Никогда

Рыжий придурок ввалился ко мне в квартиру в половину второго ночи и, приняв самое что ни на есть идиотское выражение лица, с видом настоящего Казановы подергал левой бровью. С худого белого плеча наполовину сполз замызганый недоплащ в стиле "Девил Май Край", обнажив кривую выбитую букву А. Символ панков. — Пустишь? — от наглой морды повеяло алкоголем, табаком и еще какой-то дичью. Не дожидаясь ответа, он просочился в коридор, плюхнулся на тумбочку и стал ковыряться в ремнях на высоких ботфортах, отплевываясь от лезущих в лицо прядей. Я вяло проводил взглядом перчатки, которые он смахнул, когда пристраивался, и стал безучастно наблюдать за его тщетными попытками справиться с замочками. Дурацкая привычка спрашивать и утверждать одновременно уже перестала бесить меня за несколько лет странных отношений. Он никогда не задумывался о том, что я мог не пустить или мог отказать. Да и я, казалось, уже перестал об этом задумываться. — Жрать будешь, падаль? — хриплое шипение… неужели это мой голос? Странно, мне показалось, будто я слышал его откуда-то издалека. — Не, я блевать сегодня не собирался, — как всегда грубо, но уже привычно. Я фыркнул, но больше для вида, нежели для того, чтобы выразить ему собственные чувства. Он все равно их не замечал. Никогда. — Ну и хрен с тобой, я спать. — С каким-то странным внутренним ликованием, которое преследовало меня последние несколько месяцев, я отвернулся и поковылял обратно к себе на диван. Он все еще мучил застежки на левой ноге. — Пиздуй… Я прикрыл дверь, забрался под одеяло и попробовал расслабиться, но сон не шел: что-то внутри сжималось, оставляя горький осадок и чувство беспокойства. Полумрак комнаты давил, за окном проносились машины, линуя потолок отсветами от фар. С тяжелым вздохом я нащупал небольшую ночную лампу на подлокотнике позади своей головы и включил ее. Темные силуэты вмиг растаяли от ее бледного света, но дурная тревога не пропала. Скрипнула дверь. Он прошел два шага и рухнул на пол рядом с диваном, пробормотав что-то невнятное. Швырнул в мою сторону провонявшую майку, затих. На душе сразу что-то успокоилось, хоть это странное существо валялось далеко и совершенно ничем не могло и не хотело повлиять на меня. Он даже не касался меня обнаженной кожей. Да и я не касался его. Это было что-то похожее на табу. Сколько бы одежды на нас ни было, как бы мы ни выглядели, были ли мы угашенные, возбужденные, упитые, убитые горем… Этого не происходило. Никогда. В голову снова начали лезть сомнительные мысли. Последнее время они жутко докучали, но способа избавиться я не находил, а потому приходилось терпеть и думать или отвлекать себя. По потолку в очередной раз прополз луч от чьей-то машины, навевая подозрительное творческое вдохновение. Я приподнялся на локте и посмотрел на лежащее под диваном тело. В отсвете от лампы на нем красиво прорисовывались мышцы, шрамы и новые порезы, синяки. Отчасти моя работа. Я протянул руку и не касаясь, но совсем на грани, провел пальцем по ребру, там, где был длинный старый шрам. Неожиданно тело зашевелилось, но не проснулось. Я отдернул руку и рухнул обратно на подушки в каком-то блаженном счастье. Но я не нарушил наше негласное табу. Я его не тронул, нет. Этого не будет. Никогда. Вообще, говорят, когда долго общаешься с человеком, то начинаешь походить на него, перенимаешь привычки, жесты, речевые обороты. А этот рыжий придурок был самым мерзким шовинистом, атеистом, нигилистом, подлецом и мудаком, каких свет видывал. Я и сам не знал, зачем имел с ним хоть что-то общее. Зачем начал перенимать его извращения, взгляды на мир, пристрастия. Зачем начал курить сигары и пить коньяк, наблюдая, как он это делает: вальяжно развалившись в кресле, открыв миру татуировку на весь живот в виде портрета Ленина с ирокезом и откинув голову с огненной копной волос. Зачем краснею за него, зачем пытаюсь думать, что внутри этого чудовища есть что-то большее, чем желание надраться в хлам, трахнуть пару проституток и приползти ко мне. Зачем люблю… *** — Эй, — в плечо воткнулось что-то твердое. — Курва мать, вставай. Я с трудом разлепил глаза и, с отвращением спихнув со своей руки жестяной цилиндр от дезодоранта, рухнул лицом в подушку. — Отъебись, — после вчерашнего мыслетворчества настроение было ни к черту, и меньше всего хотелось видеть этого придурка. Сзади послышался тяжелый вздох. — Уже час дня… — В смысле час? — эта новость вздернула и заставила резко сесть в паническом поиске циферблата за стеклом шкафа. — Какого черта ты меня не разбудил? — А зачем? Ты вчера мне спать не давал своим бубнежом. Я, блядь, пока его слушал, протрезвел и местами охуел. Надо же такую хуйню молоть… — пока он говорил, я постепенно заливался красным цветом. Он не должен был этого слышать. Никогда не должен был. От стола послышалось шуршание и причмокивание. — Монах, с тобой все в порядке? Я тут конфеты твои жру. — Что? — мне понадобилось время, чтобы осмыслить происходящее. Сердце пропускало удары и падало куда-то вглубь грудины, сдавливая дыхание. Надо было что-то придумать, сказать, что я пишу роман, что я вчера пил. Что угодно, лишь бы он не воспринял всерьез. — Конфеты твои жру, говорю. Хватит яйцами светить, либо иди и приобщись, так сказать, к умалению твоих продовольственных запасов, либо оденься. Я без особого энтузиазма прикрылся одеялом. Его не интересовало мое тело. Никогда. Хоть оно было и недурственное по мнению тех, кто был со мной в чем-то, что называется «отношения». Ему нравились жирные. Ему нравились те, кто не думал. А иногда его тянуло к девкам, таким же худым и больным на всю голову. — Ты сегодня угашенный какой-то, — он забрал коробку с "ракушками" и переместился ко мне на диван. Сегодня на нем опять был поношенный кожаный плащ, который не стирался уже лет пять, усердно таскался по притонам и наверняка уже испачкал мне постельное белье. — Да ебать, проснись. Пугаешь меня. За конфеты не пиздишь, за то, что залез к тебе, тоже. Он уже набрал пару конфет в руку, чтобы кинуть ими в меня, — высшая степень неуважения к моей любви к сладкому. Это служило верным сигналом, что надо было действительно выходить из временного панического ступора, а то и так все слишком подозрительно. — Алкаш, все, хватит, — вместо гневного окрика вышло как-то грустно, но он сразу же случайно выронил конфету на пододеяльник. — А что я говорил-то? Косо посмотрел… Или мне уже кажется? — А? Да говорю же, хрень. Что-то про институт и каких-то собак, — конфеты неумолимо исчезали. Институт и собаки… Неужели. В голове немедленно пронеслись все вчерашние философские изыски, и ни первого, ни второго там не нашлось. Однако в это так хотелось поверить, что я охотно верил. Может и не бубнил вовсе, — он мог что-то напутать по пьяни, да и я вряд ли во сне разговариваю. — Так, все, падаль, вали! — хоть тревога и не ушла до конца, силы сражаться за святое появились. — О, отмер наконец-то, а я-то уж думал, яму пора копать! — его лицо озарила мимолетная тупая улыбка. — Ладно, я пойду, а то в институте меня выебут. Он как-то спешно поднялся, бросив конфеты на покрывало, и чуть ли не убежал, не забыв врезаться плечом в косяк и хлопнуть дверью так, что с облупленного потолка слетел кусок штукатурки и плюхнулся на многострадальный подлокотник моего дивана. Я выполз вслед за ним в коридор, не удосужившись накинуть какую-нибудь тряпку, прислонился к стене и скрестил руки на груди. Рыжий придурок снова горбатился над застежками, тихо поругиваясь. Пальцы, длинные и тонкие, обычно ловкие, не слушались его, и ремешки то и дело перекручивались и слетали. Мне показалось, что, заметив мое присутствие, он дернулся. Это мимолетное выражение глаз, холодная серьезность… Или показалось все-таки? Да, определенно показалось, — вот передо мной снова беспардонный придурок. Вот он встает, борется с вечно заедающим замком и, не глядя на меня, шагает за дверь, унося с собой легкий флер перегара и шоколада. Я вернулся обратно в комнату, небрежно отшвырнул коробку и упал навзничь на диван. Пошарил рукой по его спинке на предмет сигарет. Закурил. Мне никогда не нравилось, как, впрочем, и сейчас, но я курил, потому что это отвлекало от гадости, которая ужом билась где-то под ребрами. Что он вчера на самом деле слышал? Зачем ждал, пока я спал. Зачем разбудил, прежде чем свалить. Он не делал так раньше… Я задумчиво выпустил облако дыма в пространство комнаты и прикрыл тяжелые веки. От осознания, что он все, возможно, понял, по животу прошелся холод, терпкий, такой, от которого хочется избавиться, но при этом мучения от него слаще любого вина. Здравый смысл убеждал меня в обратном: он ничего не знает, да и такого больше не сделает, — это была очередная придурь, наверняка сам проснулся раньше на десять минут, и ему стало скучно. На глазах почему-то начали наворачиваться слезы, в горле внезапно проявилась и застыла горечь. Из-за такой-то мелочи? Никогда!