Свеча

— Свеча чадит, — тихо сказал он, опустив голову на ладонь, — надо бы потушить. Было тихо и темно. Влажный воздух, душный, застоявшийся, обволакивал его, погружая в тягучую и тяжёлую дрёму. Саске не двигался — и весь остальной мир, оставшийся позади него, тоже не издавал ни звука. Саске казалось, что он оглох, и этот мир превратился в цветные или обесцвеченные картинки. Образы, рождавшиеся в тронутом болезнью рассудке, сводили его с ума; он бледнел, краснел, тяжело вздрагивал при мысли о чём-то постороннем или запретном. Ладонь, которой он прикрыл своё горящее лицо, казалась холодной и неприятно влажной. Но не было сил, чтобы отереть её об уголок твёрдой ткани. — Боже… — сказал он севшим голосом, отрывая ладонь от лица и поднимая взгляд на потрескивающий огонь свечи. Предплечье левой руки ужасно ныло — он ощущал ту неприятную фантомную боль, когда хочется размять мышцы, стянутые судорогой, но уже нечего разминать. Потянувшись, он двумя пальцами потушил свечу. Комната опустилась во мрак, и Саске обрадовался этому, измученно прикрывая глаза. Он вспомнил отвратительные шорохи сминаемой ткани, пахнущей мылом и чем-то ещё… Липкие прикосновения, тонкий голос, мягкую плоть под пальцами… Всё это было так реально в его воспоминаниях — и так противно, что он, впившись пальцами в своё бедро, медленно и горько усмехнулся. Он вспомнил, как к нему тянулись такие чужие и нежеланные губы, как они пытались что-то шептать, хотя он старался затыкать их ладонью, как они фальшиво молили, чтобы он остановился и прекратил — и как он сам мысленно умолял, чтобы прекратили они. Как отчаянно он пытался отвернуться или закрыть глаза, как при каждом удобном случае заставлял себя забыться — и представлял перед собой силуэт совсем другого человека. На мгновение, но он переставал помнить себя, а потом просто проваливался в кромешную тьму. Брат, думал он, тяжело дыша, брат… Мне всё ещё не хватает ненависти. Горькая усмешка сползла с его лица так же медленно, как и появилась. Он, совсем ослабев, попытался нащупать грязный, пропахший его потом футон, но, потеряв равновесие, больно упал на лопатку, прошипев. Эта боль была незначительной, гораздо бледнее, чем та, что расцветала в груди. Он закрыл глаза — и попытался заснуть, тихо бормоча проклятия и обрывки кем-то и когда-то сказанных фраз. Холодный пот застывал на лбу, и появлялась иллюзия того, что жар, наконец, отступает. Он почти физически ощущал прикосновения полуночного мрака к его горящим щекам, к оголённой груди, к судорожно сжатым пальцам. Саске тяжело дышал, буквально проталкивая воздух в лёгкие, и он раздирал их, делая ещё больнее. — Не в этот раз… — продолжал бормотать он, — следующего раза не будет… На улице, вкрадчиво угукнув, мелькнула и снова исчезла сова. Саске не спал, но уже и не бодрствовал, даже не стараясь цепляться за уплывающее сознание. Неведение, приятное неведение — вот, чего по-настоящему желал он теперь. Было время, и он хотел знать всё — практически всё, но как же он был глуп, не понимая, к чему это в итоге может привести. Домыслы, загадки — это тоже знание, но гораздо более приятное, чем видение полной картины мира. Если бы не домыслы, с горечью думал он, не пришёл бы я ко всему этому. …в голове снова родились, выцветая, далёкие и чужие образы чего-то покинутого и оставленного; маленькие ладошки размером с его палец, прикрытые плёнкой глаза, молочный запах детской кожи… Саске ненавидел молоко. …зелёные глаза, отведённые в сторону, напряжённые в улыбке губы, вкрадчивый голос, пытающийся казаться нежным, неловкость в каждом движении и вздохе… Саске ненавидел неловкость. Пусть они все прекратят смотреть мне в глаза, думал он, пусть больше ни один человек на свете не смотрит в них: там ничего не осталось, там больше ничего нет для вас. Он лежал, тяжело проталкивая и выталкивая из лёгких сначала холодный, а потом слишком горячий воздух. Он чувствовал, как бежит по венам кровь, озадаченно огибая его левое предплечье; как тяжело, будто испуганно стучит сердце; как болят виски от духоты и недосыпа; как его пальцы продолжают сжимать грубую, засаленную ткань. Наверное, он лежал так час или два, ощущая себя вне этой комнаты — как отдельную единицу сомкнувшегося вокруг него мира, плавая в полубреду и не умея из него высвободиться. А потом услышал сквозь шорохи призраков прошлого, как осторожно ступают босые ноги, как едва шелестит ткань у его правого уха. Услышал, как пахнуло на него свежей ночью и знакомым с детства запахом. Он пошевелился, но глаза не открыл; что-то прохладное и шершавое опустилось на его лоб. Саске выдохнул, замерев. — Почему ты лежишь посреди комнаты? — тихо спросил до боли знакомый голос, не скрывая своего изумления. Саске не ответил — только улыбнулся своим мыслям. — Снова ты меня не послушал, — выдохнул голос, а потом заботливые руки подхватили под лопатки, приподняли, будто бы убаюкивая. Саске молчал, слушая свои ощущения и чужое дыхание. — Глупый маленький брат, — с досадой, почти взволнованно сказали где-то над ухом, а потом отвели с его влажного, горячего лба налипшие пряди. — Подожди… — задохнулся Саске, пытаясь зажмуриться, но сил почти не было. — Не мучай меня. Оставь… Я так устал… Я так хочу спать. Я вижу тебя так часто — мне больно. Уйди… Зачем ты возвращаешься? Улыбка коснулась его виска — и боль, сжавшаяся в комок в той области, аккуратно распустилась, постепенно расплавляясь под тёплым дыханием. Сильные, но заботливые руки сжимали Саске, убаюкивая, помогая расслабиться. — Дурачок, — мягко посмеялись над его ухом, — я же просто ходил за куницами… Видишь, что бывает, когда ты не слушаешься, Саске. Вот что ты будешь делать со своим жаром? Саске молчал, тяжело дыша и хмурясь от того, как мелко разбегаются мысли-крупицы, как тают в его голове сконфуженные мягким голосом образы, как исчезает противный молочный привкус во рту. — Итачи, — выдохнул Саске, ища ладонью тёплую руку. — Это и правда ты… И Итачи качает головой, вздыхая, а его волосы, шелковистые и прохладные, касаются щеки Саске. Тогда он чувствует, как приятно расслабляется его ладонь… — Зачем ты потушил свечу? — спросил голос, когда Саске, восстановив дыхание, начал умиротворённо посапывать и расслабляться в убаюкивающих объятиях. — Она чадила, — улыбнулся он одними уголками губ, чувствуя, как отступает влажный и душный воздух, одёргивающий от него свои лапы. Голос над ним хмыкнул, ладони, потеплевшие, всё ещё удерживали его, аккуратно поглаживая. Саске, снова выдохнув, попытался развернуться, чтобы носом ткнуться в источник приятного, родного запаха. — Она чадила… — повторил он одними губами, почувствовав на них тёплую улыбку брата. А затем медленно в ней утонул.