на тротуаре было холодно, да и в принципе под кожу пробирался предательский холодок, хотя ночь казалась весьма теплой. Страшно хотелось выть.       Пашка безвольно сполз головой по наклонной и уткнулся носом в грудь Сергея, часто дыша и издавая такие звуки, словно бы либо всхлипывал, либо задыхался, либо и то, и другое. Он крепко цеплялся тонкими пальцами за одежду мужчины, будто ища в нем защиту. Неожиданно даже для самого себя, Вершинин вдруг почувствовал себя намного защищеннее и как-то даже спокойнее рядом с ним. Парень попытался было представить рядом друзей и родителей в надежде, что это поможет быстрее успокоиться, но стало только хуже. И не потому, что большинство из них мертвы. Просто не помогало. Было лучше не думать о них, а погрузиться в обстановку.       Костенко чувствовал, как Пашу трясет, что ему страшно и больно. Парень съеживался, будто пытаясь стать совершенно незаметным. Сергей нерешительно коснулся ершика светлых волос, неспешно поглаживая, зарываясь в них пальцами.       — Успокойся. Соберись. Ты должен собраться в кучу, слышишь? — начал тихо нашептывать мужчина. — Прошлого уже не вернешь. А шансы сделать что-то успешное еще есть, потому что все возможно. Ты сейчас нужен, — его голос стал увереннее, но оставался таким же мягким, успокаивающим. — И не только мне. Ты нужен этому городу, а, может, и целой стране, понимаешь? — после этих слов Костенко даже получил кивок в ответ. — Хорошо. Ты можешь сейчас подняться и сделать все как надо, — Сергей проглотил едкое «я знаю», которое должно было находиться в начале предложения, но это выглядело бы как-то весьма своеобразно.       — Не могу, — тихо проговорил Паша, а потом ненадолго повисла тишина. — Один раз, — неожиданно начал он, — Аня спросила меня, почему я ни разу за весь этот ад не был напуган, — вновь тишина. — Это неправда. Я был напуган. Все время. Просто я не мог…       — …показать свой страх, чтобы оставаться сильным для них, — задумчиво произнес Костенко, глядя куда-то в прострацию, не переставая при этом все так же успокаивающе поглаживать Вершинина по голове. — Я знаю. Но сейчас тебе не надо быть сильнее кого бы то ни было. — «Потому что сейчас у тебя есть я» — еще одна фраза, которой с большими усилиями не позволили вырваться наружу.       После этих слов Паша снова почувствовал себя спокойнее. Совсем чуть-чуть, но спокойнее. Словно бы обрел незримую защиту, которой был для своих друзей.       Сергей вновь хотел было сказать парню, что пора идти, но, взглянув на него, задвинул на время эту идею на задворки разума.       — Паш, — Костенко вдруг развернул Вершинина к себе лицом, и у того от такого голоса, неожиданного действа снова что-то закопошилось внизу живота, лениво ворочаясь, вызывая смешанные чувства, в которых их обладатель не мог разобраться. — Послушай меня внимательно. Ты все можешь, если захочешь. Вот посмотреть хотя бы на меня, — Сергей горько усмехнулся. — Я потерял в этой жизни буквально все, а сейчас я здесь. Наступаю на те же самые грабли. — По его лицу вновь пробежала едва заметная улыбка, слегка изогнувшая краешки плотно сжатых губ. — Но ты… Ты — один из самых сильных людей, которых я когда-либо знал. И если большинство подростков в твоем возрасте ведут себя, как дети, то ты, — Костенко проницательно посмотрел в глаза Паше, отчего у второго пробежали мурашки, — ты ведешь себя непомерно взросло и серьезно. Немногие могут похвастаться такими качествами, какими обладаешь ты. Слышишь меня?       Вершинин, сидевший до этого практически не двигаясь, лишь внимающе-зачарованно глядя на мужчину, резво кивнул головой. Казалось, он вновь тот суровый парень, который может сделать все, что угодно, если захочет, а не та сломанная игрушка. Но как прежде все равно уже никогда не будет.       Сергей произнес одним движением губ что-то вроде: «Ну вот и славно»; и на момент замешкался, всего на долю секунды обронив взгляд на приоткрытые губы Паши. Костенко мог бы убить парня ровным счетом в любой момент, да хоть бы просто из мести, потому что месть зачастую движет людьми, и практически никто из них не противится этому желанию. Но мужчина просто не хотел убивать Вершинина. И на то у него были другие причины.       — Давай, поднимайся, — чуть добродушно, но все-таки уже более серьезно произнес Костенко.       Они молча поднялись на ноги и направились дальше, все так же не решаясь что-либо говорить. Паше стало стыдно за этот инцидент. «Вроде взрослый человек, а ведешь себя, как девчонка тринадцатилетняя. Разревись еще», — корил он себя за такое поведение. Но ничего. Минутная слабость — и вот он уже снова в строю. И хоть парень все еще допускал возможность быть убитым и оставался таким же настороженным в отношении Сергея, он начал чувствовать к нему какую-то привязанность, будто найдя в мужчине что-то светлое и надежное, опираясь на это, используя как защиту. В груди разливалось такое теплое невесомое чувство, растекающееся по всему телу, заставляющее холодный и тугой узел страха где-то внутри, шипя, уползти в темноту небытия. И Вершинин не мог объяснить этих чувств. Ему почему-то неожиданно перехотелось мстить Сергею за смерть друзей. Да, возможно припугнуть, потому что мужчина был некой темной лошадкой: никогда не знаешь, что у него на уме — вот сейчас он добрый, а уже через пару секунд вновь серьезный и безжалостный; но не убивать, нет.       А Костенко просто пытался разобраться в себе. Он думал, что все, что он чувствует — даже не делает, а чувствует — неправильно. Наивный. В этом мире нет понятий «правильно» и «неправильно», «должен» и «не должен». Есть только «можешь» и «хочешь». Стоит запомнить, что в этой жизни ты не должен ничего, кроме как спать, пить, есть и дышать. Ты никому ничем не обязан. Это только твоя жизнь, и ты волен делать, что хочешь. Но есть люди, которые боятся пойти на поводу лишь своим желаниям, потому что их воспитали, мол так делать плохо. И Сергей был таким человеком. Он сейчас хотел просто максимально замкнуться в себе, надеть маску наигранного безразличия, пряча за ней все свои эмоции, свою душу, свои чувства. Где-то внутри вновь закопошилось желание не убивать Пашу. Даже не просто не убивать, а вообще не причинять вред. Впрочем, он никогда не хотел делать ему больно морально или физически. Костенко в очередной раз пожалел, что втянул парня в это. Вновь почувствовал себя виновником всех его страданий, ведь, может быть, действительно уже ничего не исправить, прошлого не вернуть. Да и плевать он хотел на свою карьеру в этот момент. Просто Сергею вдруг захотелось не трогать мальчонку, защитить от этого бренного мира. Не позволить вновь стать той поломанной жизнью игрушкой.       В тот момент Костенко поклялся себе, что не даст этому случиться вновь.       И как же ему больно было осознавать, что, впервые за всю свою жизнь, как бы он не старался, не сможет сдержать эту клятву.