Мистер Шинода схватил меня за руку и затащил в комнату.
Нет, насиловать не будет. А что тогда? Убьёт?
— Честер, что ты о себе возомнил? Что ты себе позволяешь? Ни стыда, ни совести! Я — натурал и женатый человек.
Нет, он не кричит. Он говорит — спокойно, обжигающе ледяным голосом, от которого, мне кажется, в нашей общаге трясутся стены, содрогаются потолки, дребезжат окна.
Нет, его не слышат соседи. Вся порция этого пылающего гнева предназначается мне и вколачивается в мои уши, дробя душу в испанском сапоге его губительно-пьянящей праведности.
Нет, я всегда и во всём не прав. Действительно, что я о себе возомнил?!
Уничтожил. Растоптал. Лучше бы сразу задушил своими прекрасными длинными пальцами, чем так. Добил бы уж до конца. Или — добивать уже нечего?
Он вышел из комнаты, громко хлопнув дверью (или — мне кажется; по крайней мере, мне было оглушительно громко).
Ну, вот и всё.
Понятно, что не вернётся.
Дурак.
Что делать?
Первая мысль — выпить коробку димедрола.
Судорожно ищу его в аптечке.
Чёрт, что я делаю. Меня же тут и найдут. Что будет с ним? Эгоист чёртов, погоди. Вот сейчас вызовешь такси, выедешь за город, сойдёшь на остановке у монумента, и хоть десять коробок димедрола пей. Сдохнешь без вреда для него. Без вреда для всех. Найдут, когда сгниёшь. Идиот.
Руки откладывают аптечку на тумбочку. Сажусь на кровать. Как же хочется тепла. Я просто впиваюсь пальцами в несчастный плед, чтобы расправить его. Какое же я ничтожество.
Стук в дверь. Кто там ещё?! Во время моей — личной — драмы. Пытаясь перебороть себя, свой страх, свою боль, иду к двери, спотыкаясь о раскиданные кеды, успеваю ещё пару раз себя проклясть.
— Чаю принёс. Будешь?
Закрываю за ним дверь. Похоже, эта пытка ещё не кончилась…
Ставит горячие кружки на столик у дивана, из кармана своего «профессорского» пиджака высыпает конфетки:
— Садись, — виновато улыбается. Неужели понимает, что сделал нестерпимо больно?! Сам садится на стул за столом, по-хозяйски двигая мне чай и конфеты.
Собрав силы в кулак, сквозь страх, дрожащим голосом, говорю (и как я вообще про это вспомнил-то?!):
— Я тут это… утром… в булочную ходил, купил пироги с яблоками… Будете?
— Да, буду, давай!
Достаю из хлебницы пакетик и неуклюже кладу поближе к нему.
— Очень вкусно, спасибо! — взял самый маленький и едва откусил. — Выпей чаю, пожалуйста, — его голос звучит снисходительно, почти ласково.
Трясущимися руками расплёскиваю полкружки по столу.
Внезапно — беспардонно — распахивается дверь:
— Пап, ты тут будешь? — Абба без стука влетает в комнату, за ней виновато прячется Джоджо. — Можно ребята у нас останутся на ночь, мы мультики смотреть будем. Мама всё равно на дежурстве…
Абба и Джоджо — младшие дочки мистера Шинода… настоящие бестии, соратницы мои… Никто лучше меня не знает, как они ненавидят мачеху, которую им приходится называть мамой. Никто лучше их не знает, как я, гей проклятый, люблю их отца, больной греховной любовью, сводящей меня с ума.
— Ладно, Абба. Только без глупостей! — по-учительски строг. Короче — прекрасен.
— Спасибо, папочка. — Она плотно закрывает дверь. Он встаёт из-за стола, подходит и запирает за ней на ключ.
— Торшер включи! — и гасит общий свет. — Замёрз? Дрожишь весь… У тебя из окон дует. Забирайся с ногами на диван, пледом укутаю. Холодно? Вот, держи! — снимает свой «профессорский» пиджак, и накидывает на мои плечи (а ведь проще было взять покрывало с кровати…). Чувствую его тепло. И легкий аромат парфюма. Садится рядом: — Да не переживай ты так! — обнимает за предплечье и касается подбородном макушки: Не переживай! Успокойся! — говорит совсем ласково, шёпотом. Чувствую его дыхание… в ухо… нет, это невыносимо! Кладу голову на его плечо. Уже не трясусь, лишь иногда вздрагиваю. Позволяю себе вопиющую наглость: уткнулся холодным носом в его шею. От волос сладко пахнет мятой.
— Не переживай больше, прошу тебя, всё хорошо! — Знаю, мистер Шинода, на самом деле, добряк, и часто он готов на всё, только бы люди вокруг него были счастливы.
— Всё в порядке, Мистер Шинода, простите! — шепчу я.
— Посмотри на меня! — с трудом отрываюсь от этой изящной шеи. Пронзительный взгляд его карих глаз заставляет меня забыть не то, что про страх — про дыхание. — Можно? — его рука нежно ерошит мои нелепые мелкие кудряшки. — Так лучше.
— А можно вопрос… Вы ведь нам мировую литературу преподаёте… — вижу неподдельное изумление на его лице. — А Вам нравится Уильям… нет не Шекспир — Йейтс? — Он улыбается, немного щурясь. Сводит меня с ума этой улыбкой.
— Йейтс, да! Большой оригинал! «Я видел больше мужчин, которых сгубило желание иметь жену, детей и содержать их в комфорте, чем мужчин, которых сгубило пьянство и шлюхи.»
Хммм… Странный выбор…
Autumn is over the long leaves that love us
And over the mice in the barley sheaves.
Yellow the leaves of the rowan above us
And yellow the wet wild-strawberry leaves.
The hour of the waning of love has beset us
And weary and worn are our sad souls now.
Let us part, ere the season of passion forget us
With a kiss and tear on thy drooping brow.
— Красиво…
— А можно Вашу руку? Хочу посмотреть…
— Смотри, — и даёт мне на изучение свои изящные руки.
— А жить Вы будете долго, хорошо, — слава Богу! — Вон какая линия жизни!
На большом пальце левой руки вижу, что ноготь синий:
— Это картину в комнате вешал, — почему-то виновато тупит взгляд.
— У Вас красивые руки… А ещё вопрос можно? — быстро меняю тему, так как просто схожу с ума от желания ласкать эти руки.
— Можно, спрашивай.
— А что у Вас за парфюм?
— Этот… Армани, что-то с аква… не помню, — морщась, корчит смешную рожицу.
— Giorgio Armani Acqua Di Gio? — с французским (несмотря на то, что парфюм-то итальянский) прононсом выдаю я.
— Да, — смеётся.
И вдруг:
— А сыграй что-нибудь, — показывает на гитару в углу.
— Не, я не в голосе сегодня, давайте лучше ещё чайку…
— Честер, сыграй…
— Ну что ж…
Мне жаль, что Вас не застал летний ливень
В июльскую ночь на далёком заливе,
Не видели Вы волшебства этих линий.
Волна, до которой приятно коснуться руками,
Песок, на котором рассыпаны камни,
Пейзаж, не меняющийся здесь веками.
Поздно ночью через все запятые дойду наконец до точки.
Адрес, почта… Не волнуйтесь, я не спою никогда Вам не строчки.
Тихо. Звуки по ночам до меня долетают редко,
Пляшут буквы, я пишу и не жду никогда ответа.
Мысли-рифмы… Свет остался, остался звук, остальное стёрлось,
Гаснут цифры, буду счастлив просто слышать Ваш голос…
Всадник замер, замер всадник, реке стало тесно в русле…
Кромки-грани… Я люблю Вас, не нуждаясь в ответном чувстве…
— Давай спать. Скоро утро.
— Ложитесь, мистер Шинода!
— Честер… Иди ко мне, иди, не бойся! Спокойной ночи!
— И Вам спокойной ночи!
***
Он быстро забылся беспокойным сном, мило всхрапывая и иногда тяжело вздыхая. Сначала Честер боялся пошевелиться — вдруг разбудит его. И внезапно он понял, что больше не может находиться ТАК близко. Легонько выпорхнул из его объятий. Слава богу, вещи были собраны — Честер планировал ехать в гости к друзьям на неделю, и ему не надо было шуметь. Он оделся, тихо — по миллиметру — застегнул ботинки, осторожно снял куртку с вешалки, повесил на неё его пиджак. Он спал. Честер не рискнул провести рукой по его высокому лбу или поцеловать его спящего в губы, он просто легонечко коснулся носом его колючей щеки. Быстро схватил сумку и выбежал в коридор. Там никого не было. Ему хотелось оказаться как можно дальше от этой комнаты, от этого общежития, от этого сумасшедшего дома, стоящего на окраине города… Он сбежал вниз, пулей вылетел из подъезда, поймал такси и попросил отвести его на автовокзал.
***
Колючее ноябрьское солнце озарило скупым лучом промозглое небо под городом.
Мистер Шинода открыл свежую газету. Первое, что бросилось в глаза, — сводка происшествий: «На окраине города обнаружено тело молодого парня… …был одет в куртку… …личность устанавливается».
Мистер Шинода растерянно посмотрел вокруг, выглянул в окно. Резкий свет ударил в глаза. Он ощутил лёгкий холод в груди. Потом было испуганное лицо жены. И этим всё закончилось.
Честер вернулся тремя днями позже. Он отвез цветы на свежую могилу. В его голове вихрем кружились те самые строки Йейтса:
Сырые листья земляники,
По берегам рябины руки,
И журавлей прощальны клики —
Пора тоски, пора разлуки.
И нам с тобой пора прощаться,
В конце любви, в начале скуки.
И нас настигла в одночасье
Пора тоски, пора разлуки… 
