Царевич

Илья прошёлся взглядом по нарисованным цветам — раз, два, три, четыре… На пятнадцати он всегда сбивался, но, вспомнив, всё равно продолжал счёт. Раздавался громкий храп уснувшего на стуле дядьки, а потрескавшиеся губы царевича уже давно бормотали не молитву. Сколько завитков на печке? Раз, два… Илья посильнее прижимал колени к груди, пытаясь утихомирить наступавшую каждую ночь боль в ногах. Не просыпаясь, дядька качнул колыбель, и Илья испуганно захлопнул глаза на мгновение, но потом вновь открыл, начав считать цветы на другой стене. Белым стражем светилась в лунном свете печка, и Илья всегда отвлекался на неё во время подсчётов. — Царевича! Царевича! — страшные крики потонули в вязком сонном и полумрачном наваждении, и Илье казалось, что это просто часть сна, даже когда по слипающимся векам ударил яркий свет. Его, свернувшегося под одеялом, схватили просто так, в сорочке, по плечам ударил ночной холод, а ноги всё ещё путались в тепле одеяла. Смазано расплывались стены, мелькали боярские горлатные шапки, каптуры, клобуки, грубая ткань рукава державшего Илью боярина больно врезалась в голые припухшие ноги. Царевич пытался углядеть в цветастом хороводе куда его несут, а когда догадался, то приободрился — они идут к отцу. Ещё вчера отец обещал, что покажет Илье конюшни в Коломенском. И Илья ждал, ждал весь вечер, обхаживая своего коня, пока что деревянного. У дверей в кабинет, затворенных, казалось, наглухо, Илья узнал дядьку Ивана. Его ноги тоже пухли, вспомнилось прежде всего, пухли также, как и у отца, и у Ильи, только сильнее, это царевич подметил ещё когда они ходили вместе в баню, и ему стало тогда страшно — а вдруг его ноги станут такими же? Мягкий ковёр приглушил становление детских ног на пол, и Илья стоял так недолго, отходя от внезапно ворвавшегося в его ночь потока шумных бородатых и колючих бояр. А у отца бороды не было. Не было и у него развевающихся на ветру одежд в пол, тяжёлых меховых шапок и воротников. Илья посмотрел на свою мамку Анну Хитрово, белую, как снег, на брошенные посреди игры шахматы, но на отца, лежавшего на постели, смотреть почему-то боялся. Всё поднятое внезапным пёстрым вихрем одежд бояр настроение испарилось, придавленное тяжёлым настроением комнаты. Тикали только прадедовы часы, словно отсчитывающие время до чего-то страшного. Медленно, в такт часам, он преодолевал такое большое-маленькое расстояние от двери до отца, схватившись в конце пути за его бледную холодную руку. Он спит? Илья неуверенно заглянул в его бледное худое лицо, привставая на носочки. Родные пальцы слабо сжали ладонь Ильи, и мальчик, пытаясь успокоить начавшие дрожать губы, сжал руку отца в ответ. Ему ведь были знакомы эти руки. Каждый день после полудня отец заходил к Илье в комнаты, подхватывал на руки, и Илья осторожно прижимался к отцовой помятой груди. Даже когда отец ходить перестал, он всё равно звал Илью к себе и читал ему книги, разные-разные, на разных языках и в разных обложках, играл в шахматы, терпеливо объясняя, как лучше ходить, рассказывал об охоте, войне и деде. Но сейчас, такие надёжные и всё время тёплые отцовские руки будто бы изменились, став тоньше и слабее. Дрогнули веки, отец закашлялся, и Илья зажмурился, не представляя, что нужно делать. — Илья… — Илья едва расслышал послабевший голос отца, дверь снова распахнулась, в комнату, подобно птице гамаюн, влетела тётка Софья, частенько навещающая Илью, но мальчик доверия к ней не испытывал. Не отпуская руки отца, Илья, прищурившись наблюдал за ней, но в комнату цветастой змеёй заползли безликие бояре, и мальчик, сам не понимая почему, попытался закрыть отца собой, прижимаясь к нему ближе, боясь, что бояре снова начнут галдеть. Но они замолкли. — Оставляю страну тебе… — хриплый шёпот мог оказаться потерянным в вязкой тишине, но сейчас, когда в этой тишине ещё и сильно ощущался давящий на сердце дух, слова прозвучали, подобно грому. Илья прижался к отцу ещё сильнее, привычно укладывая голову ему на грудь и не понимая, почему так жжёт и колет в горле и почему так дрожат губы и руки. В такт часам всхлипывала в углу Анна Хитрово, затаили дыхание набившиеся в комнату бояре, Илья, забыв о боли в ногах, пытался перестать дрожать. Разрывая своим появлением нарастающее напряжение, ворвался в комнату священник, и тогда все не выдержали. Одним голосом заговорили бояре, зашуршали их шапки и одежды, а Илья, не до конца понимая почему, заревел во весь голос, обеими руками держась за руку отца, пока руки чужие пытались оторвать его и унести. Илья брыкался, царапался, освободив для этого руку, пинался, но, выдохшись, позволил себя унести, из-за слёз видя только ярко-красное пятно — цвет одежды уносившего его. В коридоре белым пятном промелькнуло женское лицо, но Илья узнал, кто это, по неприятному липкому взгляду, которым Наталья Кирилловна, его неродная бабка, награждала его каждую встречу. От этого слёзы полились пуще прежнего, и Илья, все силы отдав этому беспомощному крику, безвольно повис в чужих руках, медленно ощупывая свои, всё ещё сохранившие родной холод. — Батюшка твой умер, — холодным следующим утром глухо прошептал дядька, и Илья слепо уставился в потолок, цепляясь леденеющими пальцами за одеяло. Он уже слышал то слово — «умер», только ему всё говорили «умерла» да «умерла». Умерла мать, царица Агафья, светлым пятном врезающаяся в его память, умерла маленькая сестрица Евдокия, бывшая вялой-вялой и всё время красной, умерла мачеха Марфа, но отец… Непоколебимый, мудрый, весёлый и очень много знающий, тоже теперь «умер». И Илья прижал к губам дрожащие ладони, пытаясь найти в них тот отцовский запах, его снова колотило, горло сжало, словно расплавленной кочергой, и опять полились слёзы, по-предательски тёплые. Его комната вновь наполнилась звуками, что-то кричал дядька в ответ женским голосам, и Илья вновь был взят на руки. Чужие лица снова мелькали одно за другим, на плечи слой за слоем падали ткани и бармы, руки путались в непривычно длинных рукавах, а ноги — в полах. От свалившейся тяжести он едва мог ходить, да и не хотел. Вспоминалось польское платье, подаренное отцом и гораздо более удобное. Илья снова отчётливо слышал его твёрдый голос: «Негоже царевичу в платьях бегать». Снова мысленно пробегал в новёхоньком польском кафтане под смех отца по коломенским коридорам, радуясь освободившимся ногам. — Илюшенька, иди, милый, — умолял в ухо голос Анны Хитрово, в глаза ударил тускло-серый солнечный свет, и Илья устоял на ногах, оглядывая собравшуюся толпу людей. Все молчали, зацепились за плечи чужие пальцы, но Илья даже не обернулся, цепляясь за знакомое белое лицо Ивана Языкова, частенько навещавшего его с отцом. Они пошли куда-то, Илья не обращал внимания на впервые увиденную вереницу разномастных изб, лиц и цветов. Рядом, оказалось, шёл четырнадцатилетний дядька Петруша, бледный, но всё такой же тучный. Приезжавший иногда в Москву Пётр носился по садам, как ветер, постоянно спотыкаясь и падая, всё брал в руки, пугал потешный полк Ильи и рассказывал самому царевичу как живётся в Преображенском. Илья слушал, после рассказов пытаясь сделать со своим полком то же самое, и наблюдал, заливисто смеясь, когда дядя пытался выстрелить из его лука, согнув дерево, а не натягивая тетиву. Но отец хвалил его, приговаривая, что лучше посмотреть, как делают другие, и черпнуть из их действий только лучшее. А ещё отец один раз показал Илье маленький корабль, и завороженный Илья пообещал себе, что, когда вырастет, найдёт себе такой же, только настоящий. А однажды они на реке стреляли из пушек… Илья увидел знакомые руки и волосы в огромной коробке, которые несли бояре. Не думая, он побежал к отцу, поскальзываясь на гладком полу какого-то собора, путаясь в одежде и протягивая вперёд руки к такому близкому и далёкому родителю, но кто-то снова удержал его, затаскивая обратно на самое дальнее место, отгораживая Илью от множества незнакомых и неприятных взглядов. Он проснулся снова, дрожа от осознания, что забыл, какого цвета отцовские глаза. Взгляд сумашедше летал по потолку, цепляясь за цветы на стенах и белую печку, сердце громко билось в ушах, а пальцы сжимали одеяло. Синие. Совсем как у Ильи, как сказала вчера тётка Софья. — Ты царь теперь, — добавила она, поправляя польский кафтан Ильи. — С Петром. Илья беззвучно повторил «царь» тьму раз, спотыкаясь на букве «р» и привыкая к чужому слову. Теперь «царь» — это он, но что с этим делать? Почему-то теперь у дверей его комнаты стоят постоянно люди, тётка Софья заходит часто и заставляет дядьку есть из его, Ильи, тарелки, и только когда еды остаётся только на дне, разрешает есть и ему. Почему-то теперь к нему не приезжает дядя Пётр, не заходят друзья отца Иван Языков и Алексей Лихачёв. Почему-то больше нельзя выходить на улицу к потешному полку, уезжать в Коломенское и смотреть лошадей. Илья считает цветы на потолке — один, два, три… Ноги снова болят, храпит задремавший дядька. Илья поворачивается к нему и следит взглядом за венами на его ладонях. Другая ладонь дядьки, зацепившаяся за колыбель, вся красная и с облезающей шелушащейся кожей. Илья думает посчитать все маленькие обрывочки кожи, но их слишком мало, да и тем более, есть свои. Илья вынимает руку из-под одеяла и кладёт рядом с дядькиной. Кожа до локтя шелушится одинаково.