Рене Мартель 19 марта 1842 года»
***
«Приезжайте. Адрес на конверте.Ф. Риварес 5 мая 1842 года»
***
— Феликс?.. Едва войдя в дом, я понял, что его здесь нет. Не было того странного ощущения предчувствия, какое я испытывал всякий раз, когда мы оказывались под одной крышей: это замечательное свойство осталась со времен экспедиции в Южной Америке. Но я с упорством и, признаться, не желая верить в то, что он вновь сбежал, обошел весь дом. Напрасно, конечно, но мне было приятно ходить там, где недавно жил, писал и работал мой друг. Не успело отчаяние вновь овладеть мной, как меня окликнула домовладелица, а потом с таинственным видом передала мне сохраненный ею для меня новый адрес Феличе. «Он сказал не говорить ему никому, кроме вас», — сказала эта милая, чудесная женщина, которую я готов был тотчас же расцеловать. Но, соблюдая приличия, я только горячо поблагодарил ее и поспешил распрощаться. Выйдя на улицу, я понял, что даже краткое ожидание убьет меня — сейчас, когда Риварес был так близок, во мне пробуждалось то томление и та жажда этого человека, которые я терпеливо подавлял в себе несколько прошлых месяцев. Месяцы?.. Мне казалось теперь, что прошли годы! И потому через полтора часа я оказался в указанном в записке месте. Это был глухой, дрянной район, но только почувствовав всю тяжелую атмосферу этого места я начал понимать, почему Феликс поселился здесь. Это осознание было тяжелым и неожиданным, и я замешкался перед дверьми невысокого деревянного строения, разглядывая улицу. Я смотрел на нищего, вышедшего из-за соседнего барака. Это был сгорбленный мужчина, безнадежно обросший черной бородой и одетый в какие-то грязные одежды. Остановившись, он смотрел на меня — очевидно, мой вид был чужд и непривычен в этом месте. Я не успел ничего сделать, как он бросился ко мне, ковыляя, и протянул пустую ладонь, приглашая поместить туда что-нибудь, что бы обеспечило ему на сегодня обед. Или выпивку. Я честно выгреб из карманов всю мелочь, какая только там была; нищий что-то глухо промычал в ответ, и я понял, что он немой. После этого я с шумом выдохнул и отчего-то почувствовал себя спокойнее. Широко открыв деревянную дверь, жалобно скрипнувшую от этого усилия, я вошел в дом. Первый этаж представлял собой пустой и затхлый коридор, справа от которого был переход в комнаты — видимо, в кухню или гостиную, а слева мой взгляд уперся в круто уходящую на второй этаж лестницу. Я на мгновение замер. Это было вполне в духе Ривареса — если прятаться ото всех, снимая комнату или этаж, то так, чтобы даже владелец дома не отваживался забираться к нему слишком часто. Я обернулся, чтобы посмотреть в приотворенную дверь кухни, но там было тихо, и мне подумалось, что владельца сейчас здесь нет. Я поднялся наверх, высоко поднимая ноги на крутых и скрипучих ступеньках. Я понимал, что Феликс уже знает о моем приходе. На этом этаже была только одна комната, и я, внутренне напрягшись, вошел туда без стука. Сначала я не увидел его. Я увидел наглухо затворенное окно, пыльные шторы, внушительных размеров письменный стол, мусор на полу, большую часть из которого составляли смятые, порванные, чистые и исписанные листы бумаги, грязную посуду на кофейном столике, — этот вычурный столик казался здесь пришельцем из другого мира, — шкафы по углам, стыдливо пытающиеся спрятать пустые полки за открытыми дверцами, разбросанную одежду: брюки, рубашку… Тут мой взгляд наконец нашел в просторной комнате кровать, а я сам сделал шаг вперед. Мы наконец встретились взглядами с человеком, ради которого я приехал в эту страну, этот город и пришел в этот чертов дом. Он улыбался. — К-какая встр-реча! — рокочущим сиплым голосом поприветствовал он меня, чуть приподняв свое тело с простыни навстречу мне. Взгляд его был диким, горящим нездоровым оживлением, губы подрагивали. Я вздрогнул, и, очнувшись, подошел ближе. — Феличе, вы больны!.. — сказал я так горько, что меня самого поразила та степень униженного волнения, прозвучавшая в моем голосе. Риварес рассмеялся, но закашлялся, затих, однако сел ровнее и с вниманием посмотрел на меня. — Рене, вы н-наблюдательны. Но я р-рад, что вы все же решили посвятить себя картографии, а не в-врачеванию. Этот диагноз я поставил себе и сам. — Вы шутите, хотя у вас лихорадка: все хуже, чем могло бы быть. Обычно вы делаете так, когда вам очень плохо. И мне казалось, что передо мной вы оставили свое притворство раз и навсегда. Я присел на край его кровати и говорил спокойно, хотя его слова ввели меня в раздражение. — П-предателям… нет веры! — вдруг вскричал он и откинулся на подушку, зажмурив глаза и отвернувшись от меня: мне показалось, что меня лишили солнца. «У него бред», — подумалось мне, и я заметался по комнате в поисках двери в ванную и чистой тряпицы. — Кто владелец дома? — спросил я. — Я, — донесся с его стороны приглушенный ответ. Я замер с найденным полотенцем в руках и повернулся к нему всем корпусом: — Вы? — Да! Я снял его на ближайшие два месяца. Хозяин в местной тюрьме. — Риварес! — воскликнул я, потому что это переходило всякие границы. — Он п-подпольщик, — сказал он так, будто это это все объясняло. — Принадлежит к той же организации в Италии, что и вы? — Я никому не п-принадлежу, — выдохнул он тихо. Чуть помедлив, он добавил: — Да. Я сказал ему, что буду здесь жить и смотреть за документами. — А потом вы заболели? — с откровенным неодобрением спросил я. — Нет, — этот человек удивил меня еще один раз, — еще до этого. — И почему?.. — во мне кипело негодование. — П-почему перебрался сюда один? Дайте-ка подумать… Он действительно умолк, и я, решившись ненадолго оставить его, перешел в ванную комнату — такую же грязную и неопрятную, как и все остальное здесь. Я намочил тряпицу и торопливо вернулся к Феликсу. Подойдя к нему, я увидел, что он вновь принял сидячее положение: на моем друге была несвежая белая рубашка, ноги его запутались в складках грязной простыни. Я сел рядом с ним и бережно протер его потное лицо, не встречаясь с ним взглядом. — Прямо как тогда, в экспедиции, — вслух вспомнил Феликс о событиях, происходивших так давно на другом конце света. Он устало закрыл глаза, поддавшись успокаивающему движению моих рук. — Я молился, чтобы мне не пришлось делать это снова, — угрюмо и резко сказал я. — Молитвы р-редко оправд-дываются. — Когда вы ведете себя так — нет. Он ничего не ответил. Я посмотрел на него: его взгляд, тяжелый, синий, лихорадочный, был обращен прямо на меня. Я опустил руку с полотенцем. — Так почему вы переехали сюда? Почему не наняли себе хотя бы сиделку или не позвали врача?.. — он продолжал молча смотреть на меня, и тогда я негромко, почти шепотом спросил: — Феликс, почему вы бежите ото всех? — Я… — начал он, но замолчал, и я понял, что выше моих сил наблюдать за тем, как этот поразительный, сильный человек, которого я любил и которым восхищался, угасает передо мной. — Молчите, — воскликнул я, — я сам приведу врача. Лучшего, который согласится приехать сюда. Ждите. — Не надо, — взмолился он, останавливая меня. — Вы сами понимаете, что стоит на кону! — он кивнул на стол (единственный оплот порядка в помещении), на котором были разложены бумаги. Я, взбешенный его легкомыслием, рявкнул на него: — Черт с вами! А потом я сдернул одну штору с креплений, встряхнул и накрыл ею стол со злополучными бумагами, потом сдернул вторую и повернулся к Риваресу: — Чего еще здесь быть не должно? Он махнул рукой на комод с вытащенными ящиками: не посмотрев, что в них, я накрыл все тканью. Теперь казалось, что это — всего лишь часть общей разрухи. Я посмотрел на Феликса — этот чертов революционер улыбался. Внезапно я тоже усмехнулся, а потом собрал с пола все разлетевшиеся листки и сунул их одной кучей в пустой ящик стола. — Бр-раво, Рене! — смеялся он, а потом нахмурился: — Это же ненадежно. Совсем ненадежно. — Я выберу надежного врача, — заверил я его. Я ушел, а вскоре вернулся с доктором местной больницы, Йозефом Пихлером, которому даже не пришлось спорить с пациентом — Риварес был в забытьи. Йозеф был пожилым человеком с бледным и нервным лицом, на котором навсегда застыло выражение испуга, а все проявляемые им эмоции были лишь его вариантами. Мы не были с ним знакомы до этого, однако я слышал о нем и знал от друзей, что он умен и максимально лоялен в своих политических взглядах. — Долго это с ним? — спросил Йозеф, осматривая Ривареса. — Мм… — замялся я, — не знаю точно, но достаточно давно. Всю последнюю неделю, — я говорил глухо и хмуро, скрестив руки на груди. Теперь я чувствовал себя здесь неуместно и неуютно, вид беспомощного, больного друга невольно внушал мне страх. Йозеф с особым вниманием осмотрел шрам от сабли на щеке Феличе. Мы говорили с ним, но недолго: герр Пихлер спрашивал меня, я же отвечал кратко, но обстоятельно, и с каждым вопросом все более желал, чтобы этот человек скорее ушел. Внутреннее напряжение, появившееся во мне в этом городе, сейчас достигло наивысшей точки. Был поздний вечер, стемнело, я уже давно зажег свечи и лампу, но темнота дома не ушла, и, казалось, только выжидала момента, чтобы напасть на его обитателей. «Мне кажется, что это не он, а я болен», — подумал я. Врач наконец ушел, оставив рецепты и рекомендации. К моему огромному облегчению, то, что я принял за рецидив болезни Феличе, мучившей его так давно, оказалось запущенной формой простуды. Феликс продолжал беспамятствовать, но постепенно лихорадочная влажная желтизна кожи ушла, напряженные черты лица расслабились, и мой друг впал в спокойный глубокий сон. Глядя на него, я вернул себе самообладание и даже нашел в себе силы подняться с кресла, в котором я и провел большую часть этого вечера, выйти за дверь и прикрыть ее, оставив Феличе в одиночестве.***
Ночью я проснулся от вскрика, донесшегося со второго этажа; сам я лег спать на первом в найденной темной гостиной. Я резко сел, прислушался. Старый дом был хорош тем, что он был словно единым целым: если что-то происходило в одной комнате, в другой это было хорошо слышно, и не было того отчуждения и разграничения, какое обыкновенно отличает каменные постройки. Наверняка это было частью сна, но мне казалось, что здесь, в гостиной, я слышу сбитое, судорожное дыхание Феличе; я все еще помнил его после нескольких лет, проведенных бок о бок с ним под крышей одной палатки. Я слышал, как он ворочается в простынях, и был почти уверен, что это не было игрой моего воображения. «Если я пойду сейчас к нему, он попросит меня уйти», — говорил я про себя. — «Возможно, навсегда. Он ведь не любит меня и вряд ли любит Маргариту». Тишина окутывала меня. Я ждал. Настенные часы в прихожей настойчиво тикали. С улицы донеслись голоса и далекий плач. Я слышал, как Риварес, скрипя половицами, поднялся с постели и прошел в ванную. «Что я здесь делаю?» — я прикрыл глаза. Тихий шум, доносящийся со второго этажа, теперь был единственным звуком, который я слышал. Я думал о том, что всего этого могло и не быть. Что Галли мог не передать мое письмо Феликсу, что сам Риварес мог оставить его без ответа и просто исчезнуть из моей жизни навсегда — и эта мысль, пришедшая ко мне сейчас со всей своей неожиданной ясностью, так ужаснула меня, что я отчетливо понял: это — то место, где я бы хотел оказаться более всего остального.***
Мне удалось проснуться свежим и выспавшимся. На часах было всего десять, и я подумал, что сейчас, в дни болезни, Феличе проснется позже. Я сходил на кухню, но там, к огромному своему неудовольствию, не обнаружил ничего такого, что бы могло в полной мере удовлетворить аппетит двух взрослых мужчин, а уж тем более необходимых больному продуктов. Мне стало жутко от мысли, что было бы, если бы я не пришел сюда вчера — неужели Риварес настолько не желал обращаться к кому-то за помощью, что лишил себя всяких удобств ради этого? А ведь с него станется! Я подхватил пиджак и вышел из дома, прикрыв дверь. В нос ударил запах гнили и нечистот улицы, и я поспешил покинуть этот район. Я направлялся к центру: там находилась гостиница, в которой я вчера оставил свои вещи. Забрав их и заплатив за зря пустовавший всю ночь номер, я с чемоданом отправился на рынок. Обойдя ближайшие продуктовые лавки, я пешком пошел через половину города к пристанищу Феличе и по дороге думал; поневоле мои мысли вновь сводились к Феликсу. Нет, сначала, проходя по шумным торговым рядам, я вспомнил Маргариту, мою милую Ромашку: сестра ждала от меня вестей, потому что я сам рассказал ей о цели своего визита в Вену. Я размышлял, не одиноко ли ей в Париже сейчас: за прошедшую зиму она сблизилась с Гансом, немецким студентом-историком, и именно на него мне пришлось оставить заботу о ней. Мы оба доверяли ему, но любила его Ромашка, — не так, как Феличе, но мне казалось, что это новое чувство пошло ей на пользу, — я же относился к нему с теплым дружелюбием, какое рано или поздно появлялось между всеми, кто часто посещал нашу с Маргаритой квартиру. Но не более — мы с Гансом были друзьями, только не так, как с Феликсом. Мне подумалось, что ничто, связанное с Риваресом, нельзя сравнивать с другими — любая мысль или чувство, возникшие и существовавшие благодаря ему, были особенными и глубокими, много глубже и важнее, чем все прочие. Я смотрел на светлые и солнечные улицы столицы страны, поработившей Италию, на лица людей, с чьими мужьями и сыновьями Риварес хотел воевать, и мне становилось одновременно горько и странно хорошо, и если первое — от грусти и волнения о Феликсе, то второе было вызвано теплым солнцем поздней весны, запахами свежей выпечки, цветов, фруктов и специй, общим чувством спокойствия, которое появилось во мне в тот момент, когда я узнал, что жизни Ривареса ничто сейчас не угрожает. «Когда-нибудь он броситься в самое пекло, снова отвергнув любую помощь, и никто не сможет его спасти», — думал я, проходя мимо витрины кондитерской. Рядом со мной восторженно, резко и тонко вскрикнул ребенок, этот звук неожиданно ударил мне по ушам, нарушив мерный ритм этого утра, и я поморщился. В следующий миг я забыл об этом. Мысли неслись в такт моим шагам по мостовой и многие из них были болезненны — я вспоминал, как на такой же улице пьяный извозчик сбил Маргариту, навсегда отобрав у нее возможность выздороветь, а попавшаяся на глаза афиша цирка заставила меня отвернуться быстрее, чем я успел подумать о том, почему я это сделал, но также я думал о радостном — иногда я даже кратко улыбался, пряча улыбку от прохожих, будто не хотел, чтобы кто-то уличил меня в появлении хорошего расположения духа. Когда я вернулся в берлогу Ривареса, время перевалило далеко за полдень, а настроение у меня было много лучше, чем тогда, когда я покидал это место. — Феличе! — окликнул я его громко и звучно, ни капли не стесняясь. К моему удивлению, ответ донесся не со второго этажа, а из кухни: — Рене? Феликс, растрепанный, но умывшийся и надевший свежую рубашку и брюки, выглядывал из-за ее прикрытой двери. — Он самый, — с все той же веселостью ответил я и подождав, пока он посторонится, протиснулся мимо него в кухню. Чемодан я оставил в холле. — Я д-думал, вы ушли, — заикнувшись, но ровным тоном сказал Риварес. — Надеялись, наверное? — спросил я полушутя, не посмотрев на него, и начал выкладывать купленные продукты на деревянный стол: хлеб, мясо, сыр, вино, овощи и даже немного фруктов, масло, сладости (я все еще хорошо помнил об этой маленькой слабости друга). — Боялся, — его ответ, прозвучавший неожиданно откровенно и тяжело, заставил меня обернуться и встретить его взгляд. Я был готов к его пренебрежению, но не был готов к беззащитности, от которой я отвык давно, и, казалось, навсегда. Феликс все еще стоял в дверном проеме, скрестив руки на груди и плечом привалившись к косяку, смотрел на меня выжидающе, хмуро и почти испуганно: поврежденная щека была скрыта густыми спутанными волосами, лицо не было бледным, но и здоровым не выглядело, уголки губ были напряжены, будто он сдерживался от того, чтобы добавить что-нибудь к произнесенному слову, оправдать себя или вставить какую-то шутку, за которую он бы вновь спрятался от меня, как за ширму, но взгляд синих глаз был надежным якорем, за который продолжал цепляться я — растерянный и взволнованный, с пучком зелени в замершей над столом руке. — Что же, — наконец ответил я, — ваши волнения были напрасны. Я не для того ждал вас всю чертову зиму, чтобы сбежать, узнав, что вы решили существовать без продуктов и лекарств в этом ужасном доме. — У меня были продукты. — Да? — с сомнением спросил я, в глубине души радуясь, что мы отошли от опасной темы. — Я з-заказал молочнику и булочнику привозить сюда свои товары каждое утро в одиннадцать часов, — усмехнувшись, сказал он. — Думаете, что я, по-вашему, делал на кухне? — На молоке и хлебе далеко не уедешь, — не сдавался я, потому что со времен ухода за Маргаритой помнил, что больным необходимо хорошее и особое питание. — Вы знаете, что были времена, когда у меня не б-было даже этого. Я оч-чень живуч, Рене, — сказал он таким тоном, что мне захотелось его ударить. Я мог терпеть и, видит Бог, я терпел, но это стало последней каплей, выбившей из меня всякие остатки благодушия и хорошего расположения. Я в пару шагов пересек маленькое помещение кухни, и, не успел Риварес среагировать, схватил его за рубашку на груди, сжав ткань в руках и прижав друга спиной к пресловутому дверному косяку. Очевидно, что на моем лице была написана такая отчаянная злость, что тот даже не попытался вырваться, и только удивленно распахнул глаза. — Слушайте, Риварес, — с напряжением в голосе начал я, почти рыча. — Я знаю, что вам сейчас плохо. Но, Господи, это переходит всякие границы! Вы сбегаете из одного города в другой, чтобы не видеть нас с сестрой, потом даете мне возможность вас найти, и найти в состоянии, близком к тому, в каком вы были при первой нашей встрече! Вас беспокоит, что австрийский доктор увидит революционные бумаги, но гораздо меньше вас беспокоит, что без этого чертова доктора вам станет еще хуже, а это будет уже не на вашей, а на моей совести, и вам совершенно все равно, что я стараюсь помочь вам — да, снова! — потому, что однажды назвал вас своим другом и потому, что люблю вас. Вы забыли о Маргарите… Тут он прервал меня негромко и с глубоким чувством в голосе: — Я помню. Может быть, слишком хорошо. Я замолчал, но от вдруг появившихся в моем объятом горем и гневом разуме мыслей к горлу подступил ком. Я почувствовал, что по моей щеке скатывается слеза. — Боже, вы любите ее, — прошептал я. — Как и вас, — ответил он все так же тихо. — Я люблю ее как собственную сестру. — Тогда я прошу вас, не заставляйте меня снова и снова смотреть на то, как близкий мне человек борется с болезнью, — взмолился я. — Сейчас это выше моих сил. Моя хватка давно ослабла, а кулаки разжались, но мне было так необходимо присутствие, ощущение Феликса рядом со мной, что я не мог заставить себя отступить. Он, угадав мое желание, мягко обнял меня — это прикосновение было сочувствующим, почти интимным, но мне стало так хорошо и спокойно, как не было уже очень давно.***
Этот день мы провели вместе. Мы даже больше не ругались и не говорили о том, что могло задеть кого-то из нас: наши разговоры больше напоминали те, которые мы вели до знакомства Ривареса с Маргаритой. Он рассказывал про жизнь в Вене, и, насколько я понял, после нашей с ним последней встречи он больше не ездил в Италию лично, хотя, судя по всему, считал очевидным и необходимым поехать туда снова. Я понимал его, но каждый раз, когда я смотрел на его лицо, первым делом я встречал его взгляд, а вторым — мой собственный взгляд падал на шрам на его щеке, напоминавший, как дорого стоит свобода. Вечером его лихорадило, но меньше и слабее, чем вчера, и довольно скоро он заснул. Я сидел некоторое время рядом с его кроватью. Я думал о его словах и о своих словах — о любви между ним, мной и Ромашкой. Все это раньше казалось мне приятным, хорошим и не оставляющим следов: сейчас я начал понимать, что эти чувства оставили шрамы на всех нас. Я смотрел на лицо моего друга и видел не его, а словно другого мужчину, который был не только моим другом, но и объектом любви, и больше того — влюбленности.***
— Вы в-ведь хотите объяснений. Мы сидели в комнате Ривареса: он нашел в шкафчиках кухоньки бокалы, и купленное мной наудачу вино оказалось кстати. Феличе восседал за столом, освобожденным от шторы, вольготно закинув ноги на вытащенные ящики, я же устроился в столь полюбившемся мне кресле; таким образом, между нами находился угол стола, а сейчас еще и мгновенно возникшее напряжение. Темноту позднего вечера рассеивали свечи на столе, комоде и подоконнике, а также одинокая лампа, пристроенная там же. Происходило это спустя неделю после моего приезда, когда Риварес практически оправился от болезни. Я, чуть помедлив, ответил на его заявление: — Хотел. Особенно сильно несколько месяцев назад. Сейчас мне кажется, что я обойдусь без них, тем более, что это наверняка причинит вам неудобство. Он склонил голову набок. Сейчас, здоровый и бодрый, он был очень красив. Я хотел запомнить его таким: с чуть отросшими черными волосами, с бокалом выбранного мной вина, с цепким взглядом из-под темных ресниц, которым он изучал меня. Но я знал, что буду помнить его любым, и этот образ будет не единственным. — Вы полаг-гаете, что вполне поняли мои м-мотивы, побудившие меня оставить вас и Маргариту? — Да, — я отпил вина. — Я думаю, что да. Вам интересно выслушать, что я об этом думаю? — Ч-черезвычайно. — Знаете, когда я был там, на том последнем вашем вечере, где было с полсотни дураков, Маршан, я и вы, я хотел спросить вас, почему вы уезжаете. Я решил не отставать от вас, пока не узнаю правды. Только потом, когда эти люди начали говорить мне про вас и про Маргариту, я не смог оставаться там, потому что понял, что умру, — когда я сказал это, я напрягся и приготовился к чему угодно, от насмешки до сочувствия, но Феликс продолжал смотреть на меня молча, и только во взгляде его появилось что-то неуловимое, чего не было там прежде. — Потом мне думалось, что причиной была ссора с Маргаритой, или какая-то обида на меня. Еще я обдумывал вариант, связанный с вашей деятельностью в Италии. — И к к-какому выводу вы пришли? — спросил Феличе без улыбки. — Я думаю, что это не было чем-то определенным. Я слишком хорошо знаю вас, чтобы думать, что вы сделали это из-за чего-то одного. Ваш побег похож не на новый шаг, а на продолжение того, что было до этого. До Южной Америки, Феликс. До Маргариты и до меня. Я не думаю, что мы с ней были так важны для вас, чтобы стать тем, что погонит вас дальше по миру. Скорее, Ромашка вольно или невольно напомнила вам о том, кто вы, и почему вам лучше покинуть нас. Он молчал. — И если сейчас я прав, — продолжил я, не дождавшись ответа, — то вы соберете вещи и исчезнете снова. И в этот раз — действительно навсегда. Так что, пожалуйста, если я ошибаюсь, то скажите об этом, а если я прав… Окажите мне честь попрощаться с вами хотя бы теперь. Он улыбнулся нервно и странно. Начал смеяться, но я резко оборвал его: — Прошу вас… Он вскочил с места, и часть недопитого вина выплеснулась из бокала на пол. — Как в-вы умны, Рене, — проговорил он, делая шаг ко мне, но потом отвернулся от меня и прошелся несколько раз по комнате. Я снова подумал о сравнении Ривареса с пантерой, только сейчас это было похоже на метания по клетке. — Только вы не учли еще нескольких фактов, — он залпом выпил остатки вина и дрожащей рукой поставил звякнувший бокал на стол среди бумаг. — Кроме страха перед прошлым, я чувствовал любовь к настоящему. О, от этого было тяжело отказаться! — Вы говорили, что любовь — большое слово, — я почувствовал боль, когда повторил его слова, сказанные им мне несколько лет назад. Возможно, потому, что прокручивал тот разговор в своем воображении множество раз, и не думал, что скажу эти слова вслух, и тем более, что скажу их ему. — Да, — он обернулся ко мне, и у меня перехватило дыхание. Что-то изменилось. — Вы до сих пор так считаете? — О, я только убедился в этом лишний раз, Рене, — сейчас мое имя прозвучало так, что мне показалось, что я ослышался. — И что же… это не помешало вам оставить настоящее из-за призраков прошлого? Страх оказался сильнее любви? — Всякий страх отступает, когда человека охватывает любовь к избранному делу. Либо к другому человеку, * — сказал Феликс, устремив взгляд на колеблющееся пламя свечей на столе между нами. Я тоже смотрел на этот огонь. — Получается… причина отъезда была не в этом? — наконец решился спросить я. — Не в этом, — согласился он. — Но все же… я уехал из-за этого. Он отвел взгляд от свечей. Обошел стол. — Да, любовь — это большое слово, — сказал он, сделав шаг ко мне, будто пересиливая себя, но я, словно загипнотизированный, смотрел в его синие глаза, в которых плясали отблески огня. — Это преданность, преданность стране, которая уже не раз пыталась отторгнуть меня от себя, — он взглядом показал на бумаги на столе, исписанные его почерком, — это вера в Бога, в добродетель которого я не верю уже много лет, — в его лице появилось нечто страдальческое, и сейчас он стоял так близко от меня, что я, подавшись в кресле вперед, мог взять его за руку. Помедлив, я все же коснулся его пальцев своими так, чтобы он мог убрать руку, не потревожив меня. Я давал ему выбор. Он накрыл другую мою руку, лежащую на подлокотнике, своей. — Это слишком большое слово, чтобы произносить его в одиночку, — тихо сказал он, наклоняясь ко мне. Я чувствовал запах пыли, книг, лекарств и мыла, исходящий от него. Я вдыхал его полной грудью, возможно потому, что мне стало трудно дышать, а может потому, что я в жизни не чувствовал запаха лучше. — Да, — негромко согласился я. — Почему вы уехали, Феликс? — спросил я, склоняя голову куда-то к его шее. — П-потому что я люблю вас, — с очевидным облегчением ответил он, и я подумал, что он тоже представлял этот разговор раньше. — Потому что я боялся, что вы предали меня, и что я не выдержу быть рядом с вами, говорить с вами и ненавидеть вас. Мне не удалось это много лет назад, и тогда я сбежал на другой материк. — Но вы все равно сбежите снова, — с болью в голосе сказал я, сжав его руку. — Вашей любви хватит на того, другого человека, предавшего вас, и на меня, неспособного удержать вас вдали от него. Так стоит ли это того, чтобы снова рисковать вашим сердцем? Он отстранился от меня, и мы долго смотрели друг на друга. — А ваше сердце, Рене? — спросил он наконец. Я мягко улыбнулся ему: — Оно ваше. Уже несколько лет, Феликс. Оно не разобьется и не развалится. Я знаю вас и верю вам. — После всего?.. — Мне кажется, у нас уже был похожий разговор, — заметил я. — И мой ответ не изменился. — И что вы предлагаете? — он снова склонился ко мне, и я почувствовал, что сегодня, по крайней мере сегодня, он уступил мне. — Я предлагаю вам предложить мне остаться, — я улыбался. Мы допили вино, а потом я действительно остался на эту ночь в комнате Феличе.***
«Дорогая Маргарита, удача улыбнулась мне: я отыскал нашего друга тогда, когда он более всего нуждался в этом. Феликс был болен, — ничего серьезного, лишь простуда, — но сейчас быстро выздоравливает. Я оставался с ним практически все время после своего приезда, и намерен оставаться еще немного. Ромашка, он не вернется в Париж. Я знал это раньше, и Феликс только подтвердил это. Он просит передать тебе свои искренние извинения за свое поведение, и, очевидно, напишет тебе собственное письмо. Я знаю, что ты ждешь от меня каких-то мыслей по этому поводу, как я писал в прежних своих письмах, но сейчас, признаюсь, я в смятении, и не хочу говорить о чем-то, чего сам не до конца понимаю. Это крайне сложно объяснить, Ромашка, но я знаю и чувствую, что сейчас вижу его в последний раз. Уже после того, как я вернусь к тебе, я смогу сказать о причине моего волнения, но не сейчас. Лучше расскажи мне о том, как ты живешь сейчас с Гансом. Часто ли приходят к вам остальные? Не писали ли родственники, пока меня не было? Я жду ответа и прощаюсь до следующей нашей встречи.Как всегда твой, Рене 17 мая 1842 года»
***
Я почти всегда просыпался позже Ривареса. Пару раз я открывал глаза утром, и первым, что я видел, был его взгляд, устремленный на меня. Я молчал и не двигался, он продолжал молча изучать мое лицо. Мы лежали в его постели. Солнце едва успело заглянуть в его комнату, ставшую нашей, и теплые лучи позолотой ложились на волосы, лицо и тело моего друга и любовника. Я очень любил такие рассветы. Первые дни я уговаривал Феликса переехать обратно в его дом в хорошем квартале, где он жил до этого, но он, поморщившись, ответил: — Рене, я п-перебрался сюда, чтобы не видеть л-людей, которые считают меня своим другом. Потом я вспомнил о письме, посланном мной вам с адресом, по которому я больше не живу, и оставил новый у Хельги (его бывшей домовладелицы), чтобы меня могли найти только вы — единственный человек, кроме, пожалуй, Маршана и Маргариты, которого считал своим другом я. А если я в-вернусь туда сейчас, то меня неизбежно вновь затянет этот круговорот, а я этого не хочу. — Вам нравится жизнь здесь, среди бараков, нищих, крыс и клопов? — насчет последнего я, возможно, и преувеличил, но говорил я настойчиво и убедительно. — П-подходящее общество. Не хуже других. — Феличе! — Я в-видел тогда, как вы дали попрошайке денег перед моим домом, — помолчав, вдруг сказал он, и я удивленно посмотрел на него: — Вы следили, как я подходил сюда? — Я смотрел в окно. — В окно можно увидеть все что угодно. — Тогда к дьяволу окна. Я рассмеялся, а потом поцеловал его.***
Спустя несколько недель я проснулся в одиночестве. Пусто было в комнате и пусто было в доме. Все важные бумаги исчезли, как и вещи Феликса. Я знал, что это должно случиться рано или поздно, но это произошло так неожиданно, что мне показалось, что меня лишили воздуха, которым я дышал последний месяц. Я подбежал к окну, будто надеялся, что Феличе только недавно покинул меня, и что я еще могу успеть нагнать его, сказать что-то и хотя бы на несколько минут задержать этого поразительного человека рядом с собой. На улице не было никого. Я, будто в забытьи, обошел все комнаты, умылся, и только когда вновь вошел в спальню, увидел на столе бумагу, покрытую почерком Феликса. Я вздрогнул, подошел к столу и взял ее в руки. Спустя час я собирал вещи и выходил из этого дома, чтобы никогда не вернуться туда снова. Я шел по улицам Вены к вокзалу, а в голове у меня звучали строки письма Феличе. Как будто он сам читал мне его своим красивым, звучным голосом, как он иногда читал мне особенно хорошие моменты из книг. «…я вынужден оставить Вас…» «Надеюсь, что Ваша грусть не будет слишком долгой. Я бы этого не желал». «Не ищите меня, потому что даже если мы встретимся, то я уже не смогу делать то, что бы хотел». «Позаботьтесь о Маргарите, особенно тогда, когда кажется, что ей это не нужно. Я знаю, что Вы поймете меня». «Призраки отступали, когда Вы были рядом. Я бесконечно благодарен Вам за это». Мои ботинки стучали по мостовой часто и громко. В руке я нес чемодан. Светило летнее солнце, изредка прячась за облаками: я был благодарен даже краткой тени. «Вы лучший человек, которого я встречал, Рене. Вы заслуживаете много большего, чем то, что могу предложить Вам я. Поэтому мое прощание должно свершиться так — на бумаге проще, чем сказать все это Вам в лицо. Но я сказал Вам за прошедший месяц многое из того, что очень долго хотел сказать лично». Я чувствовал, как во мне ломается то, что, как мне казалось, сломать невозможно. Феликсу это удалось. «Я благодарен Вам за все время, что мы провели вместе. С момента нашей встречи и до этой ночи, когда мы в последний раз видели и касались друг друга». «Я буду продолжать любить Вас, когда отдам жизнь в руки провидения. Наши судьбы не принадлежат нам, Рене, они принадлежат нашей преданности, нашей любви к другим людям, нашим страхам и нашим страданиям. Когда я в последний раз видел Ромашку, я сказал ей, что нашим друзьям принадлежит только хорошее. Вам же принадлежало всё». Пожилая женщина, проходившая мимо меня на вокзале, обернулась на меня и я увидел ее удивленный, почти возмущенный взгляд, направленный на мое лицо. Я поднес руку к глазам, но они были сухи, и я понял, что мое лицо и без слез выражает все то, что происходило сейчас в моей душе. «Я боролся за свободу Италии, мечтал о свободе Европы и, пожалуй, всего мира. И я буду делать все, что в моих силах, чтобы добиться этого. Я был свободен лишь дважды в своей жизни — очень давно, в дни юности, и потом, когда смог открыться Вам». Я садился на поезд. Я хотел как можно скорее уехать из этого города. Я сел в углу, и, поддавшись искушению, вновь достал из чемодана письмо Ривареса. Я долго держал в его руках, не раскрывая, но потом все же перечитал последние строки. «Я искал свободу везде, но нашел только теперь — в Вас. И я должен покинуть Вас, чтобы помочь другим обрести это благо. Я знаю, что Вы поймете меня. Я люблю Вас и прощаюсь с Вами, Рене Мартель». Я поднял голову от письма. В купе было пусто. Я посмотрел в окно: поезд отъезжал от станции. Я не слышал стука колес и не видел домов, мимо которых мы проезжали. Я видел Феликса, сраженного лихорадкой в лесах Эквадора, я видел его гуляющим со мной по улицам Вены, спящего и едва проснувшегося, с улыбкой на лице, я слышал его голос и его запах. Только теперь я понял, что больше этого в моей жизни не будет. «Я только однажды солгал вам, Феликс, — подумал я, — когда сказал, что мое сердце выдержит все».