больше, чем солнце

      Лошади припали к речной воде так, словно их не поили неделю. Рокоссовский гладил своего серого в яблоках коня, ласково приговаривая – а в стойле ведь капризничал, ты, гордый и своенравный, предлагали же тебе… Доватор рядом посмеивался, слушая мягкий, шутливо укоряющий голос, гладил свою послушную лошадку, которая, следуя примеру четвероногого товарища, тоже словно не могла напиться, хотя от воды перед выездом не отказывалась.       - Ну, хватит, пойдём, - Рокоссовский легко потянул поводья, и конь, тряхнув головой, вышел из воды, мягко ступая по траве.       - На тебя похож, - вдруг усмехнулся Доватор, и Костя обернулся на него с непонимающей улыбкой. Лёня пояснил: - Тоже иногда подгонять надо, чтобы не артачился, - сказал и засмеялся, а Костя цокнул языком и покачал головой. Сколько этот улыбчивый генерал еще будет ему припоминать.       Когда они, много месяцев назад, едва объяснились друг с другом с трудом найденными словами, Рокоссовский вдруг ушёл в глухую несознанку и больше месяца Лёню избегал, даже не поднимая на него глаз и исключая любую возможность остаться наедине. А когда Доватор, наконец, поймал его и зажал в каком-то укромном углу, обещая, что без объяснений не выпустит, Рокоссовский едва слышно выдохнул что-то невразумительное, извиняющееся, горькое и почти напуганное – так не должно быть, ты же понимаешь… Это неправильно, не объяснять же тебе, ты и так знаешь, не смотри на меня, пожалуйста, а то я все на свете позабуду и сдамся, только не смотри…       Доватор тогда все выслушал и спросил напрямую, поразив этим в самое сердце – ты меня не любишь? Рокоссовский сначала растерялся от такой прямолинейности, молчал, молчал, а потом шепотом разразился гневливой тирадой – как ты можешь так думать!...       Лев снова всё выслушал, а когда Костя замолчал на мгновение, только перевести дух, поцеловал так, что Рокоссовский понял – пусть весь мир к чёрту провалится в ад, нельзя его отпускать. Он любим, он дорог, он нужнее и лучше всех.       С тех пор Костя больше не артачился, но подкалывал его Доватор регулярно, нежно, любовно и по любому поводу. Как сейчас.       - Ты никогда этого не забудешь, да? – наудачу спросил Рокоссовский, на что Лёня снова засмеялся и протянул ему руку. Только полностью вытянув свою навстречу, получилось сначала коснуться, а потом крепко сжать его пальцы. Кони продолжали мерно шагать, не оставляя в высокой траве следов, словно на воде.       - Как я могу забыть, - после некоторой паузы тихо сказал Доватор, не выпуская костиной руки, - если в тот день ты ответил мне взаимностью.       У Рокоссовского в груди дрогнуло сердце.       Солнце сияло в зените, а стрекозы жужжали так, что нельзя было расслышать собственного дыхания. Теплый ветер гладил высокую осоку, и та волновалась, словно море. Лёня остановился неожиданно.       - Отдохнем здесь?       Костя выдохнул неслышное «да вроде и не устали», послушно спешившись. Лёне лучше знать, он всегда выбирал места для привала ничем не примечательные, но хорошие, своеобразно милые и приятные, странно запоминающиеся. Если ему здесь понравилось, то Костя просто не может отказать.       Лечь на траву, под солнце, было приятно. Костя был уверен, если бы остановились на десяток метров дальше или ближе – было бы не так хорошо. Лёне всегда лучше знать.       Он сейчас лежал рядом, мягко касался руки и щурился на солнце, не нарушая уютной тишины. Рокоссовский улыбался и думал, что любит его.       - Жарко, - тихо признался Костя после долгих минут тишины. Доватор ответил, не открывая глаз.       - Скинь гимнастёрку.       Наиграно ворчливо кряхтя, Рокоссовский сел, расстегнул все пуговицы и бросил гимнастёрку в сторону. Сразу стало почти восхитительно.       Когда Костя лег обратно, Доватор сразу прижался ближе, обнял, положил голову на плечо. Стало совсем хорошо. Полежал немного, дыша куда-то в шею, потом сел и тоже скинул одежду, оставшись в белой нательной рубашке. Костя залюбовался им, замечая всякие мелочи: как играют маленькие яркие блики на волосах и кончиках ресниц, как проступает кадык под тонкой кожей, как просвечивает ткань на солнце, позволяя видеть то, что должна скрывать. Поймав его руку и взгляд, Рокоссовский сказал:       - Ты красивый.       Лёня чуть смущенно улыбнулся, расстегивая верхнюю пару пуговиц.       - Ты тоже, любовь моя.       Доватор уже хотел лечь обратно, но Рокоссовский остановил его, протянул руку и, едва подцепив пальцами рубашку на груди, расстегнул еще одну пуговицу. Лёня, расстегивая все, засмеялся – ну что ты делаешь?       Рокоссовский влюблённо смотрел на него – иди ко мне. Доватор лег сверху и поцеловал, легко, нежно, почти не дыша. Костя чувствовал себя счастливым, обнимая его.       - Ты моё солнце, Костя, ты знаешь?       Рокоссовский знал. Еще он знал, что Доватор для него больше чем солнце и небо, и любовь, и смысл жизни, но никогда не мог найти слов, чтобы выразить это, объяснить, донести. У Лёни слова как-то находились.       Он хотел лечь рядом, умилительно бормоча что-то про – тяжело, тебе неудобно, я лучше так. Рокоссовский не позволил, обнял его, даже обхватил ногами, не отпуская, шепча в волосы – совсем не тяжело, никогда не тяжело, только с тобой и легко, и дышится, и живётся, и птицы поют, когда ты рядом, и солнце греет, и ветер ласков, а без тебя… Пропадай всё пропадом, когда ты не рядом.       Когда Лёня замер, Рокоссовский понял, что он снова слушает его сердце, прильнув к груди, задержав дыхание, умолкнув. Он мог на долгие минуты замирать так, а когда отпускал и смотрел в глаза, выглядел, словно только вышел из воды после долгого заплыва – со сбитым дыханием, помутнённым взором, весь подрагивающий, будто от усталости, счастливый. Просто потому, что у Кости в груди билось сердце.       Рокоссовский так ни разу и не сказал, что сердце это бьётся только для него.       Обнимать Доватора было словно держать весь мир в руках. Костя неловко читал ему какие-то стихи, уткнувшись губами в волосы и прикрыв глаза, тот прерывал на половине строчки или слова и заканчивал сам. Он даже дышал в унисон, что ему продолжить какие-то стихи.       «Я очень тебя люблю», тихо прошептал Рокоссовский, сжимая Лёню в объятиях так, что руки задрожали от напряжения. Тот улыбнулся на выдохе и поцеловал куда-то в плечо.       - Ты кому-то нужен, - вдруг сказал Доватор изменившимся голосом. – Кто-то тебя зовёт.       Костя не успел переспросить «что?», как вдруг стало нестерпимо жарко и неудобно, и родная теплая тяжесть нежных объятий пропала из рук, а под спиной оказался не ковёр шелковых трав, а жёсткое кожаное сиденье автомобиля с открытыми нараспашку дверьми. В лицо ударил сухой ветер. Кто-то безликий теребил за плечо – вас вызывают к ВЧ – и Рокоссовский встал, пошатываясь, протёр глаза. В воздухе было не продохнуть от курской пыли.