Как никто и никогда

Если на улице больше нуля по Цельсию, то к середине ночи квартира превращается в раскаленный ад. Отопление никогда не жарит меньше. Может, это и к лучшему. Питер же. Если оставлять на ночь форточку открытой, то к середине ночи леденеют пятки и нос. Питер же. Просыпаешься среди ночи – кажется, уснул уже давно, но за окном все еще непроглядно темно. Тонкая простынь облепила тело, взмокла спина, и лицо покрыто тонкой пленочкой пота. Окно на проветривание, сам идешь пить – хлебаешь из бутылки воду стоя у открытого холодильника. Подумав, забираешь бутылку с собой. Тяжелые шлепки голых ступней по ламинату, в спальне уже можно морозить оленину. Закрываешь окно и ложишься в остывшую влажную постель. Нашариваешь телефон и подсвечиваешь себе ебало инстаграмом. Спросонок долго не понимаешь, что происходит на экране. Даже переходишь в профиль, чтобы убедиться – не перепутал Хову ни с кем другим. Нет, Хова. Вот, вчера пил пиво в ванне субботним утром. А сегодня.. что? – Никита, – говоришь, пинаешь его ногой в бок, – Никита. Он перестает дышать размеренно, и еще несколько секунд просто тихо лежит, не понимая, что происходит. Потом медленно перекатывается на спину и смотрит на тебя. Тебя видно – на лицо падают полосы света из окна. – Никит, а зачем Хова едет во Владивосток с Лариным? Никита одышливо выдыхает и подтягивается на подушках, ты протягиваешь ему телефон, он смотрит на пост в инстаграме. Голубая скатерть на откидном столике в купе, том Ричарда Докинза, пол литра темного стаута и круглые очки в черной оправе. Внизу: “Владивосток”. Никита выдыхает, как человек, который знал, что у малого не выйдет четыре в четверти по математике, но надеялся на чудо, и вот малой приносит табель, и все, что остается – тяжело выдохнуть. – А у нас водичка есть? – спрашивает, отдавая телефон. Ты наблюдаешь, как он пьет, его фонарь не освещает, но по памяти можно дорисовать каждую затемненную черту. Сам факт того, что он не закричал “Что?!”, увидев Ларинские очки, тебя уже успокаивает. Ты, наверное, и сам понимаешь, что происходит, не маленький, не слепой, волнует, скорее, не то, что происходит, а как на вас всех отразится. Сонно наблюдаешь, как он отставляет бутылку, потянувшись через изголовье кровати. Ложится, ты тоже съезжаешь на подушках – смотришь из-под опущенных ресниц, как он лежит с закрытыми глазами. Но не спит. Думает. Он хорошо думает, успокаивающе, ты всегда можешь рассчитывать, что после обдумывания он не выдаст какой нибудь хуйни. Ты буквально всегда можешь на это рассчитывать. – Ну, у этого снова биполярочка, – говорит устало. – Ничего уже не работает. Говорит, спать могу только под чух-чух поезда. “Глаза, как два бильярдных шара”. Никита может сыграть кого угодно. Юру – просто идеально. Твои глаза уже закрыты, и тебе, качающемуся в атласе сна, кажется, будто он тут, с вами, пришепетывает про бильярдные шары. – А Юра зачем поехал? – спрашиваешь шепотом – тепло темноты наплывает с боков, струится от Никиты. – Потому что Юра встрял, – голос такой, будто сказку на ночь – велюровое донышко у слов. – Как встрял? – открываешь глаза на миг. – Как никто из нас еще никогда не встревал. Спи. Ты послушно уплываешь – мягкий и томный, легкий и довольный. Голос с велюровым напылением – по лбу и щекам скользит. Теплый со сна. На тон ниже, когда к тебе обращается. Всегда. Никита смотрит, как ты доверчиво натягиваешь простынь на голову – снаружи только расслабленное лицо с уголками губ, тянущимися вверх. Смотрит, и медленно подносит руку ко рту в осторожном жесте ужаса. Оговорочки по Фрейду. “Никто из нас никогда не встревал”. Он-то, Никита, не встревал, а ты-то встрял. Тут не надо быть особым умником. Никита осторожно ложится рядом, подкладывает руку под голову, смотрит, как ты спишь. Думает: “Пусть он завтра не вспомнит”. Он думает, ты разочаруешься, если поймешь, что он здесь по привычке, потому что так просто и хорошо. Не потому что особо встрял. Он забывает главное. Он напрочь забывает главное. Ты ж Юлик. Тебя все устраивает.