Трава потаенная

Коса срезает траву с мягким шелестящим звуком, серебристо-зеленые стебли падают ровно, словно их заклинанием подправляют. Ветру это не нравится, он несется к дальним холмам, кружится над ними, потом соскальзывает вниз, разгоняясь, расшвыривает легкие травинки, кружит их в воздухе, а потом ссыпает косящему на плечи и за шиворот скабы с намокшим от пота воротом. Человек останавливается, опирается на косу, смеется, запрокидывает лицо и подставляет его потокам воздуха, гладящим разгоряченную кожу как прохладные пальцы. — Спасибо, что ты пришел. Слова звучат странно, приглушенно и коротко, словно ветер немедленно забирает их себе. Впрочем, скорее всего так оно и есть. Он не жадный, этот ветер, но уж что принадлежит ему — то не выпустит. По крайней мере, так было раньше. Внезапный порыв почти хлопает по затылку, словно дружескую затрещину отвешивает, а потом, не обращая внимания на возмущенное восклицание, ныряет под одежду, скользит по спине, высушивает сухими прикосновениями влажную ложбинку позвоночника и вдруг исчезает. Невысокий мужчина с длинными волосами, горящими на солнце начищенной медью, вертит головой во все стороны, никого не находит, вздыхает, наклоняется за выпавшей из рук косой, поднимает ее и, выпрямляясь, начинает неудержимо улыбаться тому, кто, оказывается, уже сидит под раскидистым вахари, отбрасывающим густую, почти черную тень. Причем еще и делает это как-то так, что сразу становится понятно — сидит он тут давно и даже несколько утомился. И мало ли, что мгновение назад под деревом никого не было. Ветра, разумеется, нет и в помине. — Ну а как я мог не прийти? Расстояния здесь большие, и вообще всего как-то много. Если луг — то до горизонта. Если холм — то такой, что на нем можно поставить пару основательных крепостей, да еще место останется. Вахари возвышается в самом конце длинного поля, у начала которого выкошена едва ли четверть, но собеседники слышат друг друга отчетливо, словно рядом стоят. Фило снова отпускает косу, валящуюся набок, и шагает к дереву напрямик, раздвигая руками упрямые колоски и стебли, словно собирается плыть. Хонна смотрит на него, не отводя взгляда — тяжелого, словно объятия эхла, и при этом невероятно теплого. — А мне показалось, тебе не слишком понравилась новость о том, что я собираюсь жениться и заделаться почтенным земледельцем. Взгляд не меняется и даже не становится менее теплым, только ветер налетает откуда-то и принимается носиться вокруг дерева, дергая ветки и заставляя старый ствол немного раскачиваться. Словно это какой-то посторонний, сердитый и недовольный ветер, а вовсе не часть того, кто всегда был учителем, лучшим другом, любовником, дыханием, магией — и немного самой жизнью. Может быть, не всегда, но так давно и так ярко, что, кажется, вместить все это в одну жизнь просто невозможно. — Какая разница, понравилась она мне или нет. Ты рад, и у тебя будет сын. Не будешь же ты бесчестить хорошую девушку и отказываться от собственной крови. — Нет конечно. Фило садится рядом, прижимается плечом и глубоко вдыхает — не столько аромат нагретой солнцем скошенной травы, сколько неуловимый оттенок пьянящей магии, чуть покалывающей кожу и отдающейся на языке игристым, кисло-сладким ариморайским вином. У Хонны высокий лоб, тонкие черты и высокие скулы потомка амфитимайев, а ресницы такие длинные, что когда он прикрывает веки, тени под глазами кажутся почти черными. Им не хочется разговаривать — незачем. И даже любить друг друга не хочется — потому что объятие, сплавившее их в одно целое, здесь, в тени старого дерева, когда легкий ветер, любимая игрушка Великого Магистра, носится над ними, окутывая запахами скошенной травы и цветущего нагретого луга, — это куда важнее, интимнее и острее, чем самые изысканные удовольствия тела. — Ты... выгонишь меня из Ордена? Короткий шумный вдох в рассыпавшиеся рыжие волосы, в которых застряли соломинки и еще какой-то сор. — А безумием не пахнешь. Нет конечно. — Спасибо. — Я уйду сам. Фило протестующе вскрикивает и уже набирает воздуха, чтобы разразиться тирадой, призванной то ли переубедить, то ли осудить, то ли оправдаться. Теплые пальцы ложатся на губы, чуть гладят, не выпуская слова наружу. — Ну что ты вскинулся, я же не говорю, что от тебя или что навсегда. Дороги расходятся, одна может забраться на холм, а вторая обогнуть его, но все равно они приведут в одно место. — В какое? — Откуда же я знаю, если оно за горизонтом. * * * Последний подарок Великого Магистра Ордена Потаенной Травы — защита вокруг возводимого поместья. Такая, что когда вечные недруги из Ордена Решеток и Зеркал решают поживиться за счет Фило Мелифаро, найти их потом не удается даже лучшим Мастерам Преследования, нанятым скорбящими родственниками. На самом деле Фило скорбит не меньше — неведомо как и зачем, но эти вурдалаками драные идиоты умудряются сломать старое вахари, растущее на самой границе его земель. То самое вахари, под которым он любил сидеть вечерами, сбегая от семейного быта и младенческих криков. Фило берется за пилу и топор, расчленяет необхватный ствол, не помогая себе магией, перетаскивает его во двор и там принимается осваивать плотницкое мастерство. Первые доски выходят кривыми и неровными, но потом дело идет на лад. Сначала он и сам не может объяснить себе, почему взялся за дело, словно последний фермер, не владеющий магией выше четвертой ступени. Но потом, когда досок хватает как раз на то, чтобы обшить одну из верхних комнат, выходящих окнами на дальние поля, понимает, что просто это намерение, как и всякое правильное намерение, осуществило себя само. Члены Ордена Потаенной Травы всегда были искусны во всем, что касается сновидений, и теплая желтоватая древесина, которая когда-нибудь приобретет от времени благородный темный цвет, принимает заклинания охотно, почти жадно. Каждая доска помнит тепло его ладоней, и когда он первый раз засыпает здесь — не специально и без всякой подготовки вроде омовения в дюжине вод, а просто от усталости, неудобно прислонившись к стене, — Хонна улыбается ему обветренными губами и рассказывает что-то почти взахлеб. Ветер вьется вокруг плеч, подталкивает, ворошит волосы и пахнет свежескошенной травой. * * * Сын устроился у него на коленях и рассматривает вместе с отцом старые карты, к собиранию которых сэр Фило Мелифаро пристрастился в последние годы. Купцы, приезжающие на местные ярмарки, прознали об этой странной прихоти и стараются вовсю. Так что теперь, если разложить пахнущие временем пергаменты и хрупкие листы из дерева хотт, которые любят использовать в Кумоне, можно путешествовать и по Хонхоне, и по Чирухте, и даже по Арвароху. Манга ерзает на жестких отцовских ногах, потом тянется к ближайшему свитку и рассматривает очертания моря Укли, трогает пальцем нарисованную рыбу возле Умпонского побережья, пачкается в сухой синей краске и смеется. Фило гладит его по растрепанным рыжим вихрам, улыбается рассеянно, и думает, куда бы отправился он сам, желая сбежать от Сердца Мира. Сбежать от самого себя. — Я хочу сюда! Давай сюда! Маленький пальчик тыкает куда-то в Тютюшихум. — Почему именно сюда? Манга смущается, отводит глаза, вздыхает, но все-таки признается. — Тут кувшин нарисован. Красивый. Почти как тот, что я разбил. А так мы сходим и новый принесем, и мама не расстроится. — Тютюшихум далеко. — Ну и что? Темным путем, ты же умеешь, я точно знаю. Фило не отпирается, но на Тютюшихум не соглашается. Они долго спорят, ссорятся, потом решают отправиться на ближайшую ярмарку и все-таки мирятся. Ночью Фило долго ворочается в своей любимой спальне. Он точно знает, что Темный Путь ему не поможет. Просто однажды дорога ляжет под ноги и сама приведет туда, куда нужно. За горизонт, где все дороги мира сходятся в одну. Деревянные стены едва слышно шумят шкодливым ветерком, и запах скошенной травы неведомо как проникает в закрытое окно в самой середине зимы.