***
Он часто приходил. Зачастую останавливался перед главным входом, всматриваясь в больничные окна, пока за горизонт не начинало неумолимо опускаться солнце, а минуты приемного времени медленно не истекали. Не могу знать, о чем он думал в эти моменты. Вспоминал ли события прошлого? Любовался ли последним отблеском солнечных лучей? А, может, он и вовсе не думал о чем-то конкретном, ощущая грусть и беспомощность? Все-таки немного сложно представить чувства человека, чей друг находится в коме, не правда ли? Я сказал друг? Даже немного иронично получается: мы ведь и друзьями-то не были с самого начала. Все, что связывало нас – неумелая карикатура на партнерские отношения. Сомневаюсь, что он когда-нибудь считал иначе. И, если честно, я сомневаюсь, было ли что-нибудь из того, что я могу вспомнить, реальностью, а не моим коматозным бредом. С другой стороны – каждые несколько дней в палате на прикроватной тумбочке заботливые медсестры ставили принесенные свежие букеты. Наверное, мало какой девушке подарят столько цветов, сколько он принес в эту маленькую больничную палату. Никогда бы не подумал, что за проткнутую насквозь руку мне каждую неделю будут приносить букеты прекрасных цветов. Никогда бы не подумал, что после всей мерзости, которую я совершил, никто не принесет мне букет белоснежных камелий. Мне даже было бы в разы спокойнее, если бы только открыв глаза, сумей я обнаружить утопающую в белых бутонах комнату и его лицемерную улыбку. И я действительно никогда бы не подумал, что услышу от него нелепые слова о том, что ему искренне жаль. Ведь мой секрет просто не способен на обычную человеческую искренность. Так я, по крайней мере, думал тогда. В конце концов, мой секрет, как и я, - всего лишь обычный человек.***
Не могу сказать, что эта часть моего секрета стала для меня чем-то сродни откровению. Все-таки он является человеком. Более сильным, чем я. Более хитрым, чем я. Более токсичным по своей природе, чем я. Мой секрет является большей мразью, чем я. Но все-таки он – всего лишь человек. И следствием этого является изменчивость. Стремление к изменениям, к созданию хаоса различного масштаба заложено в самой человеческой природе, и бесполезно, на мой взгляд, пытаться отрицать столь очевидные вещи. Любой локальный хаос, созданный собственными руками и в определенной степени изученный, по истечении того или иного временного срока становится системой, которую потребуется разрушить. Так я, по крайней мере, думал всегда. Не могу сказать, что я был в чем-то неправ, ответив на его неловкие извинения и попытки исчезнуть из моей жизни всего одним предложением. Я приму. Он не произнес ни одного слова: ни нужного, ни лишнего. Он не стал задавать неуместные вопросы, которые неизменно исказили бы всю суть сказанного мной в тот момент. Он просто кивнул, будто и не мог рассчитывать на что-то другое. И я, весь в бинтах и ссадинах, с комком бесполезных слов, застрявших где-то под кадыком, сделал вид, что ничего не заметил. Не заметил, как разжались побелевшие от напряжения пальцы. Не заметил шумного выдоха и едва уловимой улыбки. Я сделал вид, что не заметил, как внутри разбились на множество осколков тревожность и недоверие по отношению к нему. Могу поспорить, что он тоже не заметил. Никто из нас не заметил, в какой момент, в какую долю секунды мы негласно приняли изменения в нашу жизнь.***
Изменения поначалу были настолько незначительными, что абсолютно ничего не стоило и вовсе не обратить на них внимания. И, однако же, они были. Первым изменением стал период реабилитации. Я никогда не обладал выдающимися физическими данными, но и никогда не думал, что привычные действия будут даваться с трудом. Каждый неуверенный шаг, каждый неловкий поворот, каждое неосторожное слово могли привести к катастрофе. Масаоми за маской непринужденной беззаботности пытался скрыть неодобрение моего решения изменить свою жизнь вместе с «этой наглой акульей мордой». Сонохара, не имея никаких масок, приняла решение не высказываться открыто, ограничиваясь многозначительными взглядами в сторону прикроватной тумбочки, на которой в вазе стоял свежий букет, а под блистерами обезболивающих лежала очередная потрепанная книга в мягком переплете и змеиный комок спутанных наушников. Я же, не слишком уверенный в своем наборе масок, старался не думать о том, что где-то наполовину они имели полное право осуждать меня за совершенный выбор. Максимум – наполовину. Ни Масаоми ни Сонохара практически ничерта не знали о моем секрете. Ни он ни она не знали, как иногда мой секрет тайком пробирается в палату и молча сидит рядом, пока я не смогу забыться. Ни он ни она не знали, что только в эти ночи я могу заснуть спокойно, не преследуемый кошмарами. Ни Масаоми ни Сонохара не знали, что мы можем найти себе место только рядом друг с другом. Возможно, что на тот момент ни я ни мой секрет тоже не знали об этом.***
Второй этап изменений наступил после выписки. Не осталось больше приемных часов, кубиков обезболивающего на ночь и влажных от ночной духоты больничных простыней. На их место пришли ежедневные встречи с медсестрами на перевязку, серый потолок съемной квартиры и звенящая пустота в голове. Изредка панорама моей обшарпанной квартиры снова сменялась больничной палатой, только теперь на койке лежал не я, а Масаоми с так и не сросшейся до конца ногой. Признаться, я был даже рад таким несущественным переменам. В такие дни даже бывало весело: Масаоми все так же несмешно шутил, Сонохара все так же умиротворенно улыбалась, иногда перекидываясь несколькими словами с Микаджимой, дежурившей в его палате денно и нощно. Не знаю, был ли Кида счастлив такой самоотверженной заботе о собственной персоне со стороны той, которая выдержала ради него один из кругов ада несколько лет назад, но смотря на расслабленную улыбку Микаджимы и действительно отстойные попытки Масаоми отшучиваться касаемо своего отвратительного состояния, я думал о том, что это не только в какой-то степени правильно, но и в высшей степени нормально. Все это нормально несмотря на то, что мы пережили. О, и я прекрасно знаю, что виноват в этом больше, чем кто-либо другой. Я прекрасно знаю, что именно мои действия привели к столь плачевному результату. И только я прекрасно знаю, что никто кроме меня не в силах, нет, не исправить прошлое, но задать новое направление настоящему. И все же несмотря на осознание важности качественных изменений в наступившей обычной жизни я не совсем понимал, как мне следовало поступить. Душными безветренными ночами я не мигая смотрел во тьму под потолком в смутной надежде найти там интересующие меня ответы. Которых там, конечно же, не могло быть. Зато они обнаружились вовсе не там, где я их искал. Один из ответов обнаружился в ворохе тетрадных листов. Исписанные аккуратными формулами листы успокаивали и дарили пускай и обманчивое ощущение незыблемости реальности. Спустя некоторое время к этому ощущению опоры под ногами примешались небрежные исправления, сделанные другой рукой, вопросы и неловкие соприкосновения плечами. Как цвета легко смешиваются друг с другом, образуя новые оттенки и полутона, эти детали так же легко стали неотъемлемой частью моих будней. Следующий ответ был найден в мелодичности. Дни стали похожи на мелодии, имеющие определенный ритм и звучание. Зачастую они были размеренными, наполненными отдаленным эхом улиц, шелестом страниц и монотонным голосом учителя. Но временами к концу дня в это обманчиво усыпляющее звучание потоком свежего весеннего ветра врывались легкий стук в дверь, звон ложки в стакане с чаем, бормотание телеведущего где-то на фоне, а после – неуверенный шорох простыней и размеренное дыхание у виска. Ее один ответ – в полутонах. На полу квартиры как дикие цветы расцветали пейзажные зарисовки предрассветных улиц Икебукуро, абсурдные сюрреалистические сюжеты и нежные акварельные портреты темноволосого юноши с грустными серыми глазами. Держа на свету тонкий альбомный лист, я не мог избавиться от мысли, что мне хотелось бы, чтобы на портрете когда-нибудь лицо этого молодого человека осветилось искренней светлой улыбкой. Наверное, даже больше всего я хотел бы увидеть его улыбку не на полупрозрачных альбомных листах, а в реальности. В новой реальности. В реальности, где нам есть место. Последний ответ я нашел в имени. Для каждого человека собственное имя является чем-то особенным, однако я нашел особую красоту в самом звучании имени. Оно могло звучать бодро и даже немного легкомысленно в школьных стенах. В выходные по утрам оно звучало сонно и совсем чуть-чуть хрипло. В будни вечером оно звучало утомленно и очаровательно беззащитно. И иногда оно звучало стыдливо и сбивчиво, переходя в сдавленный стон и оставаясь собственническими отметинами по всему телу и комком измятых простыней наутро. Не имело значения мое ли это имя или имя моего секрета – ответ был всегда неизменен.***
С каждым новым днем я находил все больше ответов. О многих вопросах я, возможно, и не задумывался раньше, но все равно получал на них ответы. Я знал, что рано или поздно все вопросы и ответы иссякнут. Я знал, что когда-нибудь станет скучно. Я знал, что когда-нибудь всему эту этому обязательно придет конец. И я даже был удивлен, когда узнал, что сам этого не хочу. Моя новая реальная жизнь наполнилась вполне обычными вещами, однозначно присутствовавшими и ранее, и, однако же, только сейчас мною замеченными. Я все так же не мог уснуть по ночам и наблюдал рассвет красными воспаленными глазами, но теперь ощущал приятное тепло свернувшегося в комок тела рядом с собой. Я все так же чувствовал неловкость и неуверенность в общении с другими, но теперь ощущал молчаливое одобрение и поддержку в других руках. Я был все таким же боязливым мальчишкой, отчаянно жаждущим положительных изменений в своей жизни, но теперь ощущал разрастающуюся внутри уверенность в том, что вместе у нас получится создать себе место в изменившейся реальности. Я был все таким же, но ощущал себя другим человеком. Я был сильно удивлен, когда узнал, что обычная жизнь станет тем самым местом для меня и моего секрета. «Единственное стремление, запрограммированное в человеческой природе – стремление к изменениям и созданию хаоса различного масштаба. И было бы огромной глупостью отрицать это утверждение» - Так, по крайней мере, я думал до этого времени. Сейчас же мой секрет лениво потягивается, откладывая в сторону деревянную палитру и закуривая сигарету. Сейчас мой секрет устало разотрет переносицу, не заметив, что на носу останется ультрамариновое масляное пятнышко. Сейчас я ослаблю тугой узел галстука и пойду варить кофе, по пути обязательно споткнувшись о стопку книг или еще что-нибудь, ведь другую квартиру, хотя бы немного больше, я так и не хочу снимать. Сейчас мой секрет посмеется над моей неловкостью и вернется к написанию картины, став предельно серьезным и сосредоточенным, ведь эта картина действительно важна для него. Ведь на этой картине юноша с серыми глазами наконец-то улыбается мне. И сейчас, спустя столько лет, я не соглашусь на какие-либо изменения.