С возвращением

—…а финансовая директриса мне и говорит: «Мистер Дэйли, я не спрашиваю, чем вы занимаетесь по ночам, но уснуть на совещании — это просто уму непостижимо!» Вы вообще, говорит, в последнее время какой-то ненормальный! — Почему в последнее время? — смеётся Акменра. Я развожу руками, насколько это можно сделать лёжа: — Понятия не имею. Она с самого начала сказала, что я ей не нравлюсь, и что из меня нужно сделать человека. — Ужас какой, — Акменра придвигается ближе. Губы у него сухие и требовательные, руки сильные и настойчивые, и я чувствую, что опять начинаю задыхаться, что меня ведёт уже от поцелуев, и понимаю только одно. Как. Же. Я. Скучал. По этой улыбке, по губам, по горячему шёпоту на ухо, по бессвязным непонятным словам — другим непонятным, не мне! По смешку в уголках глаз, когда Ак внезапно разрывает поцелуй и смотрит на меня с интересом: — Прости. Я тебя отвлёк. Рассказывай дальше. — Не могу, — честно признаюсь я. — У меня рот занят. Твоим языком, между прочим!.. Мы смеёмся оба, обхватывая друг друга. И мне становится окончательно ясно, какой я был идиот. И как же хорошо, что я вернулся. Как мы это выдержали — сам до сих пор не понимаю. Два грёбаных года! Хотя… нет. В первый раз я выдержал всего девятнадцать дней. А потом примчался, как оглашенный. До сих пор вспоминаю — то ли со стыдом, то ли со злорадством, — как у меня тогда тряслись руки, когда я стаскивал с Ака его дурацкое ожерелье. Он смеялся: — Порвёшь? — Плевать, — бормотал я. — Макфи тебе задаст. — А я больше здесь не работаю, — меня тогда словно оглушило этим осознанием, это я тоже помню, я ещё тогда подумал — да ладно? Это, наверное, мне снится. Как это я тут больше не работаю? Как я вообще могу тут больше не работать? А потом до меня дошло. Я трогал Ака везде и понимал: я теперь бизнесмен, крутая шишка, можно даже сказать — сравнялся в какой-то мере по значимости с древнеегипетским фараоном, ха-ха. Оно мне надо было? Вот точно оно мне было надо? Эти чёртовы девятнадцать дней. Меня так трясло на двадцатый день утром, когда я выполз из музея по старой памяти и понял: нахрен всё. Вот сейчас, в эту же минуту, всё — нахрен. Остались только проекты, которые надо завершить. А это время. Вот как раз два года и прошли. Скайп, конечно. Я купил Аку здоровенный планшет, и мы болтали теми ночами, когда я физически не мог прийти. — Ты как выжатый гранат, — зубоскалил Ак в планшете. — Или инжир? — Да лимон, лимон, ну что ты не выучишь никак, — ворчал я и понимал: ему просто нравится меня дразнить. И мне нравится, когда он меня дразнит. Но секс по скайпу — отстой. И дело даже не в том, что некуда вставить: даже не в самом сексе дело, Анубис с ним совсем! Не чувствуется того самого тепла, которое с самого начала было для меня важно. Никто не лежит на тебе в комнате охраны на этом чёртовом узеньком диване, никто не сопит в шею и не прикусывает кожу: «Давай, расскажи мне ещё про древнеегипетских вампиров!» Никто не наклоняется сверху, не заглядывает в глаза, не усмехается так, что между губами влажно поблёскивает белая полоска зубов, и так и тянет забраться туда языком и её потрогать. И никто не шепчет прямо в ухо «Хранитель Бруклина» так, что тебя начинает трясти, а тут ещё и спрашивают: «Что с тобой?» А меня мама с детства учила не врать. Я и отвечаю — честно: — Чего-чего, люблю я тебя, вот чего. И это кошмар. И некому, некому обнять меня в ответ и спросить: — Почему же кошмар? А потом полежать так молча, даже не трогать ничего и нигде — просто полежать, дыша друг в друга, и понять в итоге, что — это совсем не кошмар, если так случилось, что обоих накрыло этим самым… этим всем, в общем, чтоб его. Вот теперь у меня, кроме редких ночей, всего этого не было. Зато были деньги, и квартира побольше, и сын меня уважал… Уважал? — Пап, — спросил как-то Ник, придя вечером поболтать, — ты, конечно, крутой перец теперь, но почему у тебя постоянно лицо такое… кислое? Ты, когда в музее работал, веселее был. Я нехорошо выругался про себя, хотя не делал этого с юности, и подумал: вот не зря говорят, что устами ребёнка глаголет истина. А Нику сказал: — Да умотался я на работе. Он посмотрел на меня и спросил: — Пап… а ты не хочешь в музей вернуться работать? — Это ещё зачем? — усмехнулся я. — Раньше у меня был живой отец, — внезапно ответил Ник. — А теперь какая-то мумия. Зато богатая! Он хмыкнул и добавил: — Тебе магии скрижали не хватает. Вот правда. Дьявол! Это был тот самый девятнадцатый вечер, когда я сорвался и поехал в музей. Нахрен всё! Деньги нахрен, уважение нахрен — тем более, если мне сын вместо уважения такие слова говорит. Мумия, ишь ты. Мы потом с Аком, когда после первого раза очухались, так смеялись. Он днём мумия — и я теперь, выходит, тоже! А сейчас… сейчас мне словно руки развязали. И стало можно дышать. — Расскажи ещё, — просит Акменра. — Про Смитсоновский. — Нет, это ты мне расскажи, — улыбаюсь я. — Ты обещал. Про братика своего. Ак мнётся, крутит уголок простыни в руках… а потом говорит: — Ну… Камунра. Он мой старший брат. — Да ты что?! — хохочу я. — Не может быть! — Не это… не ёрничай, — строго отвечает мой фараон. — Я с самого начала, чтобы… не запутаться. — А! Тогда пожалуйста!.. — Камунра родился, когда отцу и матери было совсем немного лет: шестнадцать и пятнадцать, кажется. Тогда дедушка Хеопс был правителем, и они… — Тот самый Хеопс? Который в пирамиде? — Ну да, — Акменра пожимает плечами. — А что? — Ничего себе у тебя родня, — опять говорю я честно. — Вот это я влип!.. Ак смотрит на меня и серьёзно так отвечает: — Да, Хранитель Бруклина. Тебе не повезло. А на физиономии у него написано: к чёрту дедушку Хеопса, потому что нам обоим так повезло, что… — Вот что, — говорю я, придерживая его за пальцы. — Руки прочь пока. Не отвлекайся. — Да ты же сам меня отвлёк! И опять смеётся. Господи боже, как я жил без него столько времени? — Камунра был… нежеланным ребёнком, — Ак произносит это с трудом. — Он… не вовремя появился. Мама хотела… ну… как сейчас говорят? Решить этот вопрос. Но дедушка сказал, что детей дают боги, и что Таурт прогневается на них. Хотя я подозреваю, что он просто хотел связать их младенцем по рукам и ногам и подольше посидеть на троне! Я смотрю на Ака и понимаю: чёрт подери, мозгов у него на нас обоих хватит. — В общем, намаялись они… очень сильно. Это ужасно, когда рождается ребёнок, к которому родители не готовы! Я киваю и думаю: о, мой бог! Всё-то он знает! — Вот и вырос он таким… озлобленным. От недостатка родительского тепла, — заключает Ак со знанием дела. И я опять киваю: тепло — важная вещь, я понял это очень давно. Хотя… кто его знает: мне вот тоже не хватало родительского тепла, а я таким, как Камунра, не вырос. — Ты не забывай, что царская семья — это дополнительные трудности в воспитании, — говорит Ак. И в который раз мне кажется, что он читает мои мысли. А он продолжает: — Ну вот… вырос он, значит. Считал, что будет наследником престола. Отец, правда, явно ему об этом не говорил, и ходили слухи, что думал даже передать правление сыну от какой-нибудь наложницы, настолько ему Камунра не нравился как преемник. А через десять лет после братца родился я. Неожиданно. Отец говорил — они уже и надеяться перестали. Считали, что Таурт их прокляла… за то, что они хотели от первого ребёнка избавиться. И потому то мама не беременеет, то беременность не сохраняется, то ребёнок не выживает. Десять лет они так мучились, и вот!.. Ну, они давай со мной носиться… Я понимающе вздыхаю: хуже единственного заласканного ребёнка может быть только заласканный младший при затюканном старшем. Причём и старшему, и младшему будет невесело. И неизвестно, кому больше. — А когда отец сказал, что я буду наследником, Ками просто озверел. Но даже тогда до конца не верил. Полтора года после коронации продержался, а потом меня убил. Я показывал тебе шрам, помнишь? Помню, конечно. Протягиваю руку и провожу по этому шраму пальцами. — Ак, — говорю негромко, — ну его к чёрту, этого Камунра. Он мне ещё в Вашингтоне надоел. Давай лучше я тебе всё-таки расскажу про нашу битву! Во имя справедливости и спасения мира! Я смеюсь, излагая в лицах, какой я был герой, и как все остальные мне помогали, и как я с одним фонариком пошёл против хопеша, чтобы скрижаль спасти. А он обнимает меня и говорит на ухо: — Я бы свихнулся, понимаешь? Если бы с тобой что-то случилось. Я горько думаю: если бы со мной что случилось, ты бы и не узнал. Потому что тогда скрижаль не вернулась бы в Нью-Йорк, и ты бы так и остался мумией. Навсегда. — Я так скучал, — продолжает он. — Ты не представляешь. Мне кажется, что представляю, но не хочется спорить. А может, он и прав. У меня за эти два года был бизнес, замотанность делами, сын, в конце концов; а у него что? Вот так оживаешь, вылезаешь из саркофага… —…а вокруг пусто, — подхватывает он, словно опять слышит, о чем я думаю. — Понимаешь? Было такое чувство, словно у меня нет сердца. Хожу и ничего не ощущаю. И даже в скайпе… — Что? — вздрагиваю я. — Чего-то не хватает, понимаешь? Никто не трётся носом об щеку, не спрашивает «Так тебе удобно?», не залезает руками в волосы… ну, как ты обычно любишь. Чёрт. Дьявол! И вот от этого всего я ушёл? Хватит себя обманывать, в самом деле. — Знаешь, — говорю я, помолчав пару секунд, — есть такая поговорка: человеку свойственно ошибаться, но только глупцу свойственно упорствовать в своих ошибках. Поэтому я ещё там, в Смитсоновском, решил, что вернусь. Даже нет. Не там. Когда ко мне сотрудник должен был прийти решать вопросы бизнеса, а я улетел в Вашингтон спасать ребят. И даже нет, не тогда! — Когда ты прибежал сюда через девятнадцать дней? — Да, — говорю я. И провожу носом по его щеке, взлохмачиваю ему волосы, прижимаю его к себе — всё, как я люблю обычно. И как он любит. Я это точно знаю. — Просто были дела… которые надо было завершить. Поэтому — скайп и всё такое, понимаешь? Он смотрит на меня, улыбается — и говорит вдруг: — Секс по скайпу — отстой. Я опять вздрагиваю. Ничего себе! — Откуда ты это слово знаешь? — Ник так говорил. — Ник говорил про секс? — Нет, что ты. Просто про что-нибудь, что ему не нравится. Что это отстой. — Так тебе не нравится секс? — По скайпу — не очень. Просто я не люблю… посреднические сущности. — Что? — обалдеваю я. — Ничего, — усмехается Акменра. — Я имею в виду — без скайпа лучше, правда? «Кто бы спорил», — проносится у меня в голове, когда я целую его, проводя языком по влажной полоске зубов, и думаю — что никакие посреднические сущности нам вообще больше не нужны. — С возвращением, Хранитель Бруклина, — шепчет он прямо мне в губы, я чувствую, как его трясёт, как он тяжело дышит, прижимаясь ко мне всем телом. Да, Ак, конечно: с возвращением. Как же мы с тобой друг по другу соскучились: это просто уму непостижимо.