Дорога к солнцу

      Бесконечная полоса черного асфальта разделяла лес и голое, высушенное зноем поле на две части пустого мира. Серебристое небо, затягиваемое сумерками, и малиновый диск, врезающийся в дорогу. Неестественно красивые лиловые тени падают со стороны леса. Высокие еловые деревья тычутся своими макушками прямо в небо, устилая землю внизу прохладной теменью. Страшная тишина: ни птиц, ни машин. Страшная тишина, одинокая.       Разомкнуть глаза со слипшимися ресницами для Юнги задача на первый взгляд непосильная. В судорожно сжатых пальцах подвеска с цепочкой.       «Раз, два, три…»       Собраться и открыть глаза. Розовый свет солнца больно резанул светлый карий. Постепенно приходить в себя от тупой, тягучей боли. Сразу даже не понять, откуда та исходит, разливаясь, точно река, вышедшая за свои берега, и унося с собой силы, которых в бедном, ослабленном теле и так нет. Впереться мутным взглядом в собственную худую голень, наскоро перевязанную куском ткани, на которой, как и на бледной коже, уродливые разводы и капли запекшейся крови. Не пугает — Юнги повидал много крови, и своей, и чужой.       Боль усиливается, отдает в пустой голове, колет кончики «деревянных» пальцев. Упереться затылком в шершавую треснувшую кору сосны и бездумно уставиться перед собой, не концентрируя взгляд на чем-то конкретном. Да и не получилось бы — на глазах чертова влага. Пальцами гладить знакомую гладкую поверхность подвески, зная, что на ней выгравировано. У самого такая же, только гравировки разные. Тонкие, жилистые руки в ссадинах и царапинах. На худом истощенном лице тень умершего, но не осознавшего это человека.       Почувствовав горячую каплю, одиноко катившуюся вниз к подбородку, очнуться. Смахнуть ее дрожащими пальцами, оставив на щеке грязные разводы. Ужасная сухость во рту, а кругом — не единой капли живительной влаги. Неимоверная духота стягивает накаленный воздух.       Юнги склонился к перевязанной ноге, разматывая багровую ткань. Укус. Потемневший след от зубов, на воспаленной коже — посмертный приговор.       Юнги горько усмехнулся.       — Они жили слишком долго и почти счастливо, и умерли в один день.       Тяжелый хрип так пугающе не похожий на собственный голос.       А жизнь действительно прожили довольно долгую, особенно в свете рухнувшего мира в преисподнюю, где мертвый пожирал живого, где люди, до этого жестокие по отношению друг к другу, стали еще бесчеловечнее. Жизнь прожили, многих уже пережили, оставшись вдвоем. Видели многое, и были готовые ко всему, но сейчас Юнги порос страхом на грани с паникой.       Начинался озноб — организм боролся с вирусом. Дальше тошнота. Еще пару часов, и он встретится один на один с невозможно длинной дорогой, длиннее срока в одну человеческую жизнь. И будет бродить кривым тяжелым шагом по земле точно тень. Бесцельно, одиноко.       Где-то впереди послышался шорох, а после Юнги увидел несколько пар ног, шаркающих на дорогу в сторону солнца. Тяжелые шаги сминали траву и листву на лесном черноземе. Измученные и худые, мертвые ковыляли вперед, словно пытаясь догнать заходящий огненный диск. Иссохшие руки черные, как и шея. На них чужая кровь и грязь. Страшные узловатые пальцы. Лысые затылки. Болезненно-зеленый цвет кожи. Изуродованные лица и тела.       Стая прошла мимо Юнги. Ему не было страшно, он был уже обречен, и не видел разницы: быть разодранным в клочья мертвецами или умереть от вируса, став одним из них. Он знал, что тот, с кем и ради кого жил — мертв. Он пытался себя убедить, что это именно так, хотя внутри все еще теплилась искра надежды, что он не прав. Но бороться за жизнь Юнги не станет — все равно проиграет этот бой. Воин пал. Да и зачем барахтаться в зыбучих песках, если все равно окажешься погребенным заживо.       По изнуренному телу прошла дрожь. Запоздало Юнги выхватил из размытой картины перед ним знакомый силуэт. Вырвал его из грязной ходячей стаи смерти. Такой чистый, не принадлежавший гнили.       -Господи, прошу, — Юнги судорожно затер непослушными пальцами глаза, не веря им, — не он, только не он…       Наскоро нацепив на шею цепочку с подвеской, он подорвался с земли, но рухнул обратно. Тело прострелило болью от пят до темечка. Юнги выполз на дорогу.       Ужасная красота. Ослепнуть и не видеть эту широкую, родную спину сквозь лучи кровавого заката. Никогда не видеть и только не при таких обстоятельствах. В горле застыл ком, преграждая доступ кислорода в легкие. Хотя в тот момент Юнги напрочь позабыл об необходимости дышать. В грудь будто вонзили десятки кинжалов одни махом: дикая, до этого дня не встречавшейся тоска выла волком. Гораздо проще думать, что человек мертв, но не видеть этого.        Юнги заколотило. Руки, и без того слабые, не выдержали веса его тела, и он рухнул лицом в асфальт, совершенно не чувствую боли. Одна только тоска. Неуправляемая, нечеловеческая.       Чонгук все также шел в конце стаи мертвых. Его широкие крепкие плечи опущены и никогда не поднимутся больше, как и навеки опущенная голова. В его груди не забьется сердце, он никогда не вспомнит прежней жизни и никого из нее, не вспомнит его, Юнги. Будет волочить свое неживое тело в нескончаемый путь в попытке догнать солнце впереди, которое будет ловко убегать, как и вечное упокоение для его души, запертой в истерзанном теле.       Низкий, надрывный стон боли, словно отчаянный рев загнанного зверя, из самых недр впалой груди. Борьба с желанием крикнуть «постой, не уходи, я с тобой, только подожди совсем немного и мы уйдем вместе». И слезы сдерживать необходимости нет. Плевать, пусть льются! Хоть один единственный раз отдаться истерике.       «Теперь один».       Как обухом по голове. Навеки теперь порознь, в бесконечном аду на земле по разным дорогам.       Встать, через боли, стиснув зубы. Встать, чтобы догнать Чонгука. Чтобы вдвоем больше никогда и никого не вспомнить. Чтобы бродить нескончаемо долго вдвоем. Вдвоем и только так.       Тяжело, на налитых свинцом ногах, Юнги медленно, как мог, двигался в сторону стаи, пытаясь догнать его храброго мальчика, так нечестно отнятым у него смертью и скрюченными руками гнилых ублюдков. Злость на грани с безумием.       Схватить за большую красивую ладонь, как прежде. Обнять со спины, упершись лбом меж лопаток. Смотреть в темный карий, лежа на земле вечером, плотно прижавшийся друг к другу. Слышать дыхание, живое, теплое. Слышать сердце сильное, выносливое, переполненное любовью. Слышать хриплые низкие стоны над собой в унисон со своими в самые холодные ночи. Чувствовать горячее тело. Быть окольцованным в надежных, крепких объятиях. Переплетать ноги и руки во сне. Чувствовать мягкие поцелуи на теле. Терпкие, чувственные в губы. Видеть загорелое улыбающееся лицо в веснушках, перекатывающиеся под такой же загорелой кожей бугры мышц на руках, ногах. Черные, как смоль, густые, мягкие волосы. Запускать в непослушные пряди пальцы, чувствовать шелк. Чувствовать жизнь в родном, любимом теле и быть рядом.       Но теперь не так. Потемневшие окровавленные руки по самые локти. Юнги не заглянет в лицо. Он боится смерти, не посмотрит ей в глаза. Не сейчас, чуть позже.       Вытащив из штанов ремень-веревку, Юнги повязал один конец на свою руку, второй он накинет на запястье Чона. Петля затянется и они будут связаны, чтобы не потерять друг друга. Безумие конечно, но теперь разве уже не все равно?        Огненный диск все ниже опускается, прячась за полосой горизонта. Кажется, что там в конце дороги — пропасть.       У Юнги покраснели глаза, залились кровью. Вот-вот он обратится безвозвратно. Но он из последних сил будет идти за Чонгуком. Еще немного и они вновь будут вместе.       На блеклых треснувших губах подобие улыбки. измученной, последней. Бледный, взмокший, усталый. Не сдастся, не бросит, потому что эту дорогу к солнцу они должны пройти вместе.