Там, где его море

      Чимин любил море до головокружения. Любил свежий воздух, насквозь пропитанный солью и влагой, и вдыхать его как можно глубже до лёгкого привкуса во рту. Когда вода омывает царапины и свежие порезы и от этой ничтожной боли чувствуешь себя живым. Любил с самого утра вскочить с кровати, игнорируя все запреты врачей, и вырываться из четырёх стен неудержимым вихрем, бежать навстречу рассвету и вздымающимся волнам. Когда знаешь, что ты сам для кого-то нечто такое же важное и сокровенное.       Они встретились впервые на том самом берегу, пока светловолосый парень выводил короткими пальцами примечательные узоры на влажном песке, бросая мимолётные взгляды в сторону горизонта, туда, где заходящее солнце стремительно погружалось в воду; пока ещё начинающий фотограф, скорее даже любитель, сжимал мёртвой хваткой ветхую аппаратуру, пытаясь запечатлеть то, от чего дыхание перехватило так предательски. И вместо слов в ответ на озадаченный взгляд карих глаз осталась лишь глупая улыбка и расцарапанный мелкими песчинками объектив фотоаппарата. Тогда в волосах путался ветер, а в голове звенела безмятежная пустота. Тогда так хотелось верить в то, что именно их корабль не потонет в ледяной пучине.       Хосок любил Чимина до потери рассудка. Любил их маленькую квартирку, где на кухне пахло только что сваренным чёрным кофе и сладкими пирожными из булочной на углу. Где была частичка моря и на каждой полке пылилась причудливая ракушка со сколотым краем. И Чон строил этот свой уголок по крупицам, пытаясь спрятать за четырьмя стенами своё сокровище. Забывал абсолютно обо всём, кидался в омут с головой, потому что быть иначе рядом с ним не получалось. Так слепо и безрассудно, не видя ничего вокруг, до душного июльского утра. Он знал, что скоро больше не увидит этого несущегося со всех ног к воде мальчишку, что так не хотел остановиться хотя бы на секунду. Что больше никогда не бросится за ним, потому что вода ещё холодная. Что целует эти побледневшие губы в последний раз, с упоением ловя чужой смех и так наигранно возмущённые возгласы. Не хотел в это верить до последнего, но кутал в махровое полотенце, как можно крепче, поддавшись уговорам не снимать мокрую одежду. Держал своего мальчика в руках так долго, насколько это было только возможно. Цеплялся за это их последнее мгновение, как только мог.       Переломился пополам, когда их время истекло.       От февральской стужи не спасает ни разожжённый в камине огонь, ни накинутая поверх футболки на плечи шерстяная кофта. Пол кажется промёрзшим насквозь, несмотря на ворс пушистого ковра, купленного на прошлой неделе, и флисовый плед, подложенный на всякий случай. Фотографии смазанные и не понятно, то ли от дрожащих рук, которыми Хосок так судорожно сжимал тогда фотоаппарат, то ли от его маленького солнца, что так не хотело замереть хоть на секунду. В его руках ни единого мгновения, а лишь обрывки воспоминаний. Он улыбается криво, вспоминая заливистый смех и звонкий голос, что будто бы до сих пор раздаётся в голове.       – Хоби, откуда у тебя руки растут? – звенит колокольчиком где-то в голове, а перед глазами его чудо, сидящее на песке и рассматривающее только что сделанные снимки. Вновь треплющее свои светлые волосы и вновь улыбающееся так искренне и широко от всей души, что перед глазами всё застилает мутной пеленой.       Хосок вздыхает глубоко, резко тряхнув головой в надежде отогнать навязчивый образ, но он так неловко касается его руки, будто бы привлекая обратно чужое внимание. Он пытается вернуть его обратно на тот самый пляж, где воздух пропитан влагой и от чужих волос тошнотворно до скрежета в сердце пахнет солёной карамелью и лекарствами. Где Хосок, улыбаясь натянуто, считал, сколько им ещё осталось.       За входной дверью слышится звон ключей, и темнота боязливо отступает. В воздухе не остается ничего, кроме легкого запаха сырости и чуть уловимой гари от угля в камине. Перед глазами больше нет светлой макушки, пропахшей больничными палатами; нет тех дрожащих рук, которые он с таким трепетом целовал, царапая тонкую кожу о кольца; нет тех губ, ради которых он был готов отдать всё на свете.       – Хоби, я дома. – хриплый голос из коридора разбивает образ на мелкие осколки, беспощадно кроша в пыль. Тихо бормотание о том, что устал за сегодняшний день безумно, шорох скинутой на пол куртки и грохот отброшенных в сторону ботинок. Худощавый силуэт в дверном проеме, освещаемый позади тусклой лампой, и уже через мгновение тёплое тело совсем рядом, лицо которого озаряется трепещущим светом.       Внутри что-то скребёт, окончательно возвращая Хосока в реальность. И если бы только не Юнги, который сейчас прижимается к нему так трепетно, укладывая голову на плечо и не роняя ни единого слова о фотографиях, которые вновь оказались здесь, он бы даже не знал, что с ним стало. Чон с опаской переводит взгляд на дрогнувшего рядом с ним парня, так боясь наткнуться на чужой взгляд, и рассыпается сам от бесконечного отчаяния в тёмных глазах напротив.       Мин ворвался в его жизнь внезапно, тогда сев на ветхие доски пирса рядом с поникшим парнем и предложив тому раскурить последнюю сигарету из мятой пачки. Стал спасательным кругом, когда засмеялся хрипло на чужую историю и, пожав острыми плечами, ответил, что никто не вечен; что нет смысла убиваться по тому, что уже всё равно никогда не вернуть. Когда впервые за несколько месяцев открыл окна в душной квартирке, ворча о том, что такое состояние вовсе и неудивительно, раз проводишь столько времени дыша настолько затхлым воздухом. Когда провел столько времени с Хосоком, возвращая того к жизни. А он хватается за чужую руку, но ослабляет хватку каждый раз, когда натыкается на мутные фотокарточки. Утаскивает за собой и топит их обоих, а у Юнги уже нет сил, чтобы тащить на берег, разве что держать, как можно крепче, лишь бы не дать потонуть одному.       Он понимает, что должен отпустить.       Бумага ярко вспыхивает в огне камина, растворяясь в ярком пламени. Исчезает ослепительной вспышкой из жизни Хосока навсегда. Он зажмуривается и отворачивается в сторону, лишь бы только не видеть, как умирает его прошлое, лишь бы только не броситься спасать его. Лишь бы только не кинуться за ним в огонь. В поисках опоры отчаянно цепляется пальцами за мягкий вязаный свитер, так боясь, что хрупкое тело в любой момент исчезнет из его рук, и утыкается носом в небрежно растрёпанные волосы. От выкрашенных в мятный цвет прядей веет запахом табачного дыма и совсем немного прохладой ночного города. Юнги лишь придвигается ближе, прижимается крепче, пытаясь показать всем своим естеством, что он здесь. Шепчет что-то совсем бессвязное едва дрогнувшим голосом, целует куда-то в плечо, тычась губами в тонкую выцветшую ткань застиранной кофты. И Мин бы сказал ещё тысячу раз о том, что он рядом и что никуда не исчезнет, что никогда не оставит. Но вместо этого обнимает совсем тонкими руками и чуть жмурится от тёплых губ, прижимающихся к виску.       Размеренное горячее дыхание в основание шеи успокаивает, и Чон знает, что погиб бы без этого. Потопил бы себя в солёной глубине без этих тонких пальцев, в тиски сжимающих его плечи; без этого лисьего взгляда из-под отросшей челки; без этой сахарной и такой чистой улыбки. Без этого безрассудного дурака, бросившегося за ним прямо в омут. В эту тёмную, мутную воду, где не видно дна. Без этого отчаянного парня, что, позабыв о самом себе, вытащил его на берег, что бросил всё только ради него одного. Юнги совсем другой, и Хосок уверен, что заменяет он разве только воздух.       Он понимает, где его море.