Больно

– Шрам останется, – расстроенно цокает языком Дэвид, зашивая глубокий порез на плече Карателя. – Не первый и не последний, – отзывается Фрэнк и шипит, когда от антисептика рану начинает щипать. Сплевывает в раковину кровь и задумчиво рассматривает свое отражение в треснувшем зеркале. Честно говоря, зрелище так себе: разбитые губы, рассеченная бровь, бордовый синяк, сползший с переносицы одновременно под оба глаза. Окровавленная майка валяется на полу, руки и грудь липкие от крови. Гематома на ребрах похожа на уродливое родимое пятно. Когда иголка в очередной раз пронзает край раны, Касл морщится, ведет плечом и чувствует, как пальцы Либермана едва заметно подрагивают. Фрэнк знает, что Дэвиду больно – концентрированно больно, почти физически – от каждой такой раны, от каждого синяка, пусть даже они и не на его теле. Держится он хорошо: дышит ровно, уверенно обрабатывает раны – зашивает, бинтует, мажет каким-то заживляющим гелем с отвратительным запахом. Но ему больно. И Фрэнк ни черта не может с этим поделать. Никто не может. Когда гребаная эмпатия раздирает Либермана на части, Каслу остается только зубы сцеплять и стараться уйти куда-нибудь подальше, потому что это он виноват во всем. – Ну, вот и все. Так-то лучше, – остатки бинтов и антисептик отправляются обратно в аптечку. «Надо ее пополнить», – мысленно отмечает Дэвид. – Давай обезболивающее вколем? – Не надо. Я в порядке. Порядок у него довольно хреновый, тут даже эмпатия не нужна, чтобы это понять, но Либерман уже даже не пытается спорить – смирился и привык. Не привык только к тому, что Фрэнка почти нельзя касаться – за исключением очень редких моментов, в основном лишь при зашивании ран; от других прикосновений – случайных ли, специальных – Касл словно бы утекает, уходит, будто испытывает от них дискомфорт. Комфортно ему со стволами наперевес, посреди кровавой бойни, комфортно прикасаться к холодной стали, комфортно спать на жесткой койке – одному. А Дэвид все не оставляет ничтожных попыток: дружеское похлопывание по спине или совсем не дружеское поглаживание по плечам, случайное соприкосновение пальцами при передаче солонки – Касл уходит от всего, спокойно, не дергаясь, но уходит. Всегда. Раз за разом. Но сейчас, в чертовом туалете, у разбитого зеркала, после обработки бесконечных ран Дэвид чувствует, как что-то ломается, когда Фрэнк вдруг тянется вслед за рукой, которая только что гладила разбитые скулы. Касл внезапно утыкается лбом Дэвиду в плечо и тяжело дышит. Так дышат люди, которым больно, и Либерман неуверенно поднимает руки и осторожно гладит плечи, шею, бритый затылок. Второй раз предлагать спасительный укол бессмысленно, но так хочется сделать что-то, обнять, погладить, забрать боль на себя. Касл вдруг садится прямо на грязный пол, оседает медленно, и если плохо знать его, можно подумать, что он теряет сознание. Но это не так, это просто крайняя степень усталости, это абсолютный предел. Дэвид опускается на колени рядом и обхватывает лицо друга обеими руками. – Эй, пойдем-ка лучше я помогу тебе лечь. Взгляд карих глаз напротив такой усталый, почти обреченный, что вздернуться хочется, а разбитые губы хочется поцеловать. Дэвид впервые позволяет себе перейти обозначенные ранее границы и просто следует за своим порывом. Секунды три Касл не реагирует на поцелуй. Не отвечает, но и не отталкивает. Затем едва уловимо прикусывает нижнюю губу Дэвида и отстраняется. – Не надо, Либерман. – Но… Да, хорошо. Я понял. Понял, извини. Прости меня. – Ничего, забудем. Да, забыли бы, но как забудешь, если каждый день находишься рядом с человеком, который в кратчайшие сроки стал другом, партнером, смыслом. У Фрэнка невообразимое количество шрамов на теле, низкий рычащий голос и совершенно не сочетающаяся с вышеперечисленным мягкость во взгляде. Снисходительная мягкость, почти нежная, или Дэвиду просто очень хочется, чтобы на него смотрели именно так. – Все, вставай, – Либерман упрямо тянет на себя тяжелое неподатливое тело, – давай же, ну. До кровати друга приходится почти тащить. Фрэнк будто не понимает, где находится – взгляд затуманенный и расфокусированный, дыхание сбито – на койку плюхается со всего размаху и не шевелится. На принесенный стакан воды не реагирует никак, и Либерман почти насильно заставляет его сделать пару глотков. Когда ночью Фрэнк начинает метаться во сне и стонать от боли, Дэвид плюет на все и вкалывает ему обезболивающее. Садится рядом и ждет, невесомо гладит усыпанное синяками лицо, убирает со лба прилипшие пряди чуть отросшей челки, вытирает пот. Глаза начинает нестерпимо жечь, потому что смотреть на все это безумно больно. Либерман заваливается на широкую, мерно вздымающуюся грудь, утыкается лбом в ключицы и плачет – беззвучно, кусая губы, шепчет сбивчиво что-то о том, что не отдаст Фрэнка этой войне, не отдаст в руки смерти. Он сам не замечает, как отключается, ему снится что-то тревожное, выстрелы, кровь, много крови, а потом вдруг все исчезает. Остается только свет, мягкий солнечный свет, и Фрэнк стоит под его лучами – без единой раны и синяка – и улыбается, черт подери, улыбается так, что все остальное меркнет, даже солнце. Дэвид просыпается от прикосновений – легких, едва уловимых поглаживаний по волосам. Поднимает голову и встречается с тем самым взглядом – мягким, немного тревожным, но восхитительно теплым. – Спасибо, – хрипит Касл. – За что? – За заботу. – Прости, что я тут… – Либерман разводит руками, показывая на узкую койку, явно не предназначенную для двоих. О том, как он выглядит сейчас – с опухшим от слез лицом – думать совершенно не хочется. Благо, Фрэнк на этом внимания не заостряет. – Умираю, как хочу есть, – произносит он, и Либерман расслабляется. – Со вчера остались рис и курица, будешь? – Ага. Едят они молча, но Дэвид, украдкой поглядывая на друга, понимает, что тому намного лучше. Понимает, и ноющая боль в груди отпускает его самого. Фрэнка так просто не сломать, нет. А самое темное время суток, как известно, перед рассветом. Вот только вдруг оказывается, что самое темное время еще впереди. Когда Фрэнка хватают люди Руссо и остается только беспомощно наблюдать через камеру, как из друга делают кровавое месиво. – Вы должны спасти его! – почти срывается он на крик в кабинете агента Мадани. – Да сделайте же вы хоть что-нибудь! В полицейском фургоне Дэвид почти в голос воет, продолжая следить за тем, как привязанного к стулу Фрэнка пытают и продолжают избивать. Только бы успеть, только бы… Кажется, проходит целая вечность, прежде чем полиция врывается в убежище. Как в замедленной съемке бежит оперативная группа, а Дэвид, спотыкаясь, летит вперед, падает на колени рядом с окровавленным телом Фрэнка и зовет его, зовет до бесконечности, не слыша собственного голоса из-за отчаянно зашедшегося истерикой сердца: – Хэй, Фрэнк! Фрэнк, посмотри на меня! Я предал тебя, слышишь, я предал тебя и привел их сюда! Давай, открой глаза, назови меня говнюком! Назови засранцем! Давай же! Назови меня ублюдком, ну же, давай! – Дэвид трясет практически бездыханное тело, глаза застилает пелена слез. – Давай же, пожалуйста. Пожалуйста, пожалуйста! – он целует окровавленные губы, чувствуя на языке металлический привкус и соль собственных слез. Касл вдруг вздрагивает всем телом и резко распахивает глаза. Смотрит невидящим взором куда-то сквозь него и, захлебываясь кровью, пытается что-то сказать. – Я здесь, Фрэнк, – сбивчиво шепчет Либерман. – Я здесь. Я рядом. – Я… – окровавленные губы почти не слушаются, но Касл упрямо пытается что-то сказать. – Я… дома. * * * Когда Фрэнк приходит в себя в доме Мадани, то снова уклоняется от любой попытки к нему прикоснуться, и это так больно резонирует в груди, что Дэвид нервно кусает пальцы. Вот только все барьеры внутри ломаются на раз-два при одной мысли, что мог потерять друга, да что там друга – любимого человека. Поэтому, вопреки своей привычной покорности в осознании того, что нет – значит нет, он снова тянется к Фрэнку, мягко гладит разбитые скулы, и тот аж глаза закрывает, будто боится, только дергает щекой и издает странный полурык. Не сопротивляется. Это становится негласным разрешением, и Либерман уже тянется, чтобы поцеловать его, но Касл резко открывает глаза и перехватывает запястья, больно сжимая. – Не надо. – Фрэнк… – Да черт тебя дери! – Касл отталкивает его, даже после пережитых ранений в нем чертовски много яростной силы. Отталкивает, вскакивает с кровати и вжимает в стену всем своим весом. А после – после целует, почти кусает, рычит и, словно бесясь из-за разницы в росте, тянет за волосы, заставляя наклониться ниже. Дэвид теряется в поцелуе – голову кружит то ли от удара затылком о стену, то ли от нехватки воздуха. Тактильные ощущения обрушиваются на голову ушатом ледяной воды, сверхчувственной истерикой – холодная стена под лопатками, жаркое тело, прижимающееся вплотную, сильные руки, хаотично скользящие по бокам. – Этого ты хотел, да? – хрипит Фрэнк, отрываясь от его губ и спускаясь поцелуями на шею. – Да, да, боги, да, – шепчет в ответ Либерман, стараясь унять дрожь в руках и коленях. Он гладит, сжимает, снова гладит все, до чего дотянется, наконец-то не украдкой, а полноценно, трясется, как наркоман, дорвавшийся до дозы, и сбивчиво шепчет какую-то несусветную чушь. Фрэнк не теряет времени даром – запускает руку под резинку спортивных штанов, обхватывает широкой горячей ладонью член и начинает быстро двигать рукой. Хватает буквально минуты – Дэвид изголодался по сексу, и продержаться хоть немного дольше было просто невозможно. Либерман цепляется за сильные плечи в попытке не упасть, целует, целует разбитые губы, все еще не веря в то, что все это не очередной эротический сон, а реальность. Самая настоящая реальность, потому что во сне у Фрэнка не было бы разбито все лицо и изранено тело. Касл разрывает поцелуй и отстраняется – чуткий слух улавливает шаги в коридоре. Дэвид едва успевает подтянуть штаны и поправить толстовку – семья Мадани заявляется в комнату полным составом. Для Фрэнка подготовили пути отступления: новое имя, другой город. Когда они прощаются, Дэвиду хочется обнять его, обнять и не отпускать совсем, но Касл снова уходит от прикосновения. Вот только в его улыбке, той самой, как из снов, затмевающей солнце, есть надежда и обещание. – Еще увидимся, – говорит он. – Увидимся, – эхом отзывается Либерман. – Дэвид. – Фрэнк.