Совершенное оружие

Зима в этом году выдалась очень холодная. Морозный воздух вцепился в него ледяными пальцами, проник даже под складки тяжелого шерстяного плаща, заставив Эцио задохнуться, как только он открыл дверь. Луна давно уже поднялась над горизонтом, и теперь ее свет отражался от засыпанных снегом дорожек виноградника. На памяти Эцио снег выпадал дважды. Впервые он увидел снег во Флоренции, будучи еще мальчишкой. Сколько ему тогда было – восемь? Девять? Аудиторе до сих пор помнил то удивление, смешанное с восторгом, когда он выглянул в окно и увидел улицы и здания совершенно в новом свете. А потом, конечно, были снежки с Федерико…Эцио вздохнул. Второй раз снег выпал в Монтериджони. Клаудия была вне себя от ярости: холода уничтожили большую часть урожая, и их небольшое владение, и так с трудом сводившее концы с концами, оказалось на грани разорения. Снова. Да, тогда им пришлось здорово подтянуть пояса. И вот теперь он увидел снег в третий раз (что-то подсказывало ему, что в последний). Обеспокоенный судьбой виноградника, которому он успел отдать немало заботы и труда, Эцио медленно направился к лозам. Каждый шаг отдавался острой болью в правом боку, а левое плечо как будто охватило огнем. Бывший ассасин стиснул зубы до скрежета, подавляя рвущийся из горла стон. Должно быть, именно боль его и разбудила. Он уже привык к тому, что старые раны ноют к перемене погоды, но такой сильный приступ случился впервые. "Видимо, это из-за снега", – решил Эцио, с трудом делая очередной шаг. Ничего удивительного – когда-то это должно было произойти. Он жил на пределе возможностей, постоянно испытывая свое тело на прочность. Выслеживая цель, он зачастую ничего не ел и не спал сутками, как гончая, напавшая на след; и редко когда ему удавалось залечить свои раны как следует: едва оправившись, с трудом держась на ногах, он заставлял себя продолжать движение, игнорируя протесты собственного тела. И вот теперь оно словно мстило ему. Он исчерпал отпущенный ему запас сил практически до дна. Несмотря на это, Эцио отказывался сдаваться. Старые раны беспокоили его, но мускулы требовали напряжения – и он тренировался каждый день, по привычке. Конечно, эти тренировки и близко не стояли рядом с теми, которые были у него в молодости, но даже такие, они служили постоянным поводом для споров с Софией. «Зачем ты мучаешь себя? – спрашивала она. – Все ведь закончилось». Закончилось… Эцио обычно отмалчивался в ответ. Он тоже когда-то так думал, возвращаясь в Монтериджони, полный надежд на спокойную жизнь, на то, что теперь он, наконец, сможет отдохнуть после двадцати лет непрерывной борьбы. А потом проснулся от пушечного грохота осады… Аудиторе наконец-то дохромал до первой лозы и, вытянув правую руку, провел пальцами по листьям. На ощупь они были такими, как и должны быть листья молодой лозы: гладкие и тонкие, но их еще нужно было внимательно осмотреть, чтобы убедиться в том, что виноград не затронуло холодом: в лунном свете все листья казались одинаково черными. Медленно, словно нехотя, он выдвинул скрытый клинок. Коротко блеснув, лезвие легко отделило один из листьев, и Эцио поднес его поближе к глазам. Зрение тоже стало подводить его. Тем не менее, он не увидел ничего, внушающего тревогу. Похоже, им повезло, и виноград оказался устойчивым к неожиданным заморозкам. Он дотронулся до кожаного наруча с простым узором. Да, тогда в Масиафе, он оставил все: клинки, меч, кинжал, в полной уверенности, что оставляет там всю прежнюю жизнь. Но оказалось, что он не в состоянии просто вычеркнуть все те годы, что он был ассасином, из памяти. Без оружия он казался сам себе голым, а подозрительность начинала граничить с сумасшествием: в каждом прохожем ему чудилась угроза, которую нечем было отразить. Не в силах этому сопротивляться, Эцио забрал один клинок из Убежища на Тиберине. Весь его внушительный арсенал, собранный за несколько лет, по-прежнему оставался там в целости и сохранности. Клинок придавал ему уверенности… и был еще одним камнем преткновения. «Ты же отказался от всего этого там, в вашей крепости!», – восклицала жена, а Эцио… Эцио снова не знал, как на это отвечать. Как может понять тот, на кого никогда не охотились, как на дикого зверя? Кто не знает, что это такое – быть загнанным в угол? Он прикрыл глаза, вспоминая. Флоренция, 1476 год Вдох-выдох, вдох-выдох. Грудь уже разрывается от боли, он задыхается, но останавливаться нельзя – сзади по-прежнему слышится: Hallalì! Dagli addosso! Presto, presto! Направо, направо, налево, прямо – он уже давно не понимает, куда бежит, и где находится, сворачивая, куда глаза глядят, в тщетной попытке отделаться от преследователей. Улицы становятся все более узкими и грязными, но, по крайней мере, редкие прохожие стремятся убраться с дороги, едва завидев городскую стражу и присоединившихся к ним зевак. Хуже всего было то, что в этой толпе преследователей он мельком увидел тех, кого еще вчера считал друзьями и союзниками. А сейчас они преследовали его, словно псы, попробовавшие человеческой крови и взбесившиеся от нее. Небо над головой превращается в узкую полоску, а проход между домами сужается настолько, что молодой флорентиец задевает стены плечами. В конце концов, проход выводит его… он холодеет – в тупик. Тесный дворик, сжатый с трех сторон гладкими стенами, единственным выходом из которого был тот самый узкий проход, в конце которого уже замаячили неясные фигуры преследователей. Эцио затравленно оглядывается по сторонам. Ни выступа, ни балки, ничего, что могло бы помочь ему вылезти из этого каменного мешка. Крики становятся все ближе. Он медленно поворачивается лицом к выходу. Итак, это произойдет здесь. Он сдохнет в этом вонючем тупике, а его тело, если от него хоть что-то останется, бросят в канаву, как последнюю падаль. Так же, как и тела родных. Последняя мысль снова пробуждает в нем злость. Эцио чувствует, как отчаяние уступает место холодному бешенству, а руки сами сжимаются в кулаки. Аудиторе не сдаются без боя. Он поднимает голову, встречаясь с торжествующим взглядом стражника, который первым вышел во двор. – Вот он! Мы загнали предателя в угол! Неожиданно Эцио улыбается, и эта улыбка вызывает у преследователей дрожь. У него нет оружия? Он перегрызет им глотку без него… Уханье совы разрушило застывшую ночную тишину, и Эцио очнулся от захвативших его воспоминаний. Казалось, это было только вчера: крики толпы, скрежет оружия, вынимаемого из ножен, пьянящее возбуждение смертельной опасности… Он не помнил, как тогда ему удалось, измотанному, безоружному, остаться в живых – чтобы потом вернуться, но уже не жертвой, а хищником. О да, тогда ему уже не нужно было оружие – он научился мастерски убивать голыми руками и мог легко отобрать оружие у неповоротливого стражника, решившего напасть на него. Однако то загнанное отчаяние безоружного человека, который ничего не может противопоставить вооруженным до зубов загонщикам, он запомнил навсегда. Пережить это еще раз? Ни за что. Бывший ассасин развернулся и медленно заковылял обратно к дому, морщась при каждом шаге. Снег слегка поскрипывал под его сапогами. Как назло, боль разбудила его в одну из редких ночей, когда ему удалось уснуть. Еще одно наследие прошлой жизни – бессонница. Значительную часть жизни он прожил ночью, скрываясь в ее изменчивых тенях, порождая слухи о неуловимом убийце, ночном кошмаре, который убивает, не оставляя следов, а потом бесследно испаряется в темноте, как утренняя роса под лучами солнца. Сейчас он ворочался часами, слушая, как постепенно затихают звуки дома вокруг него, и лишь к рассвету забывался легким, беспокойным сном. С трудом опустившись на землю, Эцио с облегчением привалился к стене дома. Камни были еще теплыми, не успев остыть от дневной жары. Он вновь поднял руку, и скрытый клинок выдвинулся с едва слышным щелчком. Бывший ассасин провел пальцем по лезвию, пробуя его остроту. Клинок лишь слегка поцарапал кожу. Эцио надавил чуть сильнее, и из царапины выступила кровь. «А когда-то он мог нанести рану при легком касании», – подумал Аудиторе, стирая кровь полой плаща. Сейчас его старое боевое оружие тупилось почти моментально – он точил клинок вчера, и до сегодняшней ночи тот оставался в наруче. Он чувствовал себя таким же клинком. Раньше Эцио считал, что все выпавшие на его долю несчастья – всего лишь случайность, злая судьба, с которой ему не повезло. Но пережитые воспоминания Альтаира поколебали это мнение. Было ли это каким-то образом запланировано, этими… созданиями? Теми-Кто-Пришел-Раньше? Пропустить душу через горнило бедствий, раскаляющее ее добела, обрушить на нее удары судьбы, сминающие прежнюю жизнь, пока из огня и крови не родится совершенное оружие – ассасин-легенда, в котором сплавятся воедино сострадание и жестокость, любовь и ненависть, герой и преступник. Оружие, которое будет смертельно острым до последней вражеской жизни, но затупится и заржавеет, как только его вложат в ножны. Флоренция, 1476 год Это казалось кошмарным сном – таким, от которого просыпаешься в холодном поту, с облегчением понимая, что все было не по-настоящему. Но только от этого сна ему никак не удавалось проснуться. Семья всегда была для Эцио чем-то незыблемым, фундаментом, на котором держался весь его мир, и который он был готов яростно защищать, даже если это были просто дурные слухи. Теперь же его мир зашатался, готовый разбиться вдребезги. Он отнес все бумаги гонфалоньеру, убив двоих стражников, и его до сих пор трясло от потрясения и ужаса, которые он ощутил, когда их горячая кровь забрызгала ему руки. Эцио казалось, что он сходит с ума, или уже сошел. Он едва слышал то, что говорила ему Кристина, пытаясь утешить, а его мысли ходили по кругу. Снова и снова он возвращался к вопросу: что ему теперь делать? И не находил на него ответа. Лишь под утро он смог ненадолго задремать. С первыми же лучами солнца Аудиторе был на ногах. К площади перед Дворцом Сеньории стекались люди, и он поспешил туда же, надеясь на то, что гонфалоньеру Уберто удалось добиться освобождения его отца и братьев. От увиденного его едва не вывернуло наизнанку прямо там, на площади. Он смотрел и не мог поверить в реальность происходящего: его отец и братья на эшафоте, а тот человек, которому доверяла все семья, которому Джованни Аудиторе доверил бумаги, доказывающие его невиновность, сейчас первым выдвигал обвинения. Ужас сковал Эцио, язык словно прилип к гортани, и вместо громкого крика: «Он лжет!» – получился лишь хрип, который никто не услышал. Его внутренний голос надрывался: «Сделай же что-нибудь!», но тело отказывалось слушать, медленно, слишком медленно проталкиваясь к помосту. Улюлюканье толпы, которая вчера рукоплескала Аудиторе, а сегодня кричала: «Убей!», слилось в сплошной гул, в ушах звенело от напряжения. Окружающий мир приобрел необыкновенную четкость, время как будто замедлилось, позволяя глазам выхватывать мельчайшие детали: облупившаяся краска на одной из досок, кусочек грязи, прилипший к правому сапогу Уберто, царапина на блестящей кирасе одного из стражников… Часы пробили шесть. Сквозь звон в ушах Эцио услышал: «…приговариваетесь к смерти!». Раньше, чем он успел осознать эти слова, он увидел движенье палача, дернувшего за рычаг, а в следующее мгновение три тела закачались на веревках. Лишь в этот момент смысл случившегося дошел до молодого флорентийца. Он закричал, как раненое животное, и бросился вперед, движимый одним желанием: отомстить. Убить, причинить боль тем, кто только что растоптал его мир. …Молот нанес свой первый удар, и расплавленные капли ярости брызнули в разные стороны от раскалившейся добела души… Тридцать шесть лет назад произошла трагедия, навсегда изменившая его судьбу, определившая, как он тогда считал, его предназначение. Эцио переживал казнь сотни раз в кошмарах, которые приходили к нему многие годы. Но кроме казни, врезавшейся ему в память до мелочей, было много такого, что он не любил вспоминать. Пожалуй, это был самый тяжелый для него период. Он лишился и родных, и дома, и любимой девушки. Поначалу единственной мыслью было: «Бежать». Бежать как можно дальше от всего этого кошмара, из города, где даже пыль на дороге напоминала о потере. Однако потом, решив отплатить Марио помощью за гостеприимство, Аудиторе снова встретился с одним из своих врагов. Вьери Пацци. О, как он ненавидел его, как хотел заставить страдать в отместку за гибель отца и братьев! Вонзая клинок в тело неприятеля, Эцио почувствовал удовлетворение, на краткий миг заглушившее боль утраты. Не самое достойное чувство, но тогда оно дало ему причину, чтобы жить дальше. Желание отомстить заставляло его открывать глаза и бороться за свою жизнь, только оно удерживало его от того, чтобы затеять самоубийственный бой, где он точно сложил бы голову. Эцио не боялся смерти, здороваясь с ней, как со старой знакомой. А потом была Флоренция, и заговор против Лоренцо, и контракты на убийства. Молодой ассасин, он был тогда неопытен и горяч, полагаясь больше на дерзость выходки, чем на точный расчет – и, как итог, каждая удача доставалась ему ценой большой крови. Поначалу собственной он проливал много больше, чем вражеской. Эцио помнил те дни. Его преследовал постоянный голод: денег за контракты хватало только на починку оружия и доспехов, а Монтериджони тогда приносило одни убытки. Молодой флорентиец не мог появиться ни в одном «приличном» месте открыто, даже если бы у него были на это деньги, но и среди городских низов находиться ему было опасно. Дворянское происхождение было видно в нем за лигу, и, останься Эцио в любом местном притоне, его наверняка прирезали бы во время сна – тогда он еще не научился спать чутко. Ассасину часто приходилось ночевать в порту, или на улице в трущобах Флоренции, куда не рисковали заглядывать стражники. Он знал, конечно, что двери дома Леонардо всегда открыты для него, да и Паола всегда была готова дать ему крышу над головой, но Аудиторе старался пользоваться их гостеприимством как можно реже. Его по-прежнему разыскивали, как беглого преступника, его разыскивали, как ассасина, и Эцио не хотел даже думать о том, что могут сделать с его друзьями, если узнают об их помощи. Тогда же он научился разбираться в ранениях. Нищий, которого ассасин защитил от стражи, оказался врачом, которого когда-то выгнали из университета, услышав, что он занимается хирургией. Эцио узнал, как определять вывихи и переломы, научился останавливать кровотечение и зашивать раны. Его странный учитель требовал всегда кипятить воду и бросать туда все, что потребуется для операции, а также промывать прокипяченной водой руки. Эцио не понимал, зачем нужны были такие усилия, но послушно выполнял все требования. Он и сейчас не понимал, но продолжал делать именно так, просто по привычке. Эти знания много раз спасали ему жизнь, когда он, израненный, практически теряя сознание, валился на голые доски или на брусчатку своего временного пристанища, и тратил последние драгоценные силы не впустую, а точно зная, что и как надо делать, чтобы выжить. Эцио вздохнул и прикрыл глаза. Земля была холодной, и он точно знал, что очень скоро расплатится за такое сидение новым приступом боли. Но сейчас ему не хотелось даже шевелиться, и уж тем более – возвращаться в дом. Зачем? Бесцельно ходить из комнаты в комнату, ловить обеспокоенные взгляды проснувшихся домочадцев… нет, лучше уж оставаться на улице. Почему-то он не мог удержать поток воспоминаний, и образы из прошлого вставали у него перед глазами. Казалось, все наладилось. Мастерство Эцио росло с каждым годом, Монтериджони их общими с Клаудией усилиями стало приносить хоть и небольшой, но доход, а в каждом городе ассасин обзавелся знакомыми из городских низов, что обеспечило ему убежище, а иногда даже не одно. Мучительное привыкание к новым условиям жизни закончилось, и иногда могло показаться, что он бывает счастлив. Но только показаться. Флоренция, 1498 год В городе царило настоящее безумие – полуодетые горожане выбегали из домов, охваченные паникой, на улицах то и дело вспыхивали стычки – и многие из тех, кто сражался, не знали, против кого и за что они дерутся. Костры не гасли ни днем, ни ночью, и огонь от них перекидывался на ближайшие дома, жадно пожирая все, до чего мог добраться. Даже воздух здесь дышал отравой – удушливый, плотный дым заволок площади и улицы так, что солнце с трудом пробивалось сквозь него. Ему больно было видеть гордую Флоренцию такой: сломленной, склонившей голову перед безумным монахом, который, к несчастью, оказался достаточно умен, чтобы понять, как использовать сокровище, попавшее в его цепкие пальцы. Яблоко… Мысль о нем отрезвила ассасина. Он здесь, чтобы сделать свою работу? Он ее сделает. Откуда-то слева послышались крики, и из-за угла выбежало несколько человек с окровавленными лицами. Эцио нахмурился. У него появилось дурное предчувствие, а своим предчувствиям жизнь убийцы научила его доверять. Он бросился навстречу бегущим людям, туда, откуда слышался шум. На площадке перед домом истекал кровью человек. Едва взглянув на раненого, ассасин узнал его: Манфредо Содерини, муж Кристины. Аудиторе похолодел: нет, нет, только не она. Только не она. Но еще раньше, чем Манфредо вложил последние силы в ответ, Эцио прочел его в глазах умирающего. Он снова не успел. …Удар! – И душа застонала, рождая багряные всполохи тоски. Ах, Кристина, Кристина… Он так хотел ее уберечь. В том числе и от своей собственной судьбы. Как мучительно больно было уходить, зная, что она достанется другому – но Эцио сделал бы это снова, не задумываясь. Девушка из влиятельной богатой семьи, завидная партия для любого – ее ждало надежное, счастливое будущее. А что мог предложить ей он? Преступник. Беглец без гроша в кармане. Вместо светского общества и блеска Флоренции – обыденность и скука запущенного поместья в глухой дыре. Кристина возненавидела бы его. Если бы он только пришел чуть раньше! Если бы он следил за ее судьбой внимательнее. Если бы… если бы. Возможно, он цеплялся за иллюзии, но вместе с ней умерла его надежда когда-нибудь вернуться к нормальной жизни. К жизни, в которой не надо спать с оружием под рукой, не надо постоянно оглядываться в ожидании удара, не надо тревожиться за близких. Он почти поверил, что это возможно, вернувшись в Монтериджони из Ватикана. Его крестовый поход казался законченным. Впервые за долгие годы ассасин снова почувствовал себя свободным – его долг был выплачен сполна. Он был дома, в заново отстроенном поместье со своей семьей и с той единственной женщиной, которую смог полюбить после Кристины. Но жизнь преподала ему очередной горький урок. Второй раз весь мир Эцио рушился у него на глазах, а он мог только бессильно за этим наблюдать. Монтериджони, 1500 год Земля под ногами гудела, грохот ядер, сносивших все на своем пути, был такой, что закладывало уши, от стоящей столбом каменной крошки слезились глаза, першило в горле. На короткое мгновение Эцио дал слабости завладеть собой. «Я так устал, – подумал он, глядя с каким-то отрешенным спокойствием, как рушится одна из башен, превращаясь в груду обломков. – Неужели я не заслужил хотя бы сутки спокойствия?» Ядро приближалось, и тело отреагировало само, спасаясь от неминуемой гибели. Момент слабости прошел, и вновь пробудившийся внутри орел заклекотал, требуя крови тех, кто посмел напасть на родное гнездо. Гнев ослепил Эцио, заставляя бросаться на врагов с утроенной яростью, но этого было слишком мало. Вот падают ворота, не выдерживая натиска, и ассасин мчится туда, где в пыли пытается подняться Марио – с отчаянием понимая, что в очередной раз он придет слишком поздно. Снова и снова его попытка обогнать судьбу оборачивается неудачей. Когда Чезаре спускает курок, Эцио кажется, что выстрелили не в дядю, а в него самого. Только теряя сознание, он успевает заметить два темных пятна, расплывающихся на его собственном теле. … Еще удар. От остывающей души исходит тяжелое багровое свечение. Cловно отзываясь на воспоминания, левое плечо и правый бок дернуло болью, и Эцио с трудом подавил стон. Странно, но тогда, после гибели Марио и бегства из разрушенного Монтериджони, он не чувствовал такого же отчаяния, как после казни отца и братьев. Возможно, он просто стал старше, жестче и терпеливее. А может, просто умерла еще одна его часть…сколько их таких было? Он и так ощущал себя наполовину мертвым с того памятного дня во Флоренции. Рим был не слишком-то приветлив. Измученный город, в котором лишь с трудом угадывалось былое величие, с доведенными до предела жителями. Эцио не находил себе места от беспокойства за Катерину. В молодости он бы сразу, не раздумывая, бросился бы в замок ради спасения любимой женщины и, вполне возможно, погиб в этой отчаянной попытке. Однако жизнь убийцы вышколила прежде горячего флорентийца, научив терпению и планированию, и потому он, скрепя сердце, занялся поиском союзников. Больше двадцати лет Эцио выполнял работу в одиночестве, привыкнув рассчитывать только на себя. Как трудно поначалу ему это давалось – довериться еще кому-то. Он усмехнулся, вспомнив бесчисленные ссоры с Клаудией. Оба Аудиторе, оба упрямые до глупости – друг с другом они не церемонились. Когда они ругались, к ним боялся подойти даже бесстрашный вояка Бартоломео, и Эцио, пожалуй, мог его понять: Клаудия в гневе точно могла нагнать страху на кого угодно. И вот, наконец, все сведения собраны. Катерина точно в замке. Он пропускает мимо ушей все наставления Никколо и знает наверняка: если придется выбирать между убийством Чезаре или Родриго и спасением Катерины, он выберет Катерину. К черту дело, к черту Кодекс, если из-за них он снова потеряет любимого человека. Но он все равно теряет ее, только не так, как думал. Рим, замок Сан-Анджело, 1501 год Интересно, чей извращенный ум придумал такое построить? Ассасин блуждал в хитросплетении лестниц, коридоров и переходов уже второй час, но проход к комнатам Лукреции пока так и не нашел. Внешне оставаясь совершенно спокойным, он с каждой минутой нервничал все сильнее. Чем дольше он тут бродит, тем вероятнее, что его обнаружат. Тем не менее, у Эцио не мелькнуло и мысли вернуться. Будь он проклят, если уйдет без Катерины. Он был почти уже готов раздраженно зарычать, когда наконец-то коридор выводит его в нужную часть замка. Полдела сделано. Вопли Лукреции отражаются от стен, эхом разносясь по всему замку. Это просто чудо, что их никто до сих пор не услышал. Когда Катерина наконец-то выходит из камеры, оставив там Лукрецию, Эцио не может сдержать облегчения, хотя он чувствует себя неловко, бросая взгляд на лежащую без сознания Лукрецию. Конечно, это не он ее оглушил, и это из-за нее Катерина не сможет нормально идти, но… определенно, это не в его натуре – причинять вред женщинам. Он хочет задать Катерине тысячу вопросов, но сначала им обоим надо убраться отсюда, и как можно скорее. Лестницы, лестницы, лестницы… ассасин выносливее простого человека раз в пятьдесят, но даже он, в конце концов, устает постоянно подниматься и спускаться с ношей на руках. Во время краткого отдыха, переводя дух, он слышит: – Зачем я тебе, Эцио? Без Форли я ничем не могу помочь. Он оборачивается, и лишь в последний момент удерживает рвущийся с языка ответ: «Неужели ты не знаешь, зачем?» Вместо этого он уклончиво отвечает, ненавидя себя за трусость: – У тебя есть семья. Ступеньки вверх, поворот. Ступеньки вниз, поворот. – Это не твоя семья, – её резкий ответ – словно удар под дых, но она не замечает этого, или делает вид, что не замечает, и наносит следующий: – Той ночью на вилле я должна была упрочить наш союз, чтобы защитить Форли. Понимаешь, Эцио? Он чувствует себя опустошенным, раздавленным, когда возвращается на Тиберин после боя на мосту. Дурак, какой же он дурак. Глупец, который надеялся на второй шанс, и поверил, что получил его. Последний удар завершает работу. Вот она, душа-клинок, душа-оружие. Наверное, он должен был разозлиться. У графини Сфорца уже была его душа, его слово и его тело, но этого ей показалось мало – она решила привязать его к себе любовью. А он… он так хотел поверить, что не все еще потеряно, что его омертвевшая душа еще способна на такие чувства, что видел лишь то, что хотел видеть. Но Эцио не мог заставить себя разозлиться, не мог ее возненавидеть. Он любил ее, несмотря ни на что, и долго растравливал свои раны, посылая ей письма, в которых просил, кричал, грозил, умолял, так и не получив ответа ни на одно. Раз в год ассасин позволял себе напиться до беспамятства. В этот день он мог подолгу смотреть в свой стакан остекленевшим взглядом, задаваясь одним и тем же вопросом: почему он был недостаточно хорош, чтобы его полюбить? Чем заслужил такое отношение? В самые черные минуты он проклинал день, когда решил помочь Марио, когда решил стать ассасином. Куда это привело его, с чем оставило? Ни любви, ни семьи, ни дома – ничего, кроме борьбы во имя неизвестной цели. Он займется поиском цели много позже. А тогда… последняя нить, связывавшая его с Эцио-простым человеком, оборвалась, и появился Il Mentore. Предводитель Братства, хранитель традиций, живое воплощение идеи. Человек внутри него продолжал страдать, но ассасин, вышедший на передний план, требовал действия. И он действовал, бросив весь свой пыл, весь свой ум и опыт на укрепления позиций Братства, на освобождение Рима, на ослабление власти Борджиа. Реальный человек исчез, вместо него появилась легенда. Лишь самые близкие друзья и сестра с матерью видели в нем не вождя, не наставника, а того же, прежнего Эцио. Аудиторе думал, что он смог победить в себе ненависть, стать выше мести. Но Чезаре ударил слишком сильно и глубоко, снова раздув эти тлеющие угли в душе своего врага. Эцио чувствовал, что ему не будет ни покоя, ни отдыха, пока этот Борджиа не умрет. И лишь глядя в удивленно-неверящие глаза Чезаре, когда тот падал со стены Вианны, Эцио понял: пришло время поискать ответы. Как он оказался здесь? Все та же река, все то же течение, против которого он пытался грести, выбросило его именно на этот жизненный берег. – Эцио. Эцио! – Погрузившись в размышления, он не сразу слышит, что его зовет жена. Он смотрит на нее снизу вверх – она стоит рядом с ним, сложив руки на груди, и кажется, жутко им недовольна. – Dio Mio, и о чем ты только думал, просидев столько на холоде? Ты же теперь неделю не сможешь встать с постели! Эцио медленно встает и осознает, что София на этот раз, похоже, права: каждое движение отдается болью во всем теле, ему трудно даже пошевелиться. Неужели он когда-то мог догнать лошадь? Неожиданно ему приходит в голову идея. Невзирая на протесты жены, он с трудом добирается до небольшой пристройки к конюшне, где хранится его нынешний скромный арсенал. На стене в простых ножнах висит прямой изящный меч с рукоятью в виде орлиного клюва, который он тоже точил вчера. Эцио снимает ножны и бережно вынимает из них меч, пробуя его лезвие на остроту. Что ж, он так и думал.