На равных

Озу восемнадцать. Двадцатисемилетний Гилберт чувствует себя стариком, когда вспоминает о собственном возрасте — и зеленым юнцом, подростком, которого переполняют бушующие гормоны, когда видит его, вытянувшегося, возмужавшего. Это почти что выше сил — смотреть на него такого. Только смотреть, не смея не то, что прикоснуться — сказать о своих желаниях и чувствах. Бальная зала Дома Безариус полна народу. Оз улыбается всем сразу, смеется, отвечает нескольким собеседникам одновременно, а когда толпа редеет, незаметно для стороннего взгляда оттягивает шейный платок. Но не для Гилберта. Устал? Или же в зале слишком душно?.. Взгляд залипает в промежутке между адамовым яблоком и впадинкой у горла, там, где едва заметно пульсирует голубоватая жилка. Прижаться бы губами к этой вене-ниточке, поцеловать так, чтобы осталась вызывающе яркая отметина. Такая, чтобы сразу было понятно: мой, не отдам! — Алиса! Оз срывается с места, хватает за руки вылетевшую из вихря танцоров девчонку. Заглядывает в глаза и улыбается так, что у Гилберта заходится сердце. Он отворачивается, и тут же ловит понимающий взгляд Брейка, насмешливый и жалостливый. Черт бы тебя побрал, — устало думает Гилберт, и достает сигарету. — Чтоб ты в Бездну провалился со своими вечными ужимками и чрезмерной проницательностью. Он выходит из бальной залы, унося с собой шлейф табачного дыма и горечь — на языке, на губах и в мыслях, проходит до конца ярко освещенный коридор и застывает у распахнутого окна. Снаружи вьются колкие снежинки. Гилберт провожает их взглядом, выбрасывает окурок и закуривает снова. И ведь не спрячешься уже за вечную отговорку — разницу в возрасте. Оз уже не тот, каким три года назад вернулся из Бездны. Не осталось ничего от юношеской хрупкости, ростом и размахом плеч он уже почти догнал Гилберта. От одних мыслей об этом сладостно тяжелеет в паху и сжимает в подвздошье, голову ведет, и совсем немного не хватает для того, чтобы подойти и сказать… — Что ты здесь делаешь? Гилберт давится дымом. Резко оборачивается — и тонет в ясной зелени глаз, снившейся ему ночами. Сказать… — Почему ты ушел? — Брови Оза приподнимаются, и — его улыбка, господи… — Я искал тебя. Искал… — Гил? — Голос Оза звучит уже встревоженно. — Да что с тобой? Оз так близко сейчас. Так рядом. И так далеко шум толпы и музыка, поздравления, всё… А щеки касаются тонкие пальцы. Теплые, такие теплые, они скользят по гладко выбритой коже, касаются мочки, легко проводят по линии роста волос… Это становится последней каплей. Гилберт осознает себя преклонившим колено, сдавленно, словно через силу, выталкивающим из нутра всё — тоску и ревность, страх и преданность. И желания. Такие неправильные, порицаемые обществом, но еще больше — самим собой. Он осознает, на что осмелился — и цепенеет. Застывает изваянием у ног Оза, чувствуя себя псом, совершившим самую большую оплошность в своей глупой собачьей жизни. То, чего ему не простят, никогда. — Гилберт. Он вскидывает голову, видит глаза Оза — и забывает, как дышать. — Какой же ты идиот. Пальцы впиваются в локоть с неожиданной силой. Оз вздергивает его с колен. Хватает за лацканы строгого сюртука, встряхивает, катая по скулам желваки, а потом тянет на себя, и… Целует. Так, что дыхание снова кончается, но оторваться от его рта невозможно. Гилберт задыхается, но пьет, пьет его жадно, как воду, как кислород, как саму жизнь. Оз отстраняется сам. Шумно втягивает воздух, мгновение смотрит — а потом хватает за руку, как в детстве, и ведет за собой. Коридорами, полными гостей. Полутемными лестницами. Не обращая внимания ни на что на своем пути до тех пор, пока дверь не отделяет их от празднества — и всего мира. В комнате царят серебристый лунный сумрак и тишина. Но это ненадолго. Щелкает дверной замок. Полутьма наполняется сбитым дыханием, влажными звуками поцелуев, шелестом сдираемой ткани. С костяным звуком ударяется об пол отлетевшая пуговица. — Хочу тебя. — Низкий шепот обжигает кожу. — Так давно, так сильно. — Оз!.. Поцелуй — жесткий и требовательный. Ладонь накрывает пах Гилберта, сжимая член через плотную ткань. Мелкие пуговки ширинки впиваются в напряженную плоть, Гилберт ахает и сдавленно матерится, одновременно толкаясь бедрами, стремясь плотнее вжаться в ласкающую руку. Оз — разгоряченный, властный, непривычно сильный, возбуждающий этим до дрожи в коленях. Он отстраняется — ненадолго, только чтобы, сметя в спешке на пол все лишнее, схватить с прикроватного столика какую-то склянку. Но Гилберт тут же тянется следом, потому что даже так, на одно мгновение, порознь — больно. Руки Оза — на его плечах, разворачивают и нагибают, вынуждая опереться о столешницу массивного письменного стола. Дыхание перехватывает от неожиданности, а Оз одним движением стягивает с Гилберта брюки вместе с бельем, мнет в ладонях ягодицы, раздвигает, потираясь о ложбинку мокрой головкой. Гилберт несдержанно подается назад, прогибая спину. Со стола катится ручка, ссыпается стопка журналов, с грохотом падает пресс-папье. Оз знает о такой любви? Откуда?.. Но разве сейчас это имеет значение? Звякает склянка. Внутрь проникают скользкие пальцы. Гилберт ахает — а потом шипит сквозь зубы и сдавленно стонет, когда пальцы сменяет член. Все так противоречиво. Оз горячий — а стол холодный. Руки дрожат, колени слабеют — но Оз держит его, вталкиваясь глубже. Гилберт судорожно сжимается, и тот замирает, тяжело дыша. Поясницы касается теплая подрагивающая ладонь, и от этого вдруг становится спокойно и легко. Мышцы отпускает, и Оз продолжает движение, сразу же — сильно и быстро, вцепляясь в обнаженные бедра до боли, наваливаясь на спину, прихватывая плечо зубами, ни на секунду не останавливаясь. Весь окружающий мир теряет значение вдруг, погружается в сумрак, оставляя здесь и сейчас только их двоих — их движения навстречу друг другу, влажность покрытой испариной кожи, солоновато-пряный запах разгоряченных тел, соприкосновение бедер... Оз нащупывает и сжимает пальцы Гилберта, вбиваясь в него, втираясь до самого основания, громко стонет — и Гилберт кончает, вцепившись в крышку стола, нещадно кусая губы, но все равно выстанывая удовольствие в голос. А потом закрывает глаза. Внутри — горячо и наполнено. Под веками — золотисто-багровый сумрак. За спиной рвано дышит Оз. И больше ничего сейчас не имеет значения — даже постепенно, неохотно возвращающийся в их реальность мир. Секунды тают, как снег на ладонях. Утекают сквозь пальцы, сливаясь с безвременьем. Но Гилберту ничуть не жаль. Опираясь влажными ладонями о скользкую полированную древесину, он поднимает себя — и Оза. Поворачивается — и тонет в мягко поблескивающих в сумраке зрачках. Гилберт смотрит на него не снизу вверх, как тринадцать лет назад, и не сверху вниз, как еще недавно — глаза в глаза. На равных. Уголки губ Оза вздрагивают в улыбке. Он подается к Гилберту, опуская ресницы. И целует. Мягко и как-то трепетно даже, легко касаясь искусанных губ языком. Гилберт отвечает на поцелуй. Тело буквально звенит от пережитого наслаждения, а внутри, у сердца и под диафрагмой, разливается тепло. Яркое, умиротворенное, непривычно уверенное. — Люблю тебя, — выдыхает Гилберт признанием то, что так давно прятал еще глубже, чем все «неправильные» желания: любовь не к господину, а к человеку. И обнимает Оза, зарываясь носом во влажные волосы, напитываясь его запахом — им всем, без остатка. Оз молчит. Обхватывает Гилберта за талию — и молчит, легонько поглаживая поясницу кончиками пальцев. Потом ладонь сдвигается ниже. Пальцы касаются ягодицы, проникая в ложбинку, прикасаясь к саднивеющему, мокрому от спермы и смазки отверстию, прослеживают влажную дорожку на бедре... Гилберт вспыхивает и отводит было глаза, но вдруг слышит: — Люблю, — шепотом, едва слышно. Сердце замирает. Гилберт вскидывает взгляд. Он ослышался? Или?.. Оз снова улыбается, повторяя громче: — Я тоже люблю тебя, Гил. И время пропадает вовсе. Рассыпается в прах, превращаясь в вечность. Признание. Он даже не надеялся его услышать. — Спасибо, — выдыхает Гилберт, а больше не знает, что сказать. Оз тянет его к себе, ближе. — Какой же ты дурень, — шепчет он, смешливо и укоризненно. Гилберт прикрывает глаза и тоже усмехается, прижимаясь щекой к щеке. На равных. Вместе… — Я знаю, Оз, — так же шепотом отвечает он. — Теперь — знаю.