О Любви

Любовь… Я оттого и не люблю этого слова, что оно для меня слишком много значит, больше гораздо, чем вы можете понять. До свиданья!

Лев Толстой, Анна Каренина

      Сидеть перед компьютером, глядя в пустой белый лист вордовского файла, кажется не самым увлекательным занятием, особенно когда муж требует проявить участие в диалоге, касающемся каких-то разборок с его коллегами в его чиновничьем гадюшнике. Он требует от тебя совета, ты ведь психолог, а, значит, способна видеть людей насквозь, безошибочно определяя их мотивы и цели по поступкам, слыша о них впервые и не видя самих субъектов.       Изумительно.       Ты, игнорируя вкрадчивый голос супруга, чей взор, выражающий крайнюю степень раздражения и нетерпения, определённо устремлён на тебя, продолжаешь таращиться в экран, точно стремясь разобрать выведенную на него картинку по пикселям.       Глубокий вдох. Выдох.       Всё же переводишь усталый взгляд на мужа, повысившего голос на пару тонов. Он что-то спрашивает, видимо о том, слушала ли ты его тираду до этого, и, получив в ответ недвусмысленно вскинутую вверх бровь, разрождается новой речью. На этот раз он заявляет о твоей пассивности и никчёмности, о безучастности и пессимизме в вашей семейной жизни.       И когда его начало волновать то смирение, с коим ты выслушивала все его претензии на протяжении нескольких последних лет? Когда он заметил твоё пренебрежение в целом? И видит ли он сейчас, насколько тебе всё равно на его замечания?       А ведь тебе и вправду было насрать, притом давно и глубоко. Возможно, уже в ту пору, когда твой безымянный палец не украшало вычурное золотое кольцо с гранатом. И даже тут муж умудрился изощриться и отяготить тебе жизнь — этот надоедливый обруч вечно цеплялся за материю одежды; особенно неприятным и бесящим это было в вязке свитеров. И зачем всему свету так ярко демонстрировать собственное семейное положение, еще бы в глаза при встрече штамп в паспорте тыкал, ей богу. По сути-то, кольцо вообще можно не носить — свободная светская страна, что хочу — то и делаю, так нет, твоей матери ведь необходимо материальное подтверждение состоявшегося факта твоего фактически вынужденного замужества.       Старая стерва.       Мало того, что всю жизнь пинала, мол, учись, пока сама не превратишься в сухой, потёсанный учебник, так и по окончанию этого невыносимого процесса вертела твоей жизнью, как хотела, точно кукловод марионеткой. А ты, будучи безвольным, податливым существом, во всём ей потакала, даже в те моменты, когда самый бесхребетный человек взял бы себя в руки и дал отпор. Ну, мать же. Её право лупить за четвёрки, лишать «привилегий», решать, во что тебе верить и с кем дружить, отсеивать твоих ухажеров и класть под местного принца, способного вывести тебя, а, следовательно, и её, из той дыры, куда твою семью загнала жизнь. А вы, безусловно, достойны большего, а она уж точно в первую очередь! О, помнишь тот разговор, когда ты что-то пробурчала себе под нос про Вову из 10 «Б»? Как она тогда хлестнула, до сих порой ощущается фантомная боль в щеке, ещё и орала так, что этот самый парень — с другой окраины вашего городка —слышал: «Эта тварь из отбросов общества тебе не пара». Зато отличной партией лучшей ученице, медалистке, не списавшей ни строки из ГДЗ, ни слова из онлайн-словарей на олимпиадах по литературе, не посещавшей ни разу кабинета директора за все время обучения, не получившей ни одного замечания от дежурных по школе, вечно надевавшей лишь выглаженные блузки и заплетавшей ровную косу, не уличенной ни в драках, ни в курении, ни в распитии спиртных напитков, ни в употреблении нецензурной лексики, однако так «непредусмотрительно» залетевшей от сына мэра этого города, стал тот самый «мэреныш», настаивавший было на аборте, однако, сдавленный с обеих сторон мнением взрослых. Его отец без умолку твердил о репутации семьи и своей предвыборной кампании, потенциальная теща громче всех верещала, что аборт — это убийство (и плевать, что убивать-то нечего); сдался, поведшись на убеждение о наживной любви и неизбежном семейном счастье, особенно с такой прелестью, как будущая мать его ребенка. Ты же действительно была красивой: любопытные серые глаза, умильный вздёрнутый нос, скромная улыбка и роскошная копна чёрных, вьющихся упругими кольцами волос. Вот только с течением времени былая красота исказилась, преобразившись из мягкой, покладистой, юношеской в чёрствую, жесткую и гордую: та юркость взора, поманившая за собой твоего нынешнего мужа, испарилась, сменившись прямолинейностью и суровостью, перекрывающей вымученность, умильная форма носа пала жертвой самодурства твоей матери, не сдержавшись, ударившей чем-то тяжёлым (и не вспомнить через столько лет), когда ты посмела заикнуться о нежелании создавать новую ячейку общества таким путем, так что теперь на переносице красуется чудесная горбинка. Думаешь, могло быть хуже, она могла бы и вновь приложить чем-нибудь, если бы ты в тот раз не упала, и не возникла угроза потери этого заветного ребенка; волосы, к слову, не потускнели, оставшись столь же «чистокровно» смольными, как и были, разве что количество их уменьшилось — ну здесь и беременность сказалась, и будущая бабушка поспособствовала. Единственное, что осталось неизменным, пожалуй, улыбка, такая же живая и бесконечно нежная. Но улыбалась ты крайне редко — пересчитать по пальцам можно; гораздо чаще плакала, но это раз на раз не приходилось. Окружающие никогда не понимали твоего эмоционального состояния — когда надо смеяться от счастья, улыбаясь во все тридцать два зуба, как на свадьбе, например, ты глотала слезы, глядя на хмурого жениха, косящегося на свое обручальное кольцо, или после рождения сына ты рыдала, и не от радости, надо заметить, ты отворачивалась от новорождённого, смотреть на него не могла, кричала, чтобы его унесли бабушке, дежурившей за дверью вместе с новоиспеченным отцом, бледным и нервным, таящим последнюю надежду сбросить томившие его оковы. Ты улыбнулась, кажется, когда Серёжа сказал свое первое слово, ну или что-то вроде того: «Амя», — очень похоже на твое имя, это тебя и растрогало, да? Когда твой сын сделал первый шаг, ты тоже была рядом — даже муж был и видел это — единственный раз, когда вы выглядели настоящей семьей: это одно мгновение за восемь лет брака, когда вы поглядели друг на друга без упрека, обиды, разочарования и обвинения — всё чего вы достигли в итоге. Вы не ненавидели друг друга — это факт, вернее будет сказать, что вам было плевать друг на друга, и притом плевать настолько, что сын не помнил последнего раза, когда вы говорили без необходимости: на публике вы вечно играли примерную дружную пару, верную друг другу и сердцем, и душой, однако стоило вам пересечь порог собственного дома, как всё становилось на круги своя, возвращаясь в прежнее русло, где ваше общение сводилось к «доброе утро/день/вечер». Ты не чувствовала вины за это, считая себя жертвой родительского произвола, не сострадала мужу, питая к нему скорее долю необъяснимого отвращения за ту покорность, с которой он принял свою участь, погубив вас обоих; ты любила сына, находя в нем единственную причину, почему не развелась с супругом, получив свою законную половину, и, отписав её матери, не уехала, куда подальше. Судьба ни одного из «семьи», кроме сына, не волновала более. Ты хотела, чтобы Серёжа был счастливее тебя, чтобы у него был выбор, чтобы он не проклинал тебя к концу жизни. Именно ради него ты терпела мать, пожалуй, единственную, кто получил всё, что хотел от жизни и кичился своими сводническими навыками, а то: «осталась бы ты в этом свинарнике и не столичных гостей принимала, а ждала бы мужа, мотающего срок, и не факт, что дождалась бы». Мать обожала перечислять собственные заслуги, за которые, как она считала, ты ей пятки должна лизать: квартира в Москве есть? — есть — Муж красавец есть? — есть — Деньги есть? — есть — Ребенок здоровенький, крепенький, умненький — прямо-таки мечта, а ты ещё, дура, жалуешься, неблагодарная. Подобные изречения, как и псевдовнимание мужа, тебя давно не трогали, поэтому ты выслушивала их молча, предпочитая в эти моменты вспоминать цифры от одного до н-ного числа. И по сути это правда, однако ничто из приведённого не имело тёмной стороны, преобладающей над своими же плюсами: Москва чудилась тебе необузданной стихией, таким себе бешеным псом, напрашивающимся на усыпление, муж был в прекрасной форме, прямо-таки мокрый сон районной шлюхи, вот только толку от его прелестей, если спали вы от силы раз в год и то, считай, из необходимости (хотя, если оставлять голову, напичканную связывающими вас тяжелыми воспоминаниями, за пределами постели, секс выходил дивный); деньги тоже постепенно теряли свою ценность, превращаясь в зелёные непахнущие бумажки. — Когда поедем к Серёже? — из воспоминаний тебя выдергивает неожиданный вопрос со стороны мужа, севшего напротив тебя. — Ты вроде не собирался, — абсолютное равнодушие, лишь капля удивления и насмешки.       Смотрите-ка, решил он в заботливого папочку поиграть. Восемь лет подарками открещивался, а тут, стоило только ребёнку заболеть чем-то чуть серьёзнее, чем простуда, и отец зашевелился. Видимо все эти мысли находят отражение на твоём лице, потому что Алексей, поставив локти на стол и склонив голову набок, заметил: — Он и мой сын тоже.       Ты едва заметно ухмыляешься, осознав, что за всё время вашей супружеской жизни — это один из самых содержательных диалогов. Решив установить мировой рекорд, ты отзываешься: — И как часто ты вспоминаешь об этом? — да, язвительность, нажитая в браке, так и подначивает тебя продолжить, упомянув многочисленных любовниц, с которыми он, наверняка, не совершает оплошности, что завела его под венец, и предохраняется, однако ты предпочитаешь не устраивать скандала, уверив себя, что твой несчастный муженёк этого недостоин. — Брось, Ань, — а вот это уже переходило все границы — последний раз вы называли друг друга по имени почти девять лет назад, когда, собственно, и зачали единственного ребенка.       Смотришь на наручные часы, хотя в уголке монитора имеется циферблат. Стул с характерным звуком отодвигается, когда Алексей плавно поднимается с места и направляется к тебе, по ходу игриво постукивая пальцами по поверхности стола. Столь расслабленный, можно сказать, хищный вид не пробуждает в тебе взаимного запала, разве что подкидывает мысль о лёгком алкогольном опьянении супруга. Он останавливается сзади тебя, кладёт ладони на напряжённые плечи, сводит лопатки, срывая невольное недовольное «ау» и, непринуждённым движением, будто делал это всё время, чмокнув тебя в макушку, удалился, оставив тебя в полном замешательстве перед пустым вордовским листом.

***

      Бюрократия.       Ты вроде упустил момент, когда врачи перестали лечить людей, отдавая все время приема заполнению карты пациента. И ладно терапевты, где: «На что жалуетесь/где болит/что принимаете? Дышите-не дышите. Откройте рот, скажите „а“, — печатаешь под диктовку и что видишь, а если ты аллерголог, то дело обстоит совершенно по-другому: осмотреть, установить точно характер заболевания, его природу и прикинуть методы борьбы, выписать направления, дождаться результатов, отсеять варианты, не удовлетворяющие состоянию человека, прийти к верному решению и выписать требуемый аллерген или по ситуации какой-то крем, гель, таблетки — и со всем этим калейдоскопом действий заполнять какие-то бумажки тебе некогда, разве что в ущерб работе с человеком. В мединституте тебя учили ставить правильный диагноз, а не печатать отчеты, которые никак не помогут больному решить проблемы со здоровьем.       Однако кого это волнует.       Точно не этого мажора, околачивающегося у стойки регистратуры, флиртуя с медсестрой практически на глазах у своей спутницы, будто и не замечающей этого вовсе, ковыряясь в своем телефоне. Лишь на момент она оторвалась от мобильника и обратилась к мужчине, кажется, желая, чтобы он разрешил их проблему быстрее. Он оторвал свой бесстыдный взор от декольте девушки и попросил направить их пару в необходимом направлении более деловым тоном.       Да брось, парень, тут разве слепой не заметил, как ты раздел эту шатенку глазами. Слепой и твоя…соседка по лестничной клетке?.. Забавная семейка, думают, если являться везде вместе, держась под ручку, то общественность поверит в нерушимость их брачных уз. Изжившая себя модель, недееспособность которой доказали еще в веке девятнадцатом. У таких супругов, как правило, имеется кто-то на стороне, и об этом „ком-то“ законный партнер осведомлен и чуть ли не чаи с ним пьет.       Ты видишь такие парочки, где супруги создают подобие симбиоза, насквозь — твои родители точно такими же были. Сложно избавиться от воспоминаний детства, когда отец бесстыдно приводил в дом своих потаскух, а мать при тебе виляла бедрами и кокетничала со своими ебарями, любуясь на кухне, когда ты копался в холодильнике в поисках чего-то съестного. Там обычно кроме полуфабрикатов и алкоголя не было ничего, удовлетворяющего потребностям растущего организма, потому что оба родителя питались в кафе или ресторанчиках недалеко от работы, ты же должен был есть в лицее, где проводил большую часть дня, возвращаясь домой в ночи, чтобы не застать ни похотливых шлепков и жеманных улыбочек, ни допросов по поводу твоих успехов в учебе. Ты должен был хорошо учиться, чтобы поступить в мединститут и продолжить династию врачей — ты для этого был рожден, так что и думать забудь о музыке, педагогике и прочем, что никак не пригодится тебе в жизни. Сейчас смешно и мерзко, а тогда ты с трудом сдерживался, чтоб не расплакаться как девчонка, когда мать подходила со спины, когда ты решал задачи на обоссанную селекцию, и отвешивала подзатыльник, а затем, резко крутанув тебя на стуле и с силой дернув подбородок вверх, велела вытереть сопли. В такие моменты тебе казалось, что лучше уж слышать ее приглушенные стоны из-за стены, чем смотреть в эти глаза орехового цвета и молчать. Молчание и повиновение сопровождало всю твою жизнь в том доме, даже когда родители, видимо устав просто жить в одной квартире, начинали грызться, не брезгуя употреблять и такие выражения, что не часто увидишь и на подъездных стенах, понося друг друга, не ограничиваясь классическими выражениями типа „я тебе всю себя отдала!“, задевая и тебя, излюбленной фразой матери было, кажется, „он весь в тебя, из него ничего не выйдет“. Порой ты задумываешься, как отец сдерживался, чтобы не ударить эту дрянь, наверное, он считал, что бить женщину, какой бы сукой она не была, — низко, а вот отлупить сына ремнем так, что даже его одноклассники не поверят, что ты по собственной неловкости впечатался в дверной косяк, — святое дело. „Ты ничем не лучше других“, — самое безобидное, что ты услышал в последний семейный вечер, проведенный в родительском доме, когда сообщил, что переезжает в Москву учиться. Ты медленно, но верно, буквально через силу достигал цели, поставленной еще в детстве, стать врачом. Слава Богу, что ты тогда уехал, потому что ничем бы это хорошим не кончилось, как не кончалось никогда. Надо было тогда разорвать с ними всякие связи — жилось бы проще — однако ты отчего-то решил, что звонить им по праздникам и рассказывать новости из своей жизни — хорошая идея. Им, в принципе-то было плевать на эти диалоги: что есть тройка в зачетке, что нет ее, что есть девушка, что ее нет, как и лучшего друга, и так далее. С тобой они, кстати, особо ничем не делились: ты узнал, что у тебя родилась младшая сестра через случайную пациентку, чья мать через третьи руки была знакома с твоей. Потом через ту же девушку до тебя дошли слухи о слабом сердце матери и проблемах отца с почками. И ты зачем-то ломанулся к ним, бросив все, в разгар сезона у аллергиков, будто там извержение или наводнение. Будто тебя ждали. Как оказалось — нет. Мать с трудом узнала тебя, не то что обрадовалась твоему приезду: „Жизнь сломал мне“, — с тем она простилась с тобой, не позволив повидать девочку, навзрыд кричавшую в детской.       Сейчас ты не имел представления, что произошло со здоровьем отца и матери, с той малышкой — ты решил не продолжать искать подхода к людям, предпочитавшим видеть тебя мертвым. Так и остался сиротой при двух живых родителях.       Эта парочка, должно быть, приехала к своему чаду, лежавшему в стационаре. Ты даже догадывался, у кровати какого ребенка они остановятся. Притворщики и лицемеры, думают, что дите ничего не понимает, ведется на глянцевую обложку и эти „чуткие“, кажущиеся имеющие цель скрыться от чужих глаз, однако на деле рассчитанные на то, что это заметит всякий прохожий, прикосновения мужчины к жене, от которых та вся сжималась, точно от остервенелого желания, по правде же — от отвращения. Они вошли в ту же кабинку лифта, что и ты: муж приветливо тебе улыбнулся и попросил нажать на цифру „8“ (тебе не сложно — тебе туда же), женщина же сразу отстранилась от супруга, бросила взгляд исподлобья на тебя, прищурившись, читая информацию на твоем бейдже, и, забившись в угол, снова достала телефон, принявшись строчить кому-то сообщение (наверняка любовнику). Было в них обоих нечто противоестественное, будто добавленное искусственным, возможно насильственным путем: в нем имелась необъяснимая задерганность, которую он пытался контролировать, глаза его вечно плутали, будто потерянные, а во взгляде читалась мешавшаяся с обделенностью тоска, у нее же, создавалось впечатление, все было натянуто внутри и грозило разорваться в любой момент при грубом нажатии. Она и сама походила на струну в это неестественно прямой спиной, тонкой полосой обветренных губ, лишь горбинка на носу, совершенно не вязавшаяся с ее утонченными чертами лица, казалась чуждой этой миниатюрной даме. Они не обменялись за все время ни единым словом, однако ни одного из них эта тишина не напрягала (уж за восемь лет они как-нибудь пристрастились к затяжным паузам в их „беседах“). Когда двери лифта разъехались, женщина, проскочив между вами, направилась прямо по коридору, по ходу всматриваясь в номера палат. Муж направился следом, отчего-то с меньшим энтузиазмом, ты двинулся за ним, с долей насмешки наблюдая за потугами матери отыскать нужную комнату — к чему этот цирк? Отец хотя бы не пытается строить из себя любящего родителя. К чему таким, как они вообще дети, зачем они вообще женятся, если невооруженным глазом видно, что их брак обречен? Такие люди подобными действиями ломают не только себе жизнь, но и жизнь близким, становясь им чужими. Мамаша, наконец, остановилась у необходимой двери и, сделав к ней шаг, тихонько приоткрыла. Да, эти товарищи — родители поступившего меньше часа назад Сережи, которого ты еще даже осмотреть не успел. Говорили, он прибыл в предобморочном состоянии, так что его тут же уложили в постель. Сейчас ребенок наверное спал… А, нет, радостный вскрик „мама“ и улыбка, расплывающаяся на лице женщины, доказывали обратное. Мужчина впереди тебя лишь натужно вздохнул.       Когда вы вошли, мальчик уже сидел на постели, свесив ноги, обнимая мать, стягивая с плеч больничный халат. Та, в свою очередь, гладила его лицо, заглядывала в глаза, будто могла одними этими манипуляциями установить проблему его плохого самочувствия, — очаровательная сцена толстовского романа. Отец подошел, точно притянутый цепью, и, потрепав сына по голове, положил ладони на плечи жены, возвращая белое полотно на прежнее место. Создавалось впечатление, что его раздражала вся атмосфера, повисшая в воздухе. Атмосфера, где все внимание было приковано ко квелому дитю. Поганый эгоист.       Ты, кашлянув, привлекаешь внимание…семьи. — Добрый день, — ровным тоном, не выдающим ни единой мысли касательно людей перед тобой, — Максим Юрьевич, — протягиваешь руку отцу, тут же пожавшую ее, пользуясь случаем отлучиться от осточертевшей супруги, — лечащий врач… Сергея Алексеевича, — заглянув в карту, удостоверяясь, выдаешь ты и поднимаешь взгляд на ребенка, пожирающего тебя заинтересованным взором кристально-голубых глаз, затем на мать, просто кивнувшую в знак приветствия.       Почему-то представляешь, как бы выглядела эта семья, не будь ее глава моральным уродом, а его „шея“ мягкотелой куклой, строящей из себя добротную маменьку за ежемесячную плату, утекающую на тряпки и спа. Если отбросить эти качества, то смотрелись они неплохо: он высокий и крепкий, с ясным, едва ли не осознанным взором улыбчивых синих глаз, одетый в костюм из достойной его статуса материи, да и она не менее симпатична, разве что смотрится худосочной, будто смятой, но умело держащейся в тонусе. Пышные формы ей заменяет на чудо хорошенькое личико, покатые плечи, обнажаемые фасоном кофты, и проскользнувшая в один миг очаровательная улыбка, адресованная сыну.       Но, как говорится, и у змеи кожа красивая, но от этого яду в ней не меньше. Так что ты переходишь к рабочей части, начиная классическую процедуру, включающую в себя увлекательную историю о том, как пациент докатился до стен вашего заведения, осмотр кожного покрова, носовых пазух и ротовой области вплоть до небно-язычной складки. Завершать эту приевшуюся и отточенную до мельчайших телодвижений операцию должен разговор с законными представителями чада.       И ты готов поклясться, что лучше уж у этого ребенка был толковый опекун, чем два таких родителя: отцу откровенно плевать, он, кажется, больше занят личными проблемами и в коротких паузах между приходящими сообщениями глядит в окно, выходящее на парковку, где сотрудники оставляют транспорт, мать тоже не проявляет участия, тихонько стоит за спиной, не подавая признаков жизни, и следит за твоими махинациями над ее „сокровищем“, которое то и дело то подмигивает ей, то оттопыривает губу, совершенно дезориентируя тебя и мешая действиям. Как будто шило в заднице. — Что ж, — поставив точку в конце предложения, подводя результат осмотра, произнес ты, — сухая кожа, множество шелушений, особенно острое обострение в сгибе локтей, в зоне подмышек и под коленками, хроническая заложенность и повышенная слезоточивость. Хуже всего конечно, что ты, — обращаешься к Сереже, — расчесываешь, расковыриваешь и растираешь это все, повышая возможность попадания инфекции. Я бы сказал, что это атопический дерматит, но, чтобы уж точно удостовериться, возьмем кожные пробы как у тебя, — делаешь пометку в карте, — так и у вас, господа родители, — оборачиваешь на них. Предсказуемо: отец мастерски играет озабоченность и вдумчиво кивает головой, вертя в руках смартфон, мать потирает запястье, качая головой. — Хотелось бы и вам пару вопросов задать, так что предлагаю оставить ребенка отдыхать и пройти в мой кабинет, — твоя любимая манера — полуприказной тон, который не нравится папаше, но удовлетворяет твое самолюбие. — До свидания, Сережа, — говорит мать, подходя к койке сына, и целует его в лоб, — я к тебе еще зайду.       Она прослеживает за тем, чтобы ребенок лег, накрылся одеялом и закрыл глаза. После, поправив край покрывала и прошептав мальчику что-то на ухо, оставляет его и покидает кабинет — вы уже ждете в коридоре. — Мой кабинет в конце коридора, — извещаешь ты, кивая в необходимую сторону, точно призывая следовать за тобой.       Мысленно усмехаешься, когда мать с решительностью крестоносца, идущего в святую землю, ступает в нужном направлении, а отец мнется, точно не зная, как избавить себя от бесполезного разговора на тему, совершенно его не волнующую. Да и экран телефона то и дело освещает пришедшее сообщение от некоего „Олега“. — Дорогая, — окликает супругу мужчина, та оборачивается, одаривая его отстраненным, ничуть не удивленным взглядом, — возникли дела на работе, мы обсуждали их сегодня, — он подходит к ней, ее же всю будто знобит от его жалких попыток оправдаться, — требуется мое вмешательство, — ты улыбаешься, но тут же одергиваешь себя, жена же сохраняет абсолютную непроницаемость черт, однако тебе чудится, что она тоже с трудом сдерживается, чтобы не засмеяться в голос от наигранности и „оригинальности“ вранья супруга. — Думаю, ты и сама сможешь ответить на все вопросы, — его губы трогает нервная ухмылка, мол, ты все сама понимаешь, и я говорю это все исключительно для этого барана, стоящего рядом, ведь он настолько туп, что поверит этой комедии. — Увидимся вечером, — он чуть наклоняется, чтобы поцеловать ее в губы, однако она вовремя отворачивает голову так, чтобы его лживые уста соприкоснулись с ее щекой. Ее губы поджаты, будто ее вот-вот вывернет, но муж этого не замечает, или делает вид, зато ты прекрасно различаешь в ее взоре неописуемое чувство, будто она уже представляет, как будет сдирать с лица кожу, пытаясь избавиться от этого липкого, противного ощущения, оставленного муженьком.       Она не отвечает, просто терпеливо ждет, когда муж перестанет покрывать ее слюнями. Когда же тот отстраняется, она кивает и снова поворачивается к нему спиной, позволяя спокойно выдохнуть и, бросив учтивое „до свидания“ тебе, удалиться той же дорогой, что и пришел сюда. — Максим Юрьевич, — ну надо же, какая честь, — что вы думаете о происхождении болезни Сережи? — Простите… — Анна Аркадьевна. — Анна Аркадьевна, — поведя плечом, обращаешься ты, — как правило атопический дерматит обуславливается наследственной предрасположенностью организма к аллергическим реакциям, поэтому-то я и хочу посмотреть, на что у вас с мужем имеется аллергия. Возможно, что произошло своеобразное наложение различных аллергенов, например, изобилие домашней пыли, шерсти и частичек кожи животных, хлорки. У вас есть домашние животные? — В принципе, глупый вопрос — такие семьи не держат питомцев помимо детей, и мать уверенно качает головой. — Сергей Алексеевич занимается плаванием? — Тоже отрицательный ответ, хотя можно было бы и догадаться — ребенка-то некому будет забрать с секции. — Убираетесь часто? — Каждый день приходит уборщица, — удовлетворительно, если воспринимать квартиру как номер отеля. — Возможно в доме много освежителей воздуха на аэрозольной основе, — то же „нет“. — Не поймите меня неправильно, — открываешь дверь ключом и пропускаешь вперед даму, — присаживайтесь, — указываешь на одно из кресел возле стола. — Чай?.. — Кофе, если возможно. — Возможно, — отзываешься, нажимая кнопку на чайнике, и, копаясь в нижнем ящике в поисках „Jacobs“, продолжаешь тему. — Так вот, вернемся к причинам болезни, — распрямляешься, выуживая практически пустую банку, — есть вероятность, что дерматит спровоцировало какое-то мощное внутреннее переживание. — О чем вы? — Проблемы в школе, с друзьями, с личной жизнью, в семье, — последняя догадка пощечиной отпечатывается на лице женщины, выдавая правильный вариант ответа, однако ты все продолжаешь разыгрывать слепую наивность. — Сережа не жаловался на одноклассников или учителей, с друзьями вроде бы все тоже нормально, о личной жизни я молчу, да и семья у нас полноценная и дружная, — невинно пожимает плечами, будто действительно все так и обстоит. — Понимаете ли, Анна Аркадьевна, — без нажима, будто между делом, начинаешь ты, — дети видят мир в несколько ином свете, им свойственно утрировать, делать другие выводы. Попытайтесь вспомнить, давно ли вы ругались с мужем и слышал ли это Сережа? — Я не ругаюсь с мужем, — резкий и быстрый ответ раскрывает все ее карты: ее раздражает разговор о семье и отношениях с супругом, точнее то, что в них лезет посторонний человек, — восемь лет душа в душу, — зря, Анна Аркадьевна…       Восемь лет брака, восемь лет ребенку — напрашивается два варианта прошедших событий: либо это была умопомрачительная страсть, заведшая обоих в ранний брак и так же рано остывшая, оставив лишь брюхатую женщину, либо та же брюхатая женщина подвела под венец недоразвитого отца, не годного даже на то, чтобы купить презервативы или кончить в сторону. В любом случае — брак разваливается на две части, а скрепляет эти две половинки последний кусочек скотча, отошедшего по краям, — ребенок. — Я и не утверждаю, что ваш брак… — Наш брак, Максим Юрьевич, идеален во всех отношениях, — затыкает тебя женщина, стараясь не повышать голос, однако лучше бы она его повысила, чем так шипела, — поэтому попрошу вас не затрагивать этой темы. — Как угодно, — отмахиваешься, точно это и не играет особой роли, а сам уже планируешь список вопросов для Сережи, который, судя по неугасаемому даже в гнетущих стенах больницы воодушевлению, готов будет рассказать обо всем на свете, включая взаимоотношения папы с мамой. — А знаете, Максим Юрьевич, — произнесла мать, когда вода в чайнике закипела, — пойду я с сыном прощаться и мужа с работы встречать… — Конечно, Анна Аркадьевна, вас здесь никто не держит, — обозленная на весь мир сука, прикидывающаяся божьим одуванчиком. Притом неплохо притворяется — не Оскар конечно, но в российскую комедию ее бы точно взяли. — Всего доброго. Приеду завтра. — Я завтра выходной… — Не к вам, — усмехается, поглядывая на наручные часы, — к Сереже.       Ты смотришь на нее и поражаешься, как в людях может содержаться столько ехидства и гнили. Но потом припоминаешь свою прародительницу, и все встает на свои места. Твоя мать тоже была не любезнейшей из представительниц слабого пола. А еще она не заходила к тебе в комнату, чтоб пожелать сладких снов, как эта сейчас прокрадывается в палату к сыну: аккуратненько, чтоб не наделать шуму.

***

      Ты приезжала к Сереже на протяжении всей недели. Конечно, на работе были не очень рады, что ты берешь внеплановые выходные на семь дней, да и здесь были не в восторге от „мамаши“, приезжавшей с петухами и уезжавшей за полночь, но клятвенное заверение начальства, что ты не выбьешься из графика и наверстаешь все, как только сына выпишут, и коробочка конфет каждое утро охраннице и дежурной дали определенный эффект. По крайней мере теперь тебя не донимали ежесекундными звонками и не препятствовали посещению сына, даже наоборот, интересовались, „как там ваш Сережа?“ и здоровались, словно молитву повторяя всякий раз „Вы снова на весь день, Анна Аркадьевна?“. Ты реагировала более чем спокойно, но так, чтобы твою сдержанность не приняли за холодность и грубость. И только этот Максим Юрьевич продолжал коситься на тебя, точно подозревая в убийстве или чем похуже.       Как только он окинул тебя взглядом, ты поняла, что перед тобой крайне сложный человек, имеющий свой пунктик на женщин. Возможно он даже поддерживал взгляды мизогинистов — ты решила не знакомиться с ним так близко, чтобы в этом убедиться, предпочитая этому односложно отвечать на его профессиональные вопросы, каким-то невероятным образом вечно сводящимся к теме семьи.       Несколько дней назад ты застряла в пробке, из-за чего оказалась в больнице чуть позже обычного. И что ты думаешь? Этот доктор-чума уже сидел возле Сережи, спрашивая его мнения об истинности любви между мамой и папой. Вот если бы не ребенок в палате, ты бы покрыла этого недодетектива не только жирным слоем брани, но и места на нем живого не оставила. Ему ведь ясно сказано было еще при первой встрече: „душа в душу“ — а то, что он за твоей спиной выясняет правдивость этих слов, характеризует его как сплетника и скандалиста, притом, видно, опытного, раз он не поверил вполне себе убедительному, отработанному за долгие годы совместной жизни ответу. И ладно бы строил козни и копал под тебя, улыбаясь в лицо, как-то делали окружающие, так нет — он и смотрит с таким недоверчивым прищуром, будто кричит: „Я вижу тебя насквозь“ — больной ублюдок, которого хлебом не корми, дай продемонстрировать собственное превосходство. Самовлюбленный наглец, умудряющийся унизить тебя одной якобы случайно брошенной фразой в якобы нейтральном тоне. Ему либо жизнь все дарила в изобилии, так что он, не растратив этой капризности, продолжает высасывать все жилы из посторонних, либо он был в крайней мере обделен благами и таким образом компенсирует недостаток всеобщего внимания.       С закрытым ртом он смотрелся куда лучше, нежели с открытым: статный, уверенный, с колким целеустремленным взором болотного цвета глаз, — но стоило только его пухлым, как у новорожденных, губам выпустить хоть звук, как этот шикарный образ разрушался с каждой новой фразой.       Даже сейчас, когда ты просто-напросто сидишь на постели сына и читаешь вместе с ним книгу, он, бесцельно ходя по коридору взад-вперед, то и дело косится в вашу сторону, будто поджидая, чтобы уличить тебя в чём-то криминальном и постыдном. — Хочешь кушать? — Спрашиваешь, дабы самой отвлечься от мыслей об этом враче, занимающем уж слишком много места в твоих раздумьях. — Будешь яблоко? — Давай, — Сережа улыбается, и ты чувствуешь, как все тревоги отходят на второй план, уступая место тихой радости.       Треплешь сына по голове, укладывая растрепавшиеся черные пряди, и поднимаешься с кровати. Подходишь к тумбе, на которую поставлен пакет с фруктами и дозволенными вкусностями. Ты помнила о диете, да и этот Максим Юрьевич тщательно следил за пищей, потребляемой пациентом. Вот и сейчас смотрит во все глаза, прямо-таки дыру прожигает, пока ты роешься в мешке в поисках любимых Сережиных зеленых яблок. Найдя, направляешься к раковине, на ободке которой в стакане, принесенном тобой, стоит Сережина зубная щетка, также принесенная тобой, а возле, на крючке, рядом с застиранным больничным, висит мягкое махровое, синего цвета, с желтыми буквами, складывающимися в имя сына, полотенце, и его тоже принесла ты. Помыв фрукт, оборачиваешься к окну в палату, напротив которого замер лечащий врач, и показываешь ему тот со всех сторон, давая убедиться, что ничем противозаконным ты не собираешься пичкать ребенка, а мужчина, кивнув, мол, одобряю, отворачивается. Невольно закатываешь глаза и вздыхаешь, веля закипающему раздражению угомониться, после чего возвращаешься к сыну, снова усаживаясь на его койку, подкладывая под себя ноги.

***

      Картина, наблюдаемая тобой вот уж неделю, совершенно не укладывается у тебя в голове — ну не может такая, как она, быть такой…любящей…матерью. Еще шесть дней назад ты бы точно не поверил в это, однако эти несколько суток практически окончательно разубедили тебя в прежней догадке.       Ты и сам уже, верно, не припомнишь, на кой-черт явился в больницу на следующий день после вашего незаладившегося разговора. Вроде собирался отоспаться, однако мало того, что встал без будильника, так и по инерции зачем-то поперся на работу, всю дорогу рассуждая о деле Сережи. Не меньшее удивление ждало тебя и в больнице, когда, направляясь к лифтам через пункт охраны, ты заметил знакомый силуэт. Ты не стал углубляться в историю того, как Анне Аркадьевне удалось пройти через местного Цербера, факт в том, что в итоге вы снова оказались в одном лифте, где ты уже нажал заветную восьмерку.       У матери в руках был бумажный пакет, напичканный различными яствами, явно адресованными сыну. Ты тогда еще вместо „доброго утра“ завел беседу о „специальной диете, необходимой ребенку, чтобы не провоцировать лишний раз болезнь“. Она тогда поглядела на тебя в пол-оборота, вся такая надменная, мол, „я мать мне лучше знать“, но не проронила ни слова, только едва уловимо кивнула, видимо мысленно беря на вооружение твой совет или нахваливая себя за то, что не купила ничего лишнего. Ты, задетый ее поведением, хотел, было, спросить, почему с ней не приехал муж, раз они оба так рьяно любят свое чадо, однако, приглядевшись, ты заметил на участке шеи, обнажившимся, когда дамочка тряхнула своими крупными кудрями, тщательно замазанный тональным средством кровоподтек — свежий, явно оставленный считанный часы назад. Ты невольно усмехнулся, засчитав себе очко за наблюдательность и прикинув, чей след оставлен на шее этой молодой особы: мужа или любовника? Учитывая, что любая уважающая себя женщина не станет демонстрировать публике результаты своей половой жизни — возможны оба варианта, однако все же ты склонялся ко второму, вспоминая ее вчерашнюю „неприступность“, когда супруг вознамерился поцеловать ее. Ты не стал акцентировать на этом свое внимание, но вот она, явно чувствовавшая дискомфорт под твоим пристальным взором, видимо прикинула, что могло привлечь твое внимание, поэтому тут же поспешила поправить волосы, скрыв от лишних глаз засос. Ты, было, возликовал, найдя подтверждение своей теории, однако следующее ее действие если и вызвало долю разочарования, то интерес превышал ее в разы: она тряхнула головой, разбрасывая по спине локоны, как бы невзначай снова открывая взор на прежнее место, мол, это не ваше дело, но раз вам так не терпится знать — да, я сплю со своим мужем.       То мог быть блеф ровно в той же степени, что и правда, однако ты все же не спешил вестись на ее махинации. Да и вообще, тебя волновал не постельный вопрос — в принципе, плевать с кем, сколько и в каких позах — важно было то, как эти похождения влияют на атмосферу в семье. Поэтому-то ты решил обратиться напрямую к Сереже, выбрав денек, когда мамаша решит сделать перерыв, благо ждать долго не пришлось, и уже на следующий день ты ехал в кабине лифта один.       Мальчик оказался более уравновешенным, чем тебе показалось в первый раз. Либо так сказывалось отсутствие родительницы, либо еще окончательно не проснувшийся мозг. Ты не стал накидываться на ребенка сразу же, решив начать издалека, с нейтральных вопросов типа „как ты себя чувствуешь?“, параллельно с этим проводя осмотр. Сережа отвечал честно, не подозревая подвоха, и даже на вопрос „Как думаешь, твои родители любят друг друга?“ он ответил без задней мысли „Нет“. А когда ты, сев напротив, поинтересовался почему, с той же невозмутимостью отозвался: „Они практически не разговаривают друг с другом, даже не ссорятся, просто проходят мимо, будто не замечают. Как прохожие на улицах. Иногда мне кажется, что они никогда не любили друг друга, но ведь так не может быть?“ Ты замялся, не знаю, что и сказать — ответить правду, что „порой в жизни так случается, что люди, не испытывая ничего в отношении друг друга, живут вместе“, а мог соврать: „Конечно же так не может быть“. Сам до сих пор не знаешь, как бы прокомментировал вопрос мальчика, если бы ни вошла его мать, страшно недовольная. Но уже тогда, посмотрев на нее снизу вверх, ты мог поклясться, что не видел в ее серых глазах прежней, присущей многим матерям пустоты. Наоборот, на этот раз они были как никогда полны совершенно разнородными чувствами: и гнев, и непонимание, и презрение — в них читалась красота, мудрость, но больше всего было несчастья.       Анна Аркадьевна сидела возле Сережи, державшего на коленях книжный том; мальчик читал, увлеченный повествованием. На прикроватной тумбе лежал огрызок съеденного яблока, так и не убранного — дурная привычка оставлять незначительные дела на потом, перенятая ребенком у матери. Ты всегда считал, что это и служит причиной многих, если не всех проблем: мелочи копятся, нанизываясь одна на другую, как пирамидка, а затем обрушиваются, придавливая виновника несвоевременного выполнения. Но сейчас этот огрызок и вправду не играл никакой роли, по крайней мере, для них. Мать внимала голосу сына, даря ему свою ласковую улыбку, полную обожания и любви, а тот, погруженный в рассказ, тщательно проговаривал буквы и прорабатывал интонацию. А ты смотрел на них из коридора, делая вид, что изучаешь результаты анализов девочки из соседней палаты, и не мог понять, как любовь, если она жила в этой женщине, могла сосредотачиваться лишь в одной точке — в сыне. Почему она не осознавала, что способна окружить его еще большей любовью, если направит на этот путь и его отца, полюбив того? Или ты, лишенный любви как минимального проявления эмоций человек, чего-то не понимал, или она просто была женщиной со своей какой-то необъяснимой логикой, или она просто была дурой.       Просмотрев на эту пару еще около получаса, ты упустил момент, как сосредоточил все внимание не на взаимодействии матери с ребенком, а исключительно на женщине, сейчас поднявшейся с места, чтобы все же выкинуть уже обветрившийся остаток яблока. Она ведь обворожительна, признай: молода, уж точно не старше тридцати, на редкость прелестна, несмотря на не сложившийся брак и вселенскую грусть в глазах, какой-то тенью покрывающей все ее по-детски умильно румяное личико. Сережа в это время отложил книгу и, широко раскрыв рот, зевнул, начиная забираться под одеяло, натягивая то до самого подбородка, как каждый раз это делала мать. Та подошла к нему и разгладила складки на покрывале, после чего, прошептав что-то на ухо (то же, что говорила в первый день и последующие), сама опустила ему веки. Разложив на тумбе все аккуратно, она сняла со спинки стула свою кожаную куртку и, покопавшись в сумке, выудила оттуда пачку сигарет. Комичность всей ситуации состояла в том, что, рыская внутри, она не сводила глаз с сына, явно следя за тем, чтобы тот не открыл глаз и не застал ее за пагубной привычкой. Наконец, достав сигарету, зажигалку и взяв из другого кармана жвачку, она направилась на выход из палаты. Ты, конечно же, тут же стал вникать в дело соседки Сережи с астмой, игнорируя прошедшую мимо Анну Аркадьевну.       Вот только не успела она подойти к лифту, как тот известил о своем прибытии. Послышался звук разъезжающихся дверей и судорожное „твою мать“ со стороны так и остолбеневшей недалеко от тебя женщины. Ты перевел взор с бумаг на нее, а затем и на объект, на который та смотрела с неподдельной паникой. Так, как правило, смотрят на что-то, когда всеми фибрами души жаждут, чтобы этого не было на самом деле.       Из лифта вышла небольшого роста женщина, возраст коей варьировался от сорока до пятидесяти в зависимости от падения света, хилая, но с ощутимым внутренним стержнем. Говорят, тиранов сложно распознать в толпе, но у этой „гостьи“ в строгих, даже деспотичных чертах лица вполне себе отчетливо читалось: „Tod den Juden*“. Она вальяжной походкой неоспоримого победителя выплыла в коридор, сразу же вцепляясь взглядом, от которого даже у тебя холодок пробежался по спине, а глаза защипало при воспоминании об идентичной картине прошедших лет, в фигуру женщины, стоявшей рядом и тут же поспешившей незаметным движением сунуть все взятые из палаты вещи в карман куртки. — Максим Юрьевич, — часто моргая, будто надеясь, что силуэт идущей прямо на нее, точно танк, особы испарится, — будьте любезны, проведайте Сережу, боюсь, он может проснуться, — голос ровен, словно у смерившегося с участью подсудимого, идущего на эшафот.       Вот только тебе совершенно неведома причина столь скорой перемены лица в только что светившейся материнским счастьем женщине. Она будто призрака увидала. Хотя персона, шествующая к вам, напоминала отдаленно восставший дух мертвого: вся какая-то серая, но пышущая практически видимой злобой, бесцветные ее глаза горели тем видом ярости, что был хуже кислоты, разъедающей слизистую глаза — он просачивался глубоко, не жег сразу, добираясь до самых чутких тканей и въедаясь именно в них, сухая бледная кожа будто была натянута на лицо и держалась сзади на завязках, таящихся под тугим пучком светло-русых волос. — Здравствуй, Аня, — глубоким, призванным успокоить жертву перед бойней тоном поздоровалась женщина.       „Свекровь, — промелькнуло у тебя в голове, однако обреченный взор, брошенный на тебя ее ‚собеседницей‘ — такой отвратительно знакомый, что появилось желание взвыть от вытравленного из крови образа вечно избитого мальчишки, глядевшего так на своих родителей, — мать, — само выдало сознание, когда ты уже, следуя велению Анны Аркадьевны, совпадающему с направлением твоих мыслей, удалялся в направлении палаты ее сына.       Ты уверен, она благодарна за то, что ты избавил себя от возможности видеть ее унижение, а так же следишь за тем, чтобы этого не увидел и ее мальчик, однако что-то внутри все же недовольно стрекочет, будто взывая к твоей совести. Ты, как никто другой, осведомлен, какая это невообразимая мука и нечеловеческий стыд становиться козлом отпущения для собственных родителей, не упускающих возможности опустить тебя по любому поводу, надавив как морально, так физически. Мука, потому что смотреть на поведение твоих родителей с тобой на публике, где они всегда уродливо-ласковы и до абсурда обходительны, и при этом знать, что они способны сотворить с тобой в стенах дома, — поистине мучительно, а стыд, потому что, поглядев на то, как другие отцы и матери искренне, бескорыстно, без напускного пафоса любят своих детей, а твои воспринимают тебя как полезное ископаемое, которое можно бросить, как только исчерпаются все ресурсы, — сложно ощутить что-то иное.       Ты не хотел видеть этого, но тело не повиновалось, отказываясь отворачиваться от драмы, разгоравшейся за пределами небольшой комнатки: мать Анны замерла недалеко от дочери (сразу подмечаешь, что этого расстояния хватит, чтобы вытянуть руку и залепить пощечину), она что-то произносит, скользя по телу дочери брезгливым взором, однако та даже не открывает рта в ответ, то ли принимая снова свою участь, то ли, наоборот, пересиливая выработавшийся инстинкт начать оправдываться в несуществующих грехах, ее мать снова шипит, но на этот раз ты явственно различаешь ‚как ты смела, кем ты стала? ‘ — нос говорящей морщится, точно она дыхнула нашатыря, а глаза чуть расширяются, то ли от распирающего ее гнева, то ли оттого, что дочь смело поднимает на нее глаза, словно бросая вызов непроизнесенной фразой ‚Твои слова меня более не волнуют‘. Ты резко выдыхаешь, догадываясь, что сейчас произойдет, даже хочешь выйти из палаты, чтобы предотвратить рукоприкладство, однако не успеваешь сделать и шагу, как жилистая иссохшая руку взметается в воздух и ударяет нежную кожу щеки Анны Аркадьевны.       Голова последней мотнулась в сторону, неестественно хрустнув, будто заржавевшие шестеренки вновь начали свою работу. Ни один мускул ни дрогнул на лице посетительницы, точно она проделывала подобную воспитательную работу ежедневно, и та более не вызывала в ней ни грамма эмоций. Ее дочь же забыла как дышать, пораженная, словно молнией: ее губы сжались, прикушенные с внутренней стороны, заглушая жжение в щеке, свободная рука не взлетела к месту ‚ожога‘, оставшись на месте, только кисти сжались в кулаки, и лишь глаза, с которых была сброшена пелена, которую ты принял сперва за признак эгоцентризма, изобличая ни с чем не сравнимую боль, затаенную там давным-давно.       На мгновение ты замираешь, думая вызвать по телефону пару знакомых санитаров из неврологии, однако отбрасываешь эту мысль, подумав, что только скандала на всю больницу сейчас Анне не хватало. Дозволяешь мозгу допустить мысль об абсолютном нейтралитете, отстраняющую тебя ото всяких разборок и взгромождающая все на плечи хрупкой женщины, так отчаянно нуждающейся в помощи, поэтому тут же избавляешься от этого трусливого предложения, потому что видишь в сложившейся ситуации отражение всего своего детства. Ни этот факт, ни тот факт, что ты мужчина и должен защитить если не достоинство, то физический облик женщины даже перед другой женщиной, не разрешают тебе более оставаться на месте, поэтому ты, выйдя в коридор, закрываешь за собой дверь со внешней стороны, заботясь о том, чтобы грядущий крик дамы с пучком не разбудил ребенка, и идешь к родственной паре.       Почему-то все воспринимается урывками, будто мозг то и дело заклинивает: шаг первый, взор Анны становится более осознанным, шага второго ты не помнишь, наверное на него пришлось осознание женщиной того, что ты движешься в ее направлении, в третий шаг ты видишь в ее глазах чертовски сложную смесь трогательной благодарности, будто ты, рискуя собственной жизнью, собираешься спасти ее от дракона, и осознание собственной ничтожности, словно она нищая, над которой висит угроза быть сгрызенной собаками, а ты из жалости помогаешь ей. Из жалости ко псам, ведь они могут отравиться тухлым мясом. — Я учила тебя быть благодарной, — тянет чудовище, обставляя ситуацию так, словно Анна сама виновата во всем. — Да ты можешь зажраться со своими деньгами, — сквозь зубы произносит дочь, а ты будто в замедленной съемке видишь, как снова замахивается ее родительница, готовясь нанести новый удар.       Четвертый шаг тоже вылетает из твоей памяти, однако когда сознание снова концентрируется на реальности, твоя ладонь крепко сжимает запястье ее матери, кажущееся таким хлипким, что, если надавить чуть посильнее, сплющится, как тренажер для кисти. Отведя взор от женщины, трепыхавшейся в твоих руках, будто рыба, выброшенная на берег, ты посмотрел на Анну, до сих пор сохранявшую веки затворенными. — Молодой человек, уберите руки, — она не верещит, будто ты собираешься ее насиловать, она едва шевелит губами, будто все ее силы уходят на удержание в узде ярости, что вот-вот повалит через раздувающиеся ноздри.       Анна Аркадьевна наконец открывает глаза, ошарашено глядя на тебя, а затем переводит взор на мать, что, будто остервеневший хищник в зоопарке пытается добраться до посетителя за прочным стеклом, и складывает руки на груди в защитном жесте. — Будьте любезны покинуть здание, иначе я буду вынужден позвать охрану, — кажется, ясно и доходчиво, даже до такой ожиревшей от жизни ‚барыни‘, однако та снова предпринимает попытку на силу вывернуть свою конечность из твоей мертвецкой хватки. — Руки! — А вот этот ор способен превратить здание этой больницы в горстку пепла. — Я кому сказала… — Максим Юрьевич, — подает дрожащий, будто от подступающих слез или отступающего испуга, голос Анна Аркадьевна, и ты исполняешь ее немую просьбу, но при этом продолжаешь ловить взглядом каждый вздох этой неадекватной стареющей дамочки, развращенной ничем не ограниченной властью.       Мамаша потирает запястье, переводя испепеляющий взгляд с дочери на тебя, а затем кивает собственным мыслям и выводам. Задерживает ненавидящий взгляд на тебе — будто ты и есть причина всех ее ‚несчастий‘ — поджимает губу, словно хочет что-то сказать, но передумывает в последний момент, решив, что она выше этого.       Вскидывает руку, не выстояв перед искушением исполнить прерванную тобой попытку, пользуясь вольностью движений, однако ты не моргнув и глазом преградил руке путь, закрыв грудью все ту же цель. Бабка чуть слышно выругалась, явно пытаясь сдержаться и не плюнуть тебе в лицо. — Ненавижу, — в голос объявила она, обращаясь к вам обоим, после чего, вздернув подбородок, чтобы уйти красиво, поспешила ретироваться, точно не горя желанием больше терпеть ваше общество. — Знаю, мама, — неосознанно упираясь лбом в твое плечо, прошептала Аня, опаляя рваным дыханием область униформы, будто плавящейся под жаром этих слов, пропуская внутреннее тепло женщины под слои одежды.       Стоишь не дыша, давая возможность женщине перевести дух, успокоившись от внезапного явления ее матери больнице. ‚Ужас какой‘, — думается тебе, и ты прав, мысля не в границе ситуации Анны Аркадьевны, а масштабнее, осознавая, что раз вы, практически чужие люди, которые не пересеклись бы, если бы не болезнь Сережи, так похожи друг на друга той разрухой, царящей внутри, то, верно, вас ‚таких‘ в разы больше. Вы просто о них не знаете.       Такое себе ‚поколение нелюбимых‘ — все равно что ‚потерянное поколение‘ времен Ремарка, Хемингуэя, О’Хары, Олдингтона и прочих. Только в вашем случае склонность к алкоголизму, сумасшествию и самоубийствам оправдывается не войной, а атмосферой ‚тотальной нелюбви‘, в которую ты погружен с самого детства. Точно такие же зашуганные, ироничные, признающие только конкретную помощь и чувственные. Именно ‚чувственными‘ являются большинство из вас, а не ‚чувствующими‘ — Аня скорее не правило, а исключение в этом случае — ей не чужда истинная любовь, и именно поэтому Сережа вырастет не таким, как ты, а лучше. Ты же уже обречен — ты вырос тем, чем вырос, а именно жестоким и беспринципным, живущим, никогда не думая о прошлом, потому что-то несет лишь расстройство. У вас имеются одинаковые черты: твои родители не любили друг друга, его тоже не питают особых нежных чувств, тебя не любил отец — его также не проявляет ни грамма минимальной симпатии (так за неделю ни разу и не навестил сына), — но в чем вы кардинально разнитесь — в отношении к собственным матерям: ты свою на дух не переносишь, он же обожает свою. В этом отношении у вас гораздо больше общего с Анной Аркадьевной. — Мам? — Вздрагиваешь, услышав негромкий растерянный голос Сережи. Все же он проснулся, как бы вы не старались. — Ты в порядке? — Да, милый, — отзывается она, делая шаг назад, пропуская типичный холод больничных учреждений на то место, где тебя касалась ее кожа, отчего ты неуютно ежишься. — Спасибо, — произносит она, обращаясь неизвестно к кому, к сыну или к тебе.       Ты киваешь в пустоту с таким видом, будто тебе это было как два пальца об асфальт, зная, что она увидит и разгадает твое напускное равнодушие. А поэтому придет позже, когда Сережа снова заснет, теперь уж наверняка, и расскажет все, несмотря на несвойственную ей откровенность. Ты знаешь это, потому что чувствуешь ту недомолвку, повисшую между вами, которую нужно восполнить, чтобы не казалось, будто вас что-то связывает.       Таким людям как вы нельзя выстраивать связи а-ля должник-коллектор, потому что вы начинаете постоянно думать друг о друге, занимая все свои мысли и все время. Такие люди как вы из-за нехватки любви по жизни цепляются друг за друга, надеясь возместить ту внутреннюю пустоту накопленными за долгие годы запасами. Однако, когда те иссякают, и вы превращаетесь в обыкновенную пару: вздорную, забывшую об истории жизни друг друга, превратившуюся в эгоистичных тварей, то и дело жалующуюся на тяготы собственной судьбы, — вы разбиваете друг другу сердца и расходитесь, возвращаясь к самому началу, будто лодки, пристающие к той же пристани, от которой отчалили несколько лет назад. Только теперь эта пристань износилась, покрылась плесенью, выгорела на солнце и провалилась в ил, уйдя под воду, настолько, что трос, крепящий нос к дереву, остается плавать на глади влажного зеркала. И лодка уплывает в пучину, теряясь за горизонтом.

***

— Неужели их молитвы, их слезы бесплодны? Неужели любовь, святая, преданная любовь не всесильна? О нет! Какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце ни скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами: не об одном вечном спокойствии говорят нам они, о том великом спокойствии ‚равнодушной‘ природы; они говорят также о вечном примирении и о жизни бесконечной… — Опускаешь взор вниз страницы, где курсивом написано ‚1862‘, после чего закрываешь том, на малахитовой обложке которого выведено И.С.Тургенев, Отцы и дети.       Пару минут сидишь в тишине, погрузившись сама в себя настолько, что не слышишь, как приоткрылась дверь палаты и в комнату кто-то вошел. Уверена, гори в коридоре свет, ты бы заметила яркую полоску, проскользнувшую в комнату, однако уже давно выключены все лампы, да и ты думаешь, что все ушли домой.       Тебе же возвращаться в свою квартиру совершенно не хочется: там муж, там, наверняка, и мать, не поквитавшаяся до конца сегодня днем. Постепенно думы от только что дочитанного романа, имевшего для тебя совершенно особенный смысл, перемещаются к более приземленным заботам. Размышляешь над тем, чтобы поехать в гостиницу, но потом вспоминаешь, что не взяла с утра карточку, а налички хватит разве что на утренний кофе в какой-нибудь кафешке. Лучшим вариантом на данный момент было заночевать здесь, ведь даже на стуле удобнее, чем в машине — это ты знаешь наверняка — разве что на ночной осмотр нарваться не хотелось, лишние вопросы, неубедительные ответы, но возможно дежурные поймут ее ‚нездоровую‘ заботу о сыне. Сколько таких мамок, завязывающих шнурки своим бугаям, бегало по свету? Можно прикинуться одной из них, если что… — В девятнадцатом веке люди, кажется, абсолютно по-другому воспринимали понятие ‚семейные узы‘, — давишь в горле вскрик, поворачивая голову в самый мрак комнаты. — Простите, если напугал, просто не мог уйти, не попрощавшись. — Усмехается, да и ты хмыкаешь в ответ, давая понять, что прекрасно понимаешь истинную причину столько позднего отбытия с работы Максима Юрьевича.       Он ждал, когда ты закончишь, когда засобираешься уходить, чтобы подсуетиться и выбить из тебя всю историю твоей жизни. Вот только ты не знаешь, рассказала бы ты ее, или вывернулась из пут его обаятельных черт, заодно узнав, когда выпишут Сережу. Ты, безусловно, была безмерно ему благодарна за спасение от матери, появившейся так внезапно, что ты толком выстроить план защиты не успела, оттого и молчала, будто немая. Господи, ты готова была сквозь землю провалиться, когда она вышла из лифта, как обычно одетая с иголочки, прямая, будто саблю проглотила, с этим безвкусным пучком на голове, ну и разве что постаревшая. Ты до последнего надеялась, что она пришла с миром, проведать внука, благо рациональное мышление взяло вверх, и у тебя хватило мозгов и времени отослать лечащего врача сына подальше. Однако все оказалось куда хуже, чем ты представляла: глупо было бы скрывать факт крайне натянутых отношений с матерью перед таким проницательным, видящим и будто разделяющим все твои эмоции в тот момент мужчиной, однако то, что мать ударит тебя в общественном месте, ты предсказать не могла — она никогда не била тебя на людях. А он будто видел ее насквозь, иначе как так скоро оказался рядом?       Когда за шумом в голове ты услышала посторонние шаги, ты сперва не поверила, оттого, открыв через силу глаза, и решила убедиться. Тогда внутри что-то оборвалось, когда ваши взоры пересеклись — ты могла поклясться, что Максим шел не просто растащить вас с матерью, а вступиться за тебя, поставив на место ополоумевшую старуху. Когда же он не просто угомонил ее, а прогнал восвояси, ты готова была расцеловать его, если бы была хоть капля сил — разборки с матерью всегда выматывали, тебе порой казалось, что она питалась твоей силой. Ты чувствовала себя в тот момент так странно, будто пьяной и одуревшей от счастья в один момент, хотелось лечь прямо там, распластавшись на полу, однако единственное, что ты себе позволила — коснуться своего ангела-хранителя, положив голову ему на плечо. Слишком вольный жест для ваших взаимоотношений, который в миг превратил вас из врача и матери пациента в практически друзей, пережившись не один тяжелый день. Столь доверчивое движение, что тебе лишь на миг померещилось, что его душа открылась так же, как и твоя, обмениваясь кусочками приобретенных за жизнь ран, нанесенных родителями. Он словно вздрогнул и выдохнул, расслабляя напряженные мышцы спины и закрывая глаза. Пожалуй, в одном ты была стопроцентно уверена — рядом с ним в тот миг тебе было настолько хорошо, что ты готова была стоять так вечно, слушая пульсацию в своей голове и глубокое дыхание Максима. — Думаю, — кладешь роман на прикроватную тумбу Сережи и, оставаясь в том же положении, выключаешь лампу, — нам следует многое обсудить, — выпрямляясь, поднимаешься со стула, не глядя на врача. — Согласен, — он смотрит на тебя пристально, стараясь проломить ледовую стену внутри, а тебе не по себе, можно сказать, впервые в жизни — тебе кружит голову от его близости.       Переводишь взор на него, рассчитывая разъяснить сложившуюся обстановку, посвятив в несколько личную подробность, которую, впрочем, и не стоит скрывать от него, однако, даже не успеваешь раскрыть рта, как он продолжает свою реплику: — Понимаю, ночевать дома вы не станете, — кивает сам себе, точно находя подтверждение своих слов в твоих прищуренных глазах, — спать на стуле здесь, как по мне, не лучшая идея — сегодня дежурит Доздраперма Владимировна — с ней вы не договоритесь, — снова будто читает твои мысли, — машина вам не товарищ, разве что вы хотите получить ноющую спину на ближайшую неделю. Не хмурьтесь, вам не идет, — измывается, будто ему доставляет какое-то садистское удовольствие твое безвыходное положение. — Могу подбросить вас до дома одной из ваших подруг, — перебирает между пальцами ключи от собственного авто, то ли чтобы похвастать престижной маркой, то ли чтобы разозлить тебя еще больше, ведь догадывается, что подруг у тебя столько же, сколько получится при делении нуля на любое число (кроме нуля, конечно). — Но я на вашем месте принял бы мое другое предложение, заключающееся в ночевке у меня…       Прежде чем он разоряется в продолжении этой речи, призванной унизить последние остатки твоего достоинства, ты, опрометью, хватаешь свои вещи, забывая о тургеневской книге, и выталкиваешь Максима Юрьевича в коридор, выходя за ним следом. Глаза уже привыкли к темноте, и ты с легкостью ориентируешься в пространстве, поэтому, распознав силуэт острого на язык мужчины, с силой толкаешь его в грудь, не позволяя перехватить свои руки: — Да вы откровенно издеваетесь надо мной! — Шипишь, памятуя о спящем сыне. — Разве вам мало сегодняшнего спектакля, разыгранного моей матерью? — Он помалкивает, давая возможность выговориться. — Если я не могу дать отпор ей, это не значит, что вы смеете обращаться со мной так же, как и она. Так что захлопните свой омерзительный рот, пока я еще отвечаю за свои поступки. — Ставишь в конце жирную точку, после чего отворачиваешься от него и, достав из кармана куртки ту же сигарету, что планировала выкурить днем, и всунув ее между зубов, начинаешь шариться по карманам в поисках зажигалки.       Щелчок.       Огонь разгорается из ниоткуда, появляясь со стороны врача. Но он не спешит поджечь табак, только освещает пространство между вами. — Здесь не курят, Анна Аркадьевна, но если вы выйдете со мной на улицу, сядете в мою машину и ответите на несколько моих вопросов — этот ‚огонек‘ ваш, — подносит пламя к твоему лицу, будто планирует загипнотизировать, из твоего же рта вырывается лишь нервный смешок, мол, вы серьезно?       Игнорируешь это самоуверенное высказывание и, наконец, выуживаешь из куртки искомую вещь. Довольная собой, демонстрируешь ее ему, будто показывая: ‚ну и кто здесь власть?‘ — крутишь колесико.       Осечка.       Его сучья усмешка.       Еще попытка.       Снова мимо.       Клянешься, что если этот ублюдок сейчас заржет или что-то вякнет — ты заедешь ему по его блаженной физиономии.       Но он сохраняет тишину, будто снова проникает в твои мысли и находит угрозу, а затем также безмолвно берет из твоих рук зажигалку, и на ощупь выбрасывает ее в ближайшую урну, которая неизвестно где находится, и, судя по шуршанию целлофанового пакета, попадает. — Идемте, — говорит он как-то устало, словно утомился с тобой бороться, или ему просто надоело это ребячество. — Позвольте, — забирает у тебя и сумку, съехавшую на изгиб локтя, совершенно не волнуемый напрягшимися мышцами рук, когда его теплые пальцы коснулись твоей холодной кожи.       Перекладывает сумку в ту же руку, в которой держит и свой портфель, а освободившейся берет твою ладонь и волочит тебя за собой. Странным образом твое тело безропотно подчиняется, ведомое его крепкой хваткой и мужественным одеколоном.       Вообще в этом сумраке с зажигалкой в руках он представляется тебе героем романтического романа, ищущего сокровища. Глядишь в его спину, обтянутую тканью джинсовой куртки, невольно отмечая, что Максим немного сутулится, хотя в свете больничных ламп этого не заметно, или ты уже настолько привыкла видеть его в строгом рабочем халате, что уже перестала обращать внимание на его фигуру. А он был хорош, бессмысленно было отрицать. Еще в первую встречу ты отметила, что он привлекателен: темные коротко стриженные волосы, глаза мохового цвета, ухоженная щетина. Про телосложение и заикаться не стоило. Тогда, наверное, впервые за несколько лет, ты поняла, что пригляделась к кому-то помимо своего мужа, на удивление являвшегося полной противоположностью врача. — Вы прожжете во мне дыру, — говорит с иронией, но ты стыдливо отводишь взгляд в сторону, будто он уличил тебя в чем-то непотребном.       Хотя, тебе всегда казалось, что посматривать на чужого мужчину, будучи замужем — неуважение прежде всего к себе. Тебя уже давно не волновал Алексей, гуляющий, будто подросток с играющими гормонами, познавший прелесть секса, — его измены тебя давно не задевали, если задевали хоть когда-то, да и на мать, твердившую о собственном достоинстве и статусе ‚бляди‘, ты не вспоминала больше четырех лет. Когда-то, да, и муж и мать еще имели влияние на ход твоих мыслей, смеешься, вспоминая, как ревновала супруга, каждый вечер повторяя ему слова родительницы, переиначенные к его лицу. Слава Богу, Сережа в скором времени стал занимать все твое время, не оставляя возможности думать еще и об этом бабнике, просто иногда, когда сын уже спал, а ты выходила из его детской, Алексей заваливался в дом после очередного загула. От него пасло чужими женскими духами, будто он принимал в них ванную, на рубашке, на воротнике, виднелись следы от помады, а шея вся была украшена засосами, точно он специально просил своих шалав ставить их на самом видном месте. И когда он в таком виде приближался к тебе, чтобы поцеловать в щеку, как прилежный супруг, ты готова была его убить, задушив тем же галстуком, что он ослаблял. Ты не истерила, но и к ребенку его не пускала, но его это и не особо удручало. Единственно, в чем ты со временем начала выражать свой протест его похождениям — не стирала рубашки, свидетельствовавшие о его блядстве, а на его немой вопрос, мол, почему эта рубашка лежит на том же месте, где я ее и оставил, ты разворачивалась и уходила, показывая, что не собираешься с ним обсуждать эти низменности. Ты ведь действительно, наверное уже на втором году совместной жизни, начала сводить ваше общение к нулю. И, нет, это не было вызовом или пробудившейся строптивостью, как он это назвал, когда в первый раз решил коснуться ваших отношений и минут тридцать промывал тебе мозг и даже попытался силой добиться твоей ответной реакции, когда ты снова начала уходить от ответа, — ты просто не желала притворяться и дома, продолжая поддерживать иллюзию идеальной семьи, тебе уже опротивел этот образ настолько, что ты не могла выразить, поэтому предпочитала молчать. Однажды ты подумала о том, чтобы развестись, но эта мысль так и осталась в зачатке, ведь ты знала, как отреагирует на эту новость мать; муж тоже не стремился расторгнуть брак, его, должно быть, устраивало подобное ‚сотрудничество‘. А что? Приходишь домой — тепло, ужин на плите, в гостиной жена играет с сыном. Когда Сережа рядом он не скромничает и крикнуть, что-нибудь из коридора, известив о том, что дома, после чего, раздевшись, проходит к вам и целует тебя в шею, а ты изо всех сил тянешь на лицо улыбку, делая вид, что не замечаешь тонкого аромата дешевого парфюма, каким обычно пользуются секретарши, и запаха вина. И даже при сыне ты не можешь выдавить из себя и слова, потому что уверена, что тебя вытошнит, если ты проронишь хоть звук, обращаясь к супругу. Боже, да даже когда Сережа гостит у бабушки (матери Алексея — единственной, кто со стороны отца хоть каплю любит этого ребенка), вы остаетесь одни, и муж начинает заманивать тебя в постель, разыгрывая из этого целое представление с цветами, вином и свечами, признаниями, что всегда любил только тебя, что постарается сделать все, чтобы и ты, и сын были счастливы, ты едва находишь в себе силы ответить ему. На утро, правда, когда ты просыпаешься оттого, что Алексей, что-то шепча приторно сладким голосом, пытается развести тебя на утренний секс, ты тут же тянешься к телефону и, сколько бы времени там ни было: одиннадцать или пять утра — вскакиваешь, лепеча что-то о том, что опаздываешь, после чего, судорожно натягивая на себя вещи и, быстро чмокнув мужа в щеку, прося прощения (скорее за старания), выбегаешь из квартиры. Ты не говоришь, когда вернешься, чтобы он не караулил, и бродишь без цели по городу, пытаясь выветрить этот запах. И так каждый год, если все пройдет по плану и сына заберет бабушка Света.       Проворачивать это все в голове, выстраивая хронологию, вспоминая детали и факты так странно, когда живешь в этом всем, особенно когда рядом человек, однозначно жаждущий услышать это все от тебя. Он вроде больше ничего не говорил, но ты в этом не уверена, потому что он идет к тебе спиной, поэтому ты не видишь движения его губ, а так же потому, что ты настолько погружена в собственные думы, что не слышишь ничего в округе ни когда вы спускаетесь на лифте, ни когда выходите из здания больницы и охранница высказывает свое недовольство, ни когда Максим нажимает на кнопку ключа, открывая двери автомобиля. Лишь хлопок двери, закрывшейся за тобой, отрезвляет, и ты возвращаешься в сознание. — Теперь мне можно покурить? — интересуешься, когда владелец машины занимает свое место, вставляет ключ в замок зажигания и трогается с места, выезжая за пределы парковки. — Терпение, Анна Аркадьевна, — тон нейтрален, видимо, Максим Юрьевич сосредотачивается на дороге, — и пара ответов на мои вопросы.       Снова повисает молчание. Ты наблюдаешь за тем, как он выкручивает руль, отворачиваешься к окну, когда вы останавливаетесь на светофоре, мигающему желтым, чтобы перейти к красному. — Вы любите своего сына, не так ли? — Спрашивает, не отрывая взору от лобового стекла. — Да, — отчего-то раздражаешься. Не любишь, когда тема заходит о твоей семье. — А мужа не очень, не так ли?.. — Послушайте, — прерываешь на полуслове, начиная закипать, — мы это с вами уже обсуждали, и я сейчас не собираюсь возвращаться к этому вновь, поэтому… — То есть ‚да‘, — не дрогнув ни одной черточкой, подытоживает он, отмахиваясь от твоих изречений, будто от назойливой мухи.       Он уверенно нажимает на газ, а ты коришь себя за то, что не вышла из авто, когда представилась такая возможность. — Теперь я могу покурить? — Тон, будто тебе и не нужно его разрешения, но он все же кивает и, достав незанятой рукой из кармана куртки зажигалку, протягивает ее тебе.       Молча берешь, достаешь новую сигарету (ту ты выкинула на первом этаже больницы, решив, что ее тебе выкурить не судьба), зажимаешь между зубов, подносишь к ней добытую путем тяжелых моральных увечий зажигалку и, наконец, поджигаешь конец, наслаждаясь легким холодком, наполняющим ротовую полость при первой затяжке. Одновременно с тем, как в легкие просачивается дым, ты нажимаешь на кнопку возле дверной ручки и открываешь окно, после чего выдыхаешь густой столп на улицу. — На кой-черт вам знать все это? — Знаешь, что курение успокаивает нервы и не позволяет вспышкам гнева застилать тебе разум, поэтому спрашиваешь Максима Юрьевича, будучи уверенной, что не воткнешь ему в руку окурок. — Любопытство, — лукавит, различаешь несвойственные откровенности нотки в его ответе. — Да бросьте, — прищуриваешь глаза, делая новую затяжку. — Вы ведь не семейный психолог, чтобы вариться в этом всем круглые сутки и видящий всех насквозь. — Ну, знаете ли, я повидал столько пар с детьми, что могу работать им на полставки, — усмехаешься — курение всегда помогало тебе расслабиться, а юмор, пусть и такой ненавязчивый, сглаживал между вами углы. — Вы действительно намерились отвезти меня к себе? — уверенно кивает, мол, разве вы не поняли с первого раза?       Почему-то эта мысль не кажется тебе такой уж дикой, как в начале. Ты даже улыбаешься, думая о том, как сейчас Алексей беседует с твоей матерью, ожидая тебя. Мать всегда относилась к нему с предвзятой симпатией, даже когда вы не были знакомы, она то и дело наставляла тебя присмотреться к нему, будто уже видя то, как вы будете обмениваться кольцами в ЗАГС’е, хотя, наверняка, оно так и было. Алексей же не разделял тех чувств, воспринимая тещу как нечто адское, ведь если бы ни ее хлопоты, вы замяли бы дело с не запланированной беременностью и забыли бы друг о друге, как о страшном сне — она же сделала так, чтобы вы видели этот кошмар ежедневно.       Ехать к постороннему мужчине было для тебя в новинку. Сама удивляешься, как при таком отношении мужа, тоже не начала искать ласки на стороне. Объясняешь это наличием сына, с которым тебе было не до похождений. Все же хорошо, что ты полюбила его в младенчестве, когда было еще не поздно устроить его детство.       Очередная затяжка, и сама не замечаешь, как мысли из головы перемещаются на язык, желая быть высказанными: — Я так его не хотела, — выдыхаешь, отпуская с этим и ту тяжесть, покоившуюся мертвым грузом все восемь с лишним лет.       Максим ничего не говорит: не уточняет кого именно — мужа или сына — будто понимая с ходу, о ком идет речь, будто уже был в твоем рассудке в тот момент, когда ты начала говорить. — Я ненавидела мужа, пусть иногда этот брак и казался мне спасением от матери, — за окном мелькает городской пейзаж, как и твои воспоминания, в которых ты держишь в руках тот роковой тест с двумя полосками. — Мы тогда были еще совсем молодыми, я училась на втором курсе, он на четвертом. Все случилось по самому заезженному шаблону: студенческая тусовка, на которую мать сама меня отпустила — а ведь я еще тогда удивилась, почему она практически благословляет меня хорошо провести время, а эта сука, как оказалось, все просчитала, но я тогда решила, что это мой билет на свободу, поэтому отрывалась так, что привлекла внимание сына нашего мэра — мы тогда оба были настолько пьяны, что я поражаюсь, как сумели добраться до постели и умудрились заделать ребенка — до сих пор для меня вопрос, как Сережа здоровым родился, наверное потому что я совсем юной была. Я не помню той ночи, разве что его искреннее удивление, когда он понял, что я девственница. На самом деле, зная мою мать, сложно даже представить что это было не так, странно, что я не носила паранджу. Первый секс. Секс-секс-секс. Ой, да Господи, к чему это все? Ебля! — Чувствуешь практически жизненную необходимость выпить, но подавляешь в себе это желание. — Я узнала, что беременна, когда был уже месяц, если не больше. Тогда для меня задержки были обыкновенным делом — знаете ли, месячные не могут идти регулярно, если ты двадцать часов в сутки живешь как на иголках, но когда они не приходят почти две недели, а ты не уверена, что занималась защищенным сексом, закрадываются подозрения. Наша местная аптекарша была знакома с матерью, поэтому я не решилась покупать тест, попросила подругу. Забавно, что та же подруга, наверное, единственная в моей жизни, была свидетельницей на моей свадьбе и первой особой, с которой изменил мне муж, — выбрасываешь окурок в открытое окно и тянешься за второй сигаретой, Макс не против, он вообще будто не обращает на тебя внимание, тупо пялясь на дорогу, сжимая пальцами одной руки руль, а другой собственное бедро. — В общем, когда я поняла, что залетела, я была в ужасе, потому что совершенно не имела понятия, что делать: матери сообщить было равносильным петле, Алексею рассказать — тоже сомнительное действие, потому что он слыл тем еще ‚ответственным‘ папашей, идти в больницу и сделать в тайне аборт? — все равно, что прокричать в рупор — поэтому я решила поискать в интернет способ, как избавиться от нежелательного ребенка в домашних условиях.       Максим Юрьевич резко затормозил, так что если бы не ремень безопасности, ты бы благополучно влетела в стекло носом. Сзади послышались резкие гудки клаксонов и пара крепких выражений. Он повернул к тебе голову, будто не поверив услышанному, но ты отвернулась, чтобы не сталкиваться с его осуждающим взором, предпочтя рассказать свою историю до конца. — Не переживайте, я не стала ни шкафы двигать, ни купаться в кипятке, — машина трогается через секунду, — подумала, что уж лучше признаться во всем, чем держать все в секрете до последнего, так что потом ничего сделать нельзя будет. Я была уверена, что когда мать узнает обо всем — выгонит меня из дома, но она была…счастлива? Да, наверное, так.       Вздыхаешь, когда из памяти выплывает картина, на которой ты сидишь за столом, вертя в руках чашку чая, а мать мечется рядом, воздавая хвалу Господу. — Потом пришла очередь Алексея обо всем узнать. По-моему он даже не удивился, только цыкнул ‚твою мать‘, смешно, но именно она и ждала его у него дома, когда он вернулся из института. Дальше предсказуемо: планировалась скорая свадьба, чтоб не подумали, что по залету, хотя я тогда была уже на втором месяце, и многие догадывались, почему я перешла на заочку, мы с женихом стали жить вместе. Я сначала отнеслась к этому, как к возможности уйти от излишней материнской опеки, но оказалась ой как не права, потому что она только усилилась. Мать мне проходу не давала, заботилась обо мне так, что я вздохнуть без ее ведома не могла. Ей, казалось, этот ребенок нужен был больше, чем мне, — на момент замолкаешь, когда по телу расползаются противные мурашки воспоминания того, как мать обхаживала тебя, не отходя ни на миг. — Хотя, в принципе, это не помешало ей как следует вдарить мне за три дня до свадьбы, когда я, стоя в подвенечном платье, видимо похрабрев от этой неприкосновенности, изъявила желание остаться незамужней, чтобы ‚не отягощать народ‘. Видишь это? — Спрашиваешь, повернувшись в профиль и указывая пальцем на горбинку на носу. — Это последствие перелома того дня. — Боковым зрением видишь, как Макс кивнул, сильно сжав челюсти. — Замуж, как видишь, я все же вышла. В тот день моим девизом было ‚не реви‘, но я все же расплакалась, хотя все списали это на слезы счастья, а мать ‚просвещенным‘ объяснила это как ‚перепады настроения‘. Последующие семь месяцев я старалась держать себя в руках, потому что убеждала себя, что если потеряю ребенка, будет хуже. На все процедуры в больнице мы ходили вместе с мужем, чтобы доказать общественности, как любим друг друга и что ключевой причиной нашего союза стал не этот округлившийся живот, а взаимопонимание и абсолютная гармония. — Поднимаешь голову, выдыхая дым не в сторону, а вверх. — Когда нам сказали, что у нас будет мальчик, я не знала, куда себя деть, потому что в тот момент поняла, что совершенно ничего не чувствую к этому ребенку, кроме отвращения, будучи уверенной, что именно из-за него моя жизнь пошла под откос. По ночам я мечтала, что если бы не он, я бы закончила учебу, накопила денег и уехала от матери куда подальше, начала бы новую жизнь. Я ненавидела его, мужа, мать, себя, — ‚не реви, только не реви‘ — скандируешь у себя в голове, однако предательские слезу все же выступают на глаза, — Наверное последнее и стало причиной, почему я захотела прекратить это все, но хотелось сделать это красиво, чтобы все они поняли, а в первую очередь мать, до чего довели меня: набрала ванную, поставила на повтор музыку какую-то грустную, взяла бритву Алексея… — Голос дрогнул и ты поспешила закрыть рот рукой, пока из глотки не начали вырываться надрывные всхлипы. Но необъяснимая тяга выговориться, поделиться с кем-нибудь всем тем ужасом, через который ты прошла, заставляет тебя забыть и о струящихся слезах, и о пересохшем горле, и он металлическом привкусе во рту. — Резала вену в локтях, чтобы пошло быстрее, как сейчас помню, долго не могла приноровиться, но когда пошла первая кровь уже не могла остановиться. Наверное, если бы не явившийся раньше времени с учебы Алексей, у меня бы все получилось, — сглатываешь, пытаясь не думать, был бы он рад избавиться об двух обуз одним разом, или нет. Хотя, если бы ему была нестерпима жизнь с тобой, он бы не вытащил тебя и не позвонил бы матери, которая примчалась быстрее скорой, что так и не удосужились вызвать — ведь репутация важнее жизни. — Думаю, именно потому, что он спас меня, я размечталась об истинных чувствах в браке по расчету. Дура… — Снова молчишь, размышляя, рассказывать о твоих психах, когда он являлся домой под утро, едва держась на ногах, и называл тебя чужим именем? Он и так поймет. — Примерно за месяц до родов меня положили на сохранение по объективным причинам, врачи долго поражались, как выкидыш не случился раньше при моем эмоциональном состоянии. Наверное время в больнице было лучшим за все то время, потому что часы посещений были строго определены, и даже такие, как моя мать не могли этим пренебречь. Тогда я узнала, что значит дышать свободно: когда ее не было, я проводила время в свое удовольствие, когда она приходила вместе с Алексеем — я прикидывалась спящей, поэтому врачи их отсылали, ссылаясь на мое состояние, и потом я снова делала, что хотела. Когда же пришел момент родов, я молилась в них умереть — так бы меня никто не стал обвинять, ведь в нашей больнице смертность не только детей, но и рожениц была колоссальной. Мне кажется, Алексей тоже на это рассчитывал, уже примеряя на себя роль вдовца, чтобы затаскивать в кровать таких же идиоток, как я. Признаться, не помню, как все было — не чувствовала даже боли, только нестерпимое желание прекратить все это. Абсолютно все. Когда же Сережа впервые закричал, я, не помня себя, попыталась отползти подальше, чтобы не касаться его, не видеть и не слышать. — В руке давно тлеет сигарета, докуренная до фильтра, вы сворачиваете во двор, окруженный новостройками. Макс здоровается со сторожем, последний поднимает шлагбаум, пропуская машину на парковку. — Воспринимать Сережу как живое существо я начала где-то через три месяца после его рождения, когда он перестал орать, как резанный, вызывая желание задушить его подушкой. Алексей тогда вообще дома не появлялся, а присылал вместо себя няньку. Моей матери тоже след простыл, как только она удостоверилась, что ребенок здоров и не помрет в ближайшую неделю. Просто в один момент мне пришлось заняться сыном, иначе бы он стал таким же несчастным как и я, только не из-за внедрения матери в его жизнь, а из-за ее отсутствия. Слава Богу, я не знаю таких людей… — Максим завернул на свободное парковочное место, выровнял корпус автомобиля и поставил авто на ручник. — Пойдемте, Анна Аркадьевна, — произносит он как-то отчужденно, — я расскажу вам о таком человеке.

***

      Ты вот рассказываешь ей свою историю, покачивая в ладони бокал с белым вином, а сам думаешь о том, что невозможно было встретить такого человека, как она: кто бы понимал тебя так остро, реагировал так чутко, так сочувствовал. Ты обычно стараешься не вспоминать об этом всем, однако ее сегодняшняя неожиданная открытость, будто она была на исповеди, всколыхнула и твое нутро. На самом деле она стала первой, кому ты поведал свою жизнь со всеми подробностями, без цензуры и обобщающих высказываний. Если ты помнил какое-то имя, ты говорил, хотя, как правило, не разделял тех же самых любовников своей матери или путан отца. Ты делился самыми темными воспоминаниями, как и Аня. Все, что находило место в твоей голове, отражалось в речи: от реальных уходов из дома и покупке Ноктека по пять пузырьков за раз до мечт убить родителей и всех их ухажеров, устроив массовое отравление, и снов, в которых все они лежали холодными, истекающими гнилью трупами.       Вы почти допили бутылку. Вот только ни одного тоста не было произнесено — пилось и пилось, каждый пил, за что хотел. Лишь последний бокал вы решили разделить, чокнувшись ‚за этих моральных уродов, названных природой нашими родителями‘.Ты откопал бутылку добротного коньяка, подаренного тебе одной из больных, и Анна Аркадьевна с лихвой согласилась пить прямо из горла, потому что в твоем холостяцком жилище была одна чашка, пара столовых приборов, пара бокалов, которые вы уже использовали под вино, а мыть было лень. — Вот давай сейчас честно, — ее серые глаза горели азартом, — ты когда-нибудь спал со своими пациентками? — Она закусывает губу, как девочка-подросток, сказавшая слово из четырех букв, начинающееся на ‚се‘ и заканчивающееся на ‚кс‘. — Была парочка, — все честно, потому что после того, что вы поведали друг другу, такие темы не кажутся чем-то интимным.       То было время, когда ты только начинал свою врачебную карьеру. Ты был молодым, совсем зеленым, покрывающимся крупным румянцем, когда при тебе раздевались девушки. Тем, конечно же, льстило такое внимание, как и приличный бугор в штанах. Самой первой пациенткой, оприходованной тобой в смотровой, стала женщина лет на двадцать тебя старше: шикарные формы, покладистый нрав и фетиш на привлекательных докторов. Имея ее на столе, где лежала тетрадь с записями, ты оставался в халате, и, как сказала потом твоя любовница, был настолько сексуален в таком виде, что, если бы все врачи ходили так на работе, мир жил бы в больнице. Следующей стала девушка помоложе, но не менее горячая: тот же стол, та же тетрадь на нем, разве что халат свежий. Та девушка запомнилась, как самая крикливая, и, пожалуй, как ‚беззубая мисс‘. Была и замужняя дама, остывшая к своему супругу, но с пол-оборота заводимая своим лечащим врачом. Дальше следовала пара совсем юных пассий (одной, кажется, не было и полных восемнадцати), и они в силу своей неопытности, мало чем тебя впечатлили, разве что безмерной страстью. — Тоже мне, Казанова, — рассмеялась Аня, а ты в очередной раз забылся в ее улыбке. За все время вашего знакомства ты не помнил, чтобы она так часто и широко улыбалась — даже Сереже, — не много ума надо обольщать женщину в замкнутом пространстве, где воздух пропитан лекарствами, парализующими разум. — Просто признай, что очень сложно устоять перед моим очарованием… — Особенно когда ты единственный мужчина в округе. — Аня… — Отбираешь у нее из рук бутылку, выплескивая несколько капель на столешницу, не покрытую скатертью. — Женщины, чтоб ты знала, гораздо сильнее зависят от секса, чем мужчины. — Это ты на что намекаешь? — Настораживается, чувствуешь, что надо быть осторожнее на этом тонком льду, чтобы не разорвать то доверие, сложившееся между вами. — Сколько у тебя было любовников? — Отставляешь коньяк в сторону и складываешь перед собой руки, а она нарочно повторяет это движение. — Столько же, сколько у нас с тобой счастливых дней вместе взятых, — ерничает, и было бы весело, если бы не было так грустно. — А как давно ты спала с Алексеем? — Наклоняешь чуть вперед, потому что знаешь, что она повторит движение и ваши лица окажутся в считанных сантиметрах друг от друга. — Давно, — шепчет, будто улавливая твое намерение и таким образом пытается заманить в капкан своих чар.       А ты клюешь на крючок и, несмотря на то, что раньше всегда выступал в роли доминанта, дожидаясь, когда жертва сама упадет к твоим ногам с распростертыми объятиями и сочащейся соками вагиной, сейчас сам захотел подчиниться женщине. Опускаешь взгляд на ее губы, благоухающие алкоголем и каким-то ароматизированным тинтом. Она чуть приоткрывает рот, и на этот раз ты повторяешь ее действие.       Ваш первый поцелуй настолько трепетен и осторожен, что в этот момент вы больше походите не на взрослых людей ‚под тридцатник‘, а на подростков, да и у тех больше уверенности. Но это не столь важно — важно первое прикосновение такого характера: ее губы кажется чем-то нереальным, поэтому ты и не спешишь углублять поцелуй, путаясь в ощущениях. Даже приоткрываешь глаза, потому что не понимаешь, чего касаешься. Она отрывается первой: ее глаза широко раскрыты, и при этом глядят совершенно трезво и осознанно — она не понимает, как и ты, что только что произошло, как далеко вы зашли в своем откровении, раз докатились до того, что во мраке кухни, напившись крепкой алкашки, планируете заняться сексом. И ладно, если тебя это ни к чему не обяжет, то для нее это станет билетом в один конец, ведь такие, как она, не могут относиться к изменам, как к развлечению. Поэтому ты и предоставляешь ей выбор (или просто хочешь свалить его на нее, потому что и сам осознаешь, что это не кончится как обычно — это не интрижка, это гораздо сложнее). Но в следующий миг, Аня, шумно выдохнув, тянется к тебе, чтобы накрыть твои губы решительным, отчаянным поцелуем. Не отзываешься сразу, позволяя ей разобраться в себе, ведь допускаешь мысль, что ей просто хочется поквитаться со всем тем дерьмом, что сопровождало ее по жизни: с нелюбящей матерью, с неверным мужем, со слепым обществом — если ты ей действительно нужен лишь для разрядки, то ее ненависть к себе завтра утром будет прямо пропорциональна ночному наслаждению. Но когда она легонько оттягивает твою нижнюю губу, ты понимаешь, что если будешь медлить далее — испортишь все, что воздвиг за сегодняшний вечер.       Она целовалась сладко, буквально тая от твоих прикосновений, отзываясь на них каждый раз. Не хотелось нагибать ее, хватая за волосы, хотелось растягивать ее, ласкать везде и много, чтобы она стоять не могла. И ты проворачивал все это, не оставляя ее ни на секунду, касаясь подушечками пальцев, щекотя нежную кожу, впитывая ее стоны, будто песню. Такая миниатюрная и такая милая, что даже когда она впивалась в твою спину ногтями, ты удерживался, чтобы не ускорить темп. Впервые на своей памяти ты двигался так размеренно, не спеша, даря максимальное наслаждение, задевая все точки внутри. Максимум, что ты себе позволили — сильнее сжать ее ягодицы, меняя наклон проникновения: такая узкая, но такая горячая, что тебя чуть ли не било в лихорадке, когда ты относил ее с кухни в спальню, опираясь на холодные стены гостиной и коридора. Она же елозила на тебе, раскачиваясь на члене, провоцируя завалиться прямо на полу в прихожей и отыметь ее дышащее через раз тело так жестко, чтобы она так и осталась лежать там до утра. Но ты томился, растягивая общее удовольствие, ловя губами собственное имя, срывающееся с уст полустоном-полувскриком, выводя тебя из ума. Когда вы добрались до постели, и она оказалась сверху, ты потакал всякому ее желанию, ведя руками туда, куда она велела, погружаясь в ее лоно так глубоко, как она, верно, и представить себе не могла. Валя ее на спину, ты не причинил ей ни грамма дискомфорта, думаешь, она бы и не заметила смены позы, если бы не один резкий толчок, впечатывающий ее в простыню, заставляя воззвать к Богу.       Когда же ты осознал, что она едва ли осознает, где находится, и, если попытаться узнать, как ее зовут, она не ответит, ты постепенно начал добавлять резкости в каждое телодвижение: поцелуй — несильный укус, поглаживание — сжатие, проникновение — толчок, — она буквально сходила с ума, попадая из раза в раз либо в мир похоти и беспрецедентного траха, либо во вселенную тягучей, вязкой любви. Когда же она попыталась бороться с твоей властью, стремясь вывернуться из хватки или оборвать поцелуй, тебе окончательно сорвало крышу, так что ты, позабыв о прежнем обещании, принялся на совесть ебать ее, вколачиваясь так, будто стремишься разодрать ее изнутри.       Ее крику в то время, как она кончала, вряд ли можно было найти аналог. Твой же стон при завершении акта стоило записать на диктофон и поставить звуком к приходящему сообщению. — Господь всемогущий, — пытаясь восстановить дыхание, шептала Аня, глядя в потолок.       Ты усмехнулся, потянувшись за рулоном салфеток, чтобы стереть остатки семени с ее безвольного стана. Касаясь ее живота сухой материей, ты не упустил возможности покружить пальцами вокруг ее пупка и поцеловать в самое основание живота. Чувствуя, что Аня готова вот-вот взлететь, ты, быстро притянул ее к себе, упираясь опавшим половым органом в ее пятую точку и носом в затылок. Вдыхая аромат ее волос, ты пытался вспомнить, смешением каких ингредиентов является этот запах, однако, предположив, что один из элементов вишня, — погрузился в сон.

***

      Они уже не могут точно сказать, сколько это продолжается. Они просто любят друг друга во всех отношениях, будто заведенные, каждый день начиная с смс, извещающем о месте встречи, а заканчивая рассуждениями о звездах.       Они будто боятся, что у них все это отберут, кому бы это было нужно: ее мать не знает об этой преступной связи, а его родителей это и вовсе не касается, Алексей что-то подозревает, но Аня более чем уверена, что его собственнические порывы скоро иссякнут, Сережа и вовсе не может налюбоваться на цветущую счастьем мать.       Они были вместе везде, если не материально, то духовно. Первое они практиковали на всех поверхностях, начиная от стен его квартиры, заканчивая столом его же кабинета: она уже знала каждую трещинку на полу его гостиной, каждый наклон ванной, все ритмы стиральной машины, каждую занозинку на кухонном столе и каждую проплешину в салоне машины. Второе же у них получалось необъяснимым образом: они говорили фразами друг друга, так что Сережа то и дело говорил ‚где-то я это уже слышал‘, слушали одну музыку в то же время, думали порой о том же. И при этом всем они оставались абсолютно друг с другом откровенны: если что-то беспокоило — они тут же звонили друг другу, если что-то раздражало — они говорили прямо, и даже когда Макс поинтересовался, хотела бы Аня встретить его раньше, до того, как она вышла замуж, та честно ответила: ‚Нет, иначе бы у меня не было Сережи‘.       Анна любила Максима неимоверно, возможно так же сильно, как и сына, разве что по-другому, а он любил ее так, словно нашел способ собрать по крупицам ту любовь, что растерял в отчем доме. Он не настаивал на расторжении брака с Алексеем, принимая ее позицию, что их союз — формальность, которая сохраняется, чтобы призрак ее матери появлялся в жизни дочери как можно реже. В принципе, даже Сережа понимал, в каких отношениях его родители, поэтому как-то раз, как взрослый, собрав всех членов их небольшой семьи в гостиной, объявил, что его персона никого не должна держать в неволе, потому что он уже большой и поймет выбор каждого. Алексей тогда рассмеялся и, положив ладонь на предплечье жены, хотел, было, разубедить сына в его суждениях, но Анна Аркадьевна остановила его, сказав прежде него, что мальчик у нее совсем большой и понимает некоторые вещи лучше взрослых.       В тот вечер, лежа в обнимку с Максом в его постели, она наобум спросила, был бы он счастлив, если бы Сережа был его сыном. Он помолчал, задумавшись, но после минутной паузы, обняв любовницу крепче, ответил: ‚Не знаю, может да, а может нет‘ — и уже про себя добавил окончание этой знаменитой голливудской фразы ‚а может, пошел ты? ‘ Хороший вопрос на самом-то деле. Ведь вся их любовь зиждилась на историях обоих и недостатке этого чувства, поэтому кто знает, что бы с ними случилось, если Сережа забирал ту дозу любви, что Максим отдавал Анне. В этом и было, наверное, их ключевое различие: поняв, что она любит Макса, Аня будто умножила свою любовь на два, так что хватало и сыну, и любимому мужчине. Последний же не знал, обладает ли его сердце такой функцией.       Другой замечательный вопросов, прозвучавший из уст Анны, был задан ровно через год из отношений, когда они сидели на той же кухне, попивая белое вино той же марки: — Ты бы любил меня, если бы я не знала того безумства, что творится в наших жизнях, если бы я была обыкновенной и не принадлежала к этому ‚потерянному поколению‘.       Тогда он, не раздумывая ни секунды, ответил самое странное и парадоксальное, но от этого не менее искреннее, что когда-либо рождалось в его голове: — Я бы любил тебя, даже если бы тебя не было.