…Я закрываю глаза и возвращаюсь туда,
Где качается ветер на старых детских качелях…
Это можно было бы назвать очередным побегом из дома, если бы дома его пытались держать. Но, к счастью — или сожалению? — там никому не было особого дела до Макса. Каждый был уверен, что именно его это точно не касается. Так называемые взрослые играли в «горячую картошку» со своими обязанностями, пытаясь как можно скорее скинуть их на кого-то другого. В результате картошка большую часть времени висела в воздухе, а Макс большую часть времени проводил вне дома. Однако это не было чем-то необъяснимым или загадочным. Когда семья трещит по швам уже столько лет — никому точно не будет дела до ребёнка, большую часть времени проводившего вне родительского дома. …Трещины расползались по стенам и потолку, и здание грозилось вот-вот развалиться. Однако, несмотря на дожди, ветра и снег, оно продолжало непреклонно стоять уже который год. Двери были выбиты, окна — тоже, а один этаж наполовину обвалился, и в одной из бывших квартир вместо стены зияла пустота. Можно было лечь на край, свесив ноги, и ждать, когда тебя пришибёт остатками бетона, готовыми вот-вот свалиться тебе на голову, или сорваться из-под твоей спины вниз. Макс предпочитал не бросать вызовов смерти, и сейчас лежал посреди полуразрушенной комнаты, чувствуя, как ветер, не знающий, куда деваться, кружился в остатках помещений. Временами заброшенное здание стенало и гудело чудными переливами звуков. Макс пытался забыть происходящее вне этого здания. Макс пытался забыть всё на свете и представить ненадолго, что им — и ему, и этому дому — снова по десять лет. Это было как минимум забавно, потому что он был молодым всего лет семь назад, тогда как дому мог быть как минимум век. По углам были раскиданы бутылки, окурки, шприцы, в окна заносило старые листья, а некоторые комнаты были просто завалены камнями. Дом вбирал в себя весь мусор, который в него приносили нечастые гости — в основном подростки, любящие заброшки сильнее, чем своих родителей. И самих себя. Макс не мог сказать, что он любил себя. В противовес этому он также мог сказать, что этого «себя» — то есть, Макса, — не любил вообще никто. Ни родители, постоянно пытающиеся отослать его как можно дальше; ни одноклассники, смеявшиеся над его колкостями, но в тайне боявшиеся быть задетыми сами; ни даже друзья, влюблённые лишь в себя. Или такие же ненавидевшие всё вокруг. Макс, правда, не ненавидел всех и вся. Но особо никого и не любил. Макс был серым и простым, как этот крошащийся гранит вокруг — и через его трещины сквозил осенний ветер и залетали листья, которые потом долго-долго тлели на полу в дальнем углу, куда не проникает солнечный свет. Он бы не обращал на подобное внимание, если бы их гнилой запах не распространялся по организму и не прокрадывался в лёгкие. Максу хотелось кричать и ругаться, — но не сейчас, а когда-то давно. Когда-то давно в нём бурлила энергия, медленно сменявшаяся безразличием, спровоцированным желанием перестать думать о том, что когда-то будоражило кровь. И, главное, никогда не взбудоражит вновь. Существует мнение, что счастье человека — в свободе. Но что-то подсказывало, что Максу соврали. Потому что сейчас и он, и этот дом были свободны. Макс мог захотеть что угодно и тут же воплотить это в жизнь. Макса никто не останавливал. Макса никто не трогал вот уже почти что шесть лет. Для Макса не существовало преград. И если это — свобода, если это — величайшее счастье человека, то философ, сказавший этого, ничего не понимает в жизни. Или просто Макс не умел трактовать эту цитату верно. Солнце не закатилось, а буквально рухнуло за горизонт, забрызгав небо чернотой, отравляющей все тёплые краски. Бледные отблески фонарей виднелись где-то далеко внизу, и Макс, лёжа на полу, не мог видеть их. Всё, что ему открывалось –их отсвет, да тучи, затягивающие и без того грязное небо. В городе на небе постоянно лежала серая паутина, притупляя цвета и свет. Город всегда захлёбывался в темноте, городу не хватало движения, огней. Макс закрыл глаза, пытаясь представить, что вместо холодного бетона под ним трава, что сейчас — не грязная осень, а лето. Ветер постепенно утихал, и его завывания звучали всё слабее, отдаваясь гулкими шорохами где-то на задворках сознания. Макс отчаянно пытался вернуться в прошлое, Макс отчаянно пытался проснуться летом. — Не лежи на холодной земле! Ты же можешь простудиться! — Раздалось в голове эхом. Макс щурился на солнце, бьющее в глаза, и пытался не смотреть над склонившегося над ним человека. Но даже если бы посмотрел — говорящего бы он всё равно не узнал. Да и голос казался ему пустым и незнакомым, как и черты лица, которые время беспощадно стёрло из его памяти. Но этот забытый голос был единственным, кому было дело до Макса. И единственным обитателем его воображаемого лета в воображаемом лесу, где Максу до сих пор было всего лишь десять. — Отвали, — грубо сказал он голосу. Но обладатель голоса лишь усмехнулся и поднял его с земли. Всё вокруг закружилось, и внезапно стало тепло, а окоченевшие руки согрелись. Макс резко распахнул глаза, выныривая из лета словно из воды, и огляделся. На мгновение ему показалось, что здание рушится. Но нет — это был лишь порыв ветра, на удивление тёплого ветра. Макс снова лёг на спину, сосредоточившись на своём эфемерном лете. — Макс! — строго произнёс его вымышленный собеседник и сурово свёл рыжие брови. — Следи за языком! — А не то что? — дерзко отозвался Макс, поражаясь собственной грубости. Рыжий собеседник упёр руки в бока и покачал головой. — Лишишься десерта. Ты знаешь, со мной шутки плохи! Макс знал, что это пустые угрозы. Но внутри что-то ёкнуло от этого строгого тона. Облака медленно плыли по небу, совсем не закрывая собой солнце — лучи просто проходили насквозь, такие невесомые они были. Макс шёл по пятам за своим вожатым, подставляя лицо солнцу. В этом эфемерном воспоминании лета у Макса не было свободы передвижения, свободы слова и… свободы? Но почему он отчётливо помнил, что делал что хотел, и отчётливо помнил, что тогда, в той реальности, казавшейся иной жизнью, был… ну, счастлив, в какой-то степени? Он нахмурился и сел, снова открыв глаза. Солнце совсем исчезло за горизонтом, и ему пришлось спускаться из дома по задней лестнице, часть которой обвалилась вместе со стеной. В темноте ступенек было почти не видно, и он пару раз соскальзывал, проезжая подошвами по камню. На ладонях остались царапины. За зданием находилось множество других — некоторые из них были до сих пор заселены, и в их окнах слабо горели огни. Между домами находилась старая детская площадка. Огромное дерево, уже облетевшее и готовое к зиме (или, возможно, давным-давно погибшее в одиночестве), держала в своей огромной ветке-лапе качели на верёвочках, состоявшие из одной треснутой доски. Макс приземлился на неё, слыша, как скрипит древесина, и схватился за верёвки, тут же обжёгшие царапины как огнём. Под ногами блестела замерзающая лужа, и Макс зажмурился, лишь бы не видеть своего лица. — С деревьями всегда проблемы, да? — спросил голос, аккуратно перевязывая бинтом ему руку. Пальцы, державшие его ладонь, слегка подрагивали, но при этом действовали с необычайной ловкостью. Лицо загадочного человека было на одном уровне с лицом Макса, и он попытался заглянуть в глаза вожатому. Солнца здесь не было видно, потому что они оба находились в тени домика вожатых, и ярко-зелёные глаза Дэвида по-доброму светились в тени. Качель, покачиваясь, скрипела, грозясь вот-вот обвалиться под весом Макса и внезапно ставшего таким реальным лета. Макс почти физически ощущал запахи сосны, озера и костра. Макс почти физически ощущал, что пальцы, держащие бинты, впервые не были холодными, острыми. Макс почти физически ощущал другого человека рядом с собой. Открыть глаза не получалось. Но Макс сжал руки сильнее и выдернул их из рук вожатого. На лице у того застыло недоумение, а в ладонях ещё сильнее разожглась боль. Холод медленно заползал под кофту, щекотал кожу, а качели скрипели в полуночной тишине. Из окна стоящего напротив дома кто-то упорно смотрел на площадку, вглядываясь в темноту и будто пытаясь разглядеть, есть ли там кто-то? Или ему показалось? — В такое позднее время дети должны быть дома, Макс, — осуждающе сказал голос. Осуждающе, но при этом с нотками волнения. Голос, живя лишь в голове Макса, ухитрялся осуждать его за то, что он не слушается. — Я уже не ребёнок, Дэвид, — ответил он, закрыв глаза — с рук исчезли порезы, и пальцы сжались в кулаки. Макс спрыгнул прямо в лужу и почувствовал, как промокли кроссовки. — Никки, какого чёрта?! – выругался он на девочку, толкнувшую его так сильно, что пришлось ступить в озеро. — Ты вода! — крикнул кто-то, но Максу не дали даже двинуться; Дэвид взял его за локоть и опустился рядом. Макс старался не смотреть ему в глаза, потому что в него вдруг резко вцепилась совесть. — Я... Извини, Дэвид, — тихо сказал он, опуская голову вниз. Из лужи на него смотрел подросток, под глазами которого залегли глубокие круги. В глаза ему смотрел парень, по щекам которого рассыпались еле заметные веснушки. Удивительно — Макс их правда никогда не замечал? или придумал только сейчас? — За что? — как всегда наивно спросил вожатый. — Я всегда достаю тебя… доставал. Я… я сбежал из лагеря в последний день, не попрощавшись, и… Происходящее было нереально. Происходящее не было реально даже в прошлом, и вряд ли будет реально в будущем. Происходящего не существовало — это был лишь маленький закуток в воображении Макса, созданный в поисках тепла. — Ты вёл себя как умел, — пожал плечами Дэвид. Нет, он так никогда не делал. А может, и делал? У него всегда был такой прямой нос? Нет же, вроде он был слегка вздёрнут… Макс зажмурился, лишь бы не видеть этих глаз, и уставился на качели. Ветер мирно качал их, легко и непринуждённо, из стороны в сторону. Раньше Макс тратил всю свою свободу на то, чтобы докучать Дэвиду. Теперь же докучать некому. Макс попытался вытереть слёзы, но рук было не поднять — Дэвид держал его за плечи и смотрел прямо в глаза. И внезапно стройка запахла сосной, и ветер перестал свистеть, а электрический гул фонарей растворился. Макс утонул в этих ощущениях, попытался остаться в этом эфемерном лете, где не было проблем, где не было родителей, их ссор, разводов, где не было заброшенного, умирающего здания, где не было сухой качели; ему хотелось навсегда остаться в мире, где главная проблема — надоедливый вожатый и разбитые коленки. Единственный раз в жизни Макс захотел куда-то вернуться — и не смог. Было ли оно к лучшему? Он не знал. На душе стало спокойнее. На душе не скребли кошки, и трещины, казалось, перестали расползаться по всему телу. Человек в окне высотки поднёс к уху телефон, продолжая всматриваться с высоты в единственного посетителя площадки. А в кармане у Макса внезапно зазвонил мобильный. Видно, звонящий спохватился его только сейчас.