У очага, с ореховым пирогом

Копыто увязло в сугробе. Отабек подергал ногой и высвободил его, взметнув в хрусткий воздух фонтанчик снега. Сколько нападало, а ведь чистил двор только в полдень! А после полудня была метель, недолгая, но сумасшедшая. Она уже улеглась, когда Юра пришел, румяный от мороза, и крылья его были мокрыми от нападавших с деревьев снежинок. Снежинки в тепле оттаивали, щекотали, Юра взмахивал крыльями, и в воздух взлетала золотая пыльца. Отабек вернулся к дому по своим же следам, оббил у порога хвост, насобирал на него снега возле колодца, теперь придется обсушивать. Хвост, опаленный лесным пожаром и обрезанный Юрой в позапрошлое лето, отрос ещё длиннее и гуще, чем был, но стричь его Отабек не торопился. Он вошел, плотно прикрыв за собой дверь, обстучал на половичке копыта и объявил: — Сейчас будет чай. Юра обернулся от очага и кивнул с улыбкой. Крылья совсем оттаяли и были теперь такие, как и всегда, почти прозрачные, нежные даже на вид. Отабек, убедившись, что не оставляет мокрых следов на полу, прошел к очагу и подвесил котелок с ледяной водой над огнем. Протянул руки к теплу, и пальцы сразу же закололо тысячей еловых иголочек. — Дай сюда, — сказал Юра. Отабек переступил копытами, развернулся, и сел перед Юрой — тот сильно подрос и ноги его уже касались пола, а не болтались под перекладиной табурета, — послушно вложил свои руки в его согревшиеся ладони. Юра принялся растирать ему пальцы по одному, приговаривая, какой он глупый кентавр, кто же ходит к колодцу в такую погоду, когда можно просто набрать снега и растопить. Снег чистый-чистый, искристый на солнце, и в воду превращается кристально-прозрачную. Отабек кивал: ты прав, Юра, ты прав, и смотрел на Юрины гладкие ладони, скользившие по его, грубым от работы в кузнице и от рукояти ножа. Вдоль большого пальца тянулся подживший порез. Юра развернул ладонь к огню, всмотрелся и вздохнул. Они не виделись несколько дней. Сильно вьюжило, и в лесу замело все тропы. Кентавры без надобности не отходили далеко от жилья, запасов хватало, а надеяться на удачную охоту в такие погоды не стоило. Отабек вырвался всё равно, дошел, увязая в снегу, где по колено, а где и по круп, до жилища фей. — Тебе голову приморозило? — спросил тогда Юра, отогревая его вот так же, не стесняясь даже дедушки, а Отабек отвечал: — Хотел убедиться, что у тебя всё хорошо, Юра. А сегодня Юра пришел сам, уже перед самым закатом. Замерзший, облепленный снегом и алый в зареве низкого зимнего солнца. Отабек как раз возвращался с охапкой дров, торопясь, чтобы не выстудило комнату через неплотно закрытую дверь, споткнулся и рассыпал верхние деревяшки. Юра подобрал их негнущимися руками и сказал, пряча смешинки в уголках глаз: — Хотел убедиться, что ты в порядке, Отабек. Юрин дедушка, оказывается, отбыл на лесной совет, где должны были уже наконец решить, что делать с зачастившими с северной опушки охотниками. Охотники не стреляли, не привлекали к себе опасного внимания лесных жителей, а ставили капканы в глубоком снегу, и с начала зимы пострадало уже немало зверья и даже один сатир! Дедушка наказал не ждать его. К ночи снова будет метель, и он останется в общем доме, где проводили в холодную пору советы. Вернется, может быть, через день, а Юра пускай обогревает сложенную на зиму хижину и не боится один, потому что он уже взрослый. — А я сказал, — оповестил Юра, едва они с Отабеком, собрав со снега рассыпанные дрова, вошли в комнату, — что лучше к тебе пойду. Деда одобрил. В комнате теперь стало жарко, а рукам Отабека в Юриных — горячо. Пальцы совсем оттаяли, Юра осторожно на них подышал, а потом прижался щекой к ладони и смотрел из-под челки, как Отабек глядит на него в ответ. Юра бывал у Отабека в гостях так часто, что уже давно не считался гостем. Целое лето назад Отабек отселился от родителей. Ещё весной это была пристройка к родительскому дому, где мама хранила горшки и прочую утварь, сушила травы и расставляла в склянках капли и притирания, а к середине осени Отабек здесь уже совершенно обустроился. Расширил узенькое пространство, стены оббил в два ряда собственноручно выструганными досками, а щели плотно заткнул мхом и просмоленными пучками травы. Сложил при помощи отца — потому что это не шутки и напортить с этим нельзя, чтобы не угореть — очаг, сколотил кровать, а остальную мебель помогли смастерить сородичи. Хромой дядька — он не ходил на охоту, зато был мастером на все руки, и Отабек от него многому научился — подарил украшенные мелким узором шкафчики, а кузен Жан сам — впервые в жизни! — сделал две табуретки, и они даже ничуть не шатались. Мама снабдила его всем для самостоятельной жизни, словно бы он в самом деле уехал от семьи, а не жил тут же, и к нему нельзя было попасть из большой комнаты через внутреннюю дверь, и Отабек управлялся сам. Поначалу то и дело бегал к маме за советом, потому что вдруг оказалось, что даже и помогая по дому с ранних лет, никогда не знаешь всех тонкостей ведения быта. В то же лето и Жан отделился от родителей, и Изабелла отделилась от своих. Они построили вместе небольшой домик на самом краю поляны и жили там как муж и жена. Так и перезимовали свою первую самостоятельную зиму: Жан с Изабеллой, а Отабек, если уж по-честному, с Юрой. — Думаешь, сильно взрослый? — проворчал тогда Юра, оглядевшись. Потрогал пальцами вышитую занавеску на окошке. — Я за тобой приглядывать буду. Отабек сразу же согласился. Бесконечными вечерами Юра читал ему вслух книги из обширной библиотеки кентаврового семейства, пока Отабек выстругивал у огня деревянные украшения, рукояти для ножей и, конечно, свирели. Всё ещё свирели. Но лето было уже не таким беззаботным. Ещё до отселения Отабека допустили в кузницу, и он познавал искусство обращения с металлом с самых основ, как познают магию: сперва читают и смотрят, как заклинают другие, а потом уже пробуют сами. Первое лето Отабек только смотрел, во второе ему позволили держать молот, а этим летом он уже выковал свой первый нож и подарил его, вопреки здравому смыслу, Юре. А теперь не мог отобрать, потому что нож не являл собой образец мастерства, и Отабек уже научился ковать лучше, но ни выменять подарок на новый, ни хотя бы упросить спрятать его, как память, было никак невозможно. Юра обижался: ты не понимаешь. Я понимаю, потихоньку улыбался Отабек, я всё понимаю, спасибо тебе, мой чуткий фей, я тоже тебя люблю. Юра вдруг вскинулся, едва не уронив табуретку. Отабек подскочил было тоже, но удержался, круп согрелся у огня, и было так хорошо-хорошо. Юра же подтащил брошенную возле порога сумку. — Я орехов принес. Он выложил на стол узел, развязал, и из-под ткани вырвался на волю густой ореховый запах. Отабек всё-таки поднялся, поглядел, как закипает вода, махнул хвостом, далеко от огня, но Юра всполошился: — Ага, давай, ещё раз хвост сожги! Отабек подошел к столу, поворошил пальцами прохладные скорлупки лесных орешков. Юра сопел, глядя мимо него, на огонь. Потом вздохнул, подошел и положил руку Отабеку на спину, туда, где через нечеткую полоску густого пушка переходила в шерсть гладкая человеческая кожа. Отабек был в рубахе, Юра приподнял край, скользнул рукой дальше, погладил. Отабек рвано выдохнул. Они не виделись несколько дней, а до того только при Юрином дедушке. Они давно не оставались наедине. Юра гладил его поясницу, а Отабек рассеяно перекатывал орехи по ткани, шорох успокаивал слух. Он прикрыл глаза. Дыхание Юры приблизилось, пахнуло свежестью прямо в лицо, и Отабек, не открывая глаз, зная, что Юра уже поднялся на цыпочки, склонился и встретил его губы губами. Надо же, подумал Отабек, сам теплый, а губы прохладные. Может быть потому, что сам Отабек слишком нагрелся у очага. Они целовались в губы с прошлого лета. Отабек ни за что не решился бы первым, хотя часто трогал губами Юрин лоб или бровь, или щеку, когда думал, что тот дремлет, и Юре в первый раз пришлось целовать его самому. У Отабека тогда дрогнули ноги, и Юра сказал: — Убежишь — на всю жизнь обижусь. Отабек так и не признался ему, что ноги дрожали от страха. От страха, от волнения и от счастья. Юра опустился с носочков, но руки оставил у Отабека на плечах. Отабек взял его под локти, обернулся к очагу, поглядел на бурлившую в котелке воду и сказал: — Испечем ореховый пирог? Зимний вечер без чая и орехового пирога — не считается настоящим. Юра обрадовано закивал: — Я затем и принес! Лучше тебя пироги печет только деда. Феи на зиму складывали вместо обширного гнезда из гибких веток, в котором жили в теплые месяцы, небольшую хижину. И непременно с очагом. Юра часто звал Отабека на пироги с сушеными ягодами и чай из малиновых веточек, а Отабек в свою очередь приносил мамино печенье, а с тех пор как стал жить один, научился печь его сам. Первым делом Отабек заварил чай. Этим летом травы он собирал самостоятельно, тщательно высчитав лучшие дни по луне. Флориана так и не вернулась обратно в лес. От дома её, когда Отабек, измучившись волнениями, всё же отважился наведаться к ней, остались только обугленные стены, и Отабек решил, что она совсем ушла из этих краев и отправилась странствовать, как прежде, до того, как поселились в лесу, а дом предала огню, чтобы никто не воспользовался оставленными по неосторожности снадобьями и не навредил себе. И оказалось, что Отабек помнит не только долгие их беседы, но и то, чему она мимоходом обучала его, вот как тому, в какие ночи и дни надо собирать душистые травы, когда они особенно полны соков и сил природы. Сам же их и сушил, развесив под потолком. К холодам, правда, оказалось, что трав он насобирал так много, что самому столько чая ему не выпить и за пять зим. Он поделился со всеми, с кем мог, и всё равно осталось ещё много. — Юра, — спросил Отабек, оглядывая увешанную связанными пучками притолочную балку, — с мятой или с чабрецом? Юра задумался и решил: — И с тем, и с другим. В склянках, куда Отабек ссыпал уже готовый чай, как раз чабреца и не было. Он взял скамейку, чтоб встать на неё передними ногами и дотянуться, пристроил, чтобы она не шаталась на полу. Он так и остался невеликого роста кентавром, зато раздался в плечах, и мама говорила, что стал очень красивым, но доставать поставленное или подвешенное высоко это ему, конечно, не помогало. Юра как раз заплетал волосы, чтобы не натрусить их в тесто, но увидев, что Отабек пристраивает скамейку, вскинулся, и волосы рассыпались ему по плечам, скользнули до самых лопаток. — Ты чего, чего ты? Ну! А попросить язык отвалится? Улыбка набежала на лицо, и Отабек не стал её прятать. Юра подрос, а ещё он снова летал. Давно уже, с прошлой весны, но Отабек иногда словно бы забывал об этом. О том, что эти крылья, такие нежные, что их порой страшно касаться, могут поднимать Юру так высоко, как только он сам осмелится. Дедушка наказывал Юре высоко не летать. Говорил: напорешься на ветку, кто тебя будет снимать, белки твои? А я уже старый, таскать тебя на руках. Юра смеялся и обещал быть осторожнее, а если вдруг случиться застрять в густой кроне, Отабек взберется и вытащит меня, деда, даже не сомневайся. И Отабек молчаливо соглашался, что конечно, пришлось бы взбираться, как-то пристраивая копыта, чтобы не грохнуться, куда бы он делся. Юра вышел на середину комнаты, взмахнул крыльями, и ноги его повисли над полом. — Который? — кивнул он на пучки. Отабек прошелся, задрав голову, показал. Юра снял чабрец, с улыбкой вдыхая запах, и опустился назад так же мягко, как и взлетел. Отабек ополоснул глиняный чайник, насыпал две щепотки чабреца, щепотку мяты, немного смородинового листа, залил кипятком почти доверху, оставив на палец пустого пространства, плотно накрыл крышкой, замотал в ткань, чтобы не остыло, пока заваривается, и отставил от середины стола. Скоро, как и обещала погода всеми приметами, снова закружила метель. Она швыряла горсти снега в крепкие двери, и Отабек с Юрой то и дело поворачивали головы: кто-то стучится или им кажется? Конечно, казалось. Никто не высунется из дому в такую погоду, а если и принесло бы кого-нибудь, то стучались бы сразу к родителям, вон, соседняя дверь. Они беседовали под песни метели о том, что опять заметет тропинки, и сугробы вырастут ещё выше. Что сатиры, которые, конечно же, грелись запасенным на зиму вином, теперь приступили к приготовлению настоек на шишках и хвое, которыми будут увеселять себя весной и летом, пока не поспеет вино из первых ягод. Что Жан, наверное, всё-таки не так плох, раз Изабелла ещё не выгнала его и сама не сбежала, хотя он с первыми снегами неправильно растопил печь, и пришлось держать дверь открытой в холод, чтобы выветрилось. — Всё-таки они вместе с самого детства, — сказал Отабек, — такое не выветрится. — И у нас, — тихонько отозвался Юра. Отабек повторил за ним эхом: — И у нас. Он тщательно просеял муку и замесил тесто, не тугое, чтобы не вышел жестким пирог, а Юра лущил орехи, то и дело отправляя по ядрышку в рот то себе, а то Отабеку. Отабек брал осторожно губами, и Юра улыбался ему ещё нежнее обычного. Пока пирог пропекался, наполняя комнату ароматами ореха, лесной малины и сдобы, они поужинали грибной похлебкой и запеченной с морковью зайчатиной. Запили чаем и тут же заварили новый чайник, к пирогу. Лампа замигала, и в комнате стало темней. Отабек потянулся долить масла, но Юра взял его за запястье, прикрутил фитиль, чтобы масло не выгорело до конца, и остался лишь теплый свет от очага на стенах и лицах. Юра подсел ближе, Отабек подобрал под себя передние ноги, протянул руки и обнял его, погладил, запустив руку под ткань рубашки, по спине. Юра выдохнул, склонил голову и поцеловал Отабека в уголок рта. Пах он зайчатиной и чабрецом, и золотистой пыльцой нежных крыльев. Крылья подрагивали. Отабек тронул губами Юрин лоб, влажный то ли от жаркого духа очага, то ли от томительного волнения. Поцеловал, отведя выбившуюся прядку, висок и скулу. Потянулся и запустил пальцы в сплетенные, словно подсвеченные солнцем пряди, провел с осторожностью, и они рассыпались, спрятали порозовевшие Юрины уши. Юра, на выдохе, будто решившись на страшное, подался, обхватил Отабека за щеки ладонями и стал целовать беспорядочно лицо и шею, и ключицы, и ниже ключиц, пробравшись в рубашечный ворот, гладил плечи беспокойными пальцами. Склонился, обвел языком соски. Отабек протянул подрагивающую руку и тронул тоже дрожащие Юрины крылья. Юра дернулся, и Отабек замер. Но скоро тронул опять, и Юра дернулся снова, но уже слабее, и Отабек гладил прохладные перепонки, собирая на кончики пальцев пыльцу, и всё кругом мерцало, когда крохотные частички, взлетая, отражали свет очага. Дрова потрескивали. Юра рвано сорвал рубаху с себя, раздергал Отабеку ворот, стянул с плеч и прижался к груди всей грудью, так, что слышалось сердце, словно у Отабека их было два. Юра сам развязал тесемки штанов, и Отабек опустил руку, другой не переставая ласкать чувствительные крылья, и сжал Юру сперва осторожно, едва стискивая в кулаке, но скоро смелее. Задвигал рукой, и Юра вжался в него ещё теснее, вплавился кожей в кожу и кусал, терзал зубами плечо, умоляя срывающимся на хрип шепотом не останавливаться. И Отабек слушался. Оглаживал большим пальцем верхушку, собирал вязкие капли и размазывал по кругу. Юра застонал, заглушил себя, впившись Отабеку под ухом. Это было бы больно, если бы любая боль не обращалась в эти секунды наслаждением. Юра всхлипнул, вскрикнул коротко и обмяк. Отабек подхватил его, удержал, подпер ногами, и Юра облокотился на него всем телом. Подождал, пока пройдет дрожь. Крылья, забившиеся в последнюю секунду так, что пыльца взметнулась до самого потолка, успокоились. Ладонь была приятно мокрая, Отабек поднял её к лицу, оглядел, как блестит на линиях белесо-прозрачное семя. — У меня оттуда пыльца не течет, — буркнул Юра, — сто раз уже говорил. Отабек улыбнулся, поцеловал расслабленные губы и облизнул ладонь. Юра засучил ногами, спрятал глаза. — Ну зачем? — Пирог ещё не готов, а я хочу вкусного. Юра завозился, стиснул в кулаке рубашку, сползшую до самого пояса, и сказал: — Я тоже хочу. С тобой... тебе... для тебя. Отабек поцеловал его в волосы, принюхался, сквозь Юрин запах пробился крепкий запах орехового пирога — готов, и сказал: — Давай ночью. Это дело серьезное и требует времени. Спасибо метели, что они никуда не спешат.