sit pro ratione voluntas

Это было слишком легко. Рубен сжимает в руке украденные ключи (украденный шанс) и прижимается лбом к двери из подвала. Аннетт всегда была слишком пуглива. Рубен знает, что отец взял её на службу из этой чертовой церкви - как и знает о том, что ей всё ещё больно сгибаться и поднимать тяжелые вещи. Возможно, она била свой живот, возможно, пила лекарства, которые бы ей никто не продал - в любом случае, после выкидыша Аннетт навряд ли сможет забеременеть снова. Возможно, для безотказной, слабой Аннетт это будет во благо. Она всегда боялась смотреть на него, прижимала растрескавшийся деревянный крестик к губам и молилась о спасении души. Наверное, он казался ей дьяволом. Он не уверен в этом - гораздо больше его занимают процессы, происходящие с её организмом при резких изменениях гормонального фона. Он бы хотел увидеть её мозг в разрезе, изучить её гипофиз, хотел бы понять, но вместо этого он крадёт ключи от подвала. И вот он стоит здесь - перед дверью, тонкий скользкий свет лижет его босые ступни, - и не находит в себе силы повернуть ключ. Ненависть, тягучая и гнилая, как трупный яд, отравлявший его организм, клокочет в нём, но в его ногах слабость, словно все мышцы враз атрофировались. Пожалуй, произойди это, он бы сразу упал. Но он стоит, прислонившись к скользкой от подземной влаги двери, и не может сделать шаг. Шаг вперёд? Куда? В светлое будущее, которого у него нет? В стылое, смрадное безумие, сжимающее его виски каждую ночь? Что он может? Его ноги всё ещё слабы, даже спустя столько лет после времени, что он провёл, прикованный к постели лихорадкой умирающего организма, и он не сможет дойти от поместья даже до ближайшей деревни. Попросить помощи? Та прислуга, что знает о его существовании, кидается креститься и читать молитвы при одном лишь взгляде на него. Что он может? Чувства кипят в нём горячей смолой, ненависть, гнев, отчаяние, страх и горькое сожаление переплавляются, изменяются, перетекают одно в другое. Возможно, именно такой должна была быть средневековая алхимия. Рубен стоит, до натянутых шрамов на костяшках сжимая ручку двери, и призрачный свет касается его ног. Что он может? Рубен вскидывается - единым движением, всем телом, резко дергает ручку и делает шаг вперед. Какая разница, что он может? Он провёл взаперти столько бесполезно потраченных часов, дней, годов! Время, украденное у него, его время, его будущее, его надежды! Неважно, что принесет его шаг вперед - лишь сам факт движения, факт изменения, факт метаморфозы имеет значение. Теперь лишь это имеет значение. Особняк кажется ему застывшим во времени призраком. Вещи, текстуры и запахи, эфемерной дымкой растворившиеся в едком антисептике и влажном камне, переполняют его рецепторы, и на одного короткое бесконечно желанное мгновение ему кажется, что ничего не изменилось: он всё ещё ребёнок, чьи глаза слезятся по весеннему цветению, и Лаура, прекрасная, милая Лаура ждёт его наверху, чтобы прочитать глупую сказку и поцеловать на ночь в лоб. Он застывает посреди коридора, с широко распахнутыми глазами, легкими, полными запахов о прошлом, его босых ног касаются ковры, по которым он делал свои первые шаги, и впервые со дня пожара ему хочется плакать. Лаура мертва. Он провёл в подвале годы, полные агонии и умирающей плоти. Лаура мертва, и дом никогда более не будет ему домом. Он направляется к крылу прислуги призраком, которого боится тронуть лунный свет, и из уголков его воспаленных глаз вытекает жидкая, едкая ненависть. Многое не изменилось в особняке Викториано. Например, их мясницкие ножи всё столь же остры и крепки - достаточно, чтобы вспороть мягкую плоть и перебить кость. Рубен сжимает в руке украденный нож (украденный шанс?), и шрамы белеют на натянутой на костяшках коже. Желания и мысли, тёмные и пахнущие железом, блуждают его в голове, отдаются импульсами в напряженных мышцах, оформляются в идею, в манию. Возможно, именно так создавали гомункула средневековые алхимики. Он закрывает дверь на кухню и двигается вдоль комнат для рабочих. Они на его памяти всегда пустовали - мало кому нравилось оставаться в пропитанном шорохами и монотонным тиком старых рассохшихся часов доме, и большая часть прислуги ночевала в деревне. Рубен двигается вдоль пустующих комнат, и тонкий слой пыли оседает на краях его штанин и ногах. Мысли кажутся клубком рассерженных змей, извивающимся внутри его черепной коробки, а нож в левой руке - гадюкой, уже раскрывшей свой капюшон. Что он делает? Рубен застывает на месте, шорохи и скрипы родного дома ластятся, словно послушные церберы, и в ушах набатом гулко шумит кровь. Что он собирается сделать? Из-под закрытой двери пробивается мягкий теплый свет (как пламя свечи, как поле подсолнухов, как сукровица на бинтах), и Рубен деревянными пальцами тянет за ручку. Аннетт. Конечно же, это бедная, бедная Аннетт, попранная и бессильная, спящая со светильником на косолапом столе. Аннетт, вздрагивающая от малейшего стона старых половиц, укутавшаяся с головой в тонкое одеяло, тихо по-детски сопящая глупышка Аннетт. Он осторожно входит в крохотную комнату (она ненамного меньше его подвала, думает он), и достаёт из кармана украденные ключи. Возможно, наутро некому будет ругать её за пропажу. Возможно, она сама не доживёт до утра. Змеи внутри его головы шипят и извиваются в чернильно-терпком безумии - он чувствует его запах, видит багряными разводами на периферии зрения. Рубен подходит ближе к столу и с тихим стуком кладет нож на истертую поверхность. Всё вокруг находится в беспорядке - он замечает газетные вырезки, маленькую книгу, всего лишь с его ладонь размером, бумаги, залитые кофе, гребни и ленты для волос, скрепки и канцелярские кнопки, смятые записки, огрызки карандашей - целое море разнообразного мусора. Как давно Рубен мог позволить себе просто разбросать по своему столу свои же вещи? В подвале у него не было ничего, кроме вороха писчей бумаги, серой и пахнущей плесенью, нескольких карандашей и собственного ума. У него, по сути, уже и не было ничего, кроме серого вещества внутри его черепа. Рубен рассеянно подхватывает какую-то брошюру - на обложке красуются мужчины, молодые и высокие, с широкими улыбками на ярких лицах. "20 сентября 2004". Две тысячи четвёртый. Он с трудом разжимает судорожно сжавшиеся пальцы. Восемь лет. Он потерял восемь лет. Своё совершеннолетие он встретил в подвале, пытающийся не сойти с ума, мёртвый для всего остального мира. Восемь лет. Его руки трясутся так сильно. Он цепляется взглядом за глянцевую бумагу, измятую его перебинтованными пальцами, за улыбающиеся лица и яркие цифры внизу. "Полицейский департамент Кримсон-Сити. Что бы ни случилось - мы всегда поможем Вам. Счастье граждан - наша цель!". Рядом лежит мобильный телефон Аннетт - старый, он еще помнит, что похожим пользовался его отец. Что он может?.. Рубен рассеянно гладит гладкие перила в холле, вслушиваясь в стук часов в соседней комнате. Его пальцы-угольки не чувствуют ничего - ни текстуры, ни прохлады остывшего за ночь металла, но сам факт того, что он может это делать, несколько успокаивает его нервы. Он в собственном доме. Он просто сидит в холле и просто прикасается к перилам. - Я собираюсь убить их. Убить Эрнесто и Беатриче Викториано. Рубен не хочет подниматься наверх. На втором этаже музыкальная комната с призраками тонких рук Лауры и нот Дебюсси, портрет, где её губы улыбаются, комната, в которой наверняка все ещё стоит её запах. Наверху спальня, внутри которой бьются два сердца, которые Рубен хочет вырезать заживо. - Некоторые вещи должны быть сделаны. Некоторые вещи невозможно забыть - и нельзя забывать. Он вновь заходит в комнатушку Аннетт, с трудом отыскивает несколько чистых листов, не исписанных корявым полудетским почерком и не заляпанных кофе и ягодным вареньем. Он идёт на кухню и кладёт мясницкий нож к остальным. Он берет разделочную доску, на которой почти нет царапин и щепок, находит красное яблоко и шариковую ручку с чёрными чернилами. Рубен возвращается в холл, садится на нижние ступени находящейся по левую руку от входа лестницы, кладет доску себе на колени, а сверху - белые листы. - Вы пишете, что ваша цель - счастье ваших граждан. Но как вы определяете столь субъективное понятие, как счастье? Их смерть сделает меня счастливым. Возможно, моя смерть сделает их счастливыми. Возможно, я убью их и повешусь на своём ремне. Вы можете определить счастье и обеспечить его. Сделайте это. Пока не поздно. Он ест яблоко, и сладкий сок стекает по его подбородку и пальцам. Лунный свет падает ровно на его рукотворный планшет, и он, не задумываясь, выводить ручкой знакомые до ноющей боли черты. Лаура обнимает его со спины, кладёт подбородок ему на плечо, и её длинные чёрные волосы щекочут его ухо и щеку. Лаура не кричит "Это всё твоя вина!", она не плачет, и её красное платье - шёлк и сатин, а не кровь и вздувшиеся пузыри ожогов. Лаура целует его в макушку и говорит: "У меня самый лучший младший брат на свете". Пальцы Рубена испачканы в сладком яблочном соке, лунный свет укутывает его колени мягким покрывалом, и горькая, пахнущая дымом и гноем боль катится из уголков его глаз. Он погружается в размеренное тиканье часов, как в транс, как в самый древний в мире ритуал. Тик-так. Тик-так. Время, которое течет по его венам, время, которое он слышит, видит, ощущает. Это так странно после его подвала - чувствовать, что у него есть его время. Секунды, которые отмеряет его сердце. Минуты, которыми он дышит. Рубен сидит на ступенях, оперевшись спиной на литые перила, и просто слушает время. Листы рядом с ним изрисованы и исписаны - девушка, черноволосая и черноокая, держащая в руках яблоки. Они сладкие, эти яблоки. Рубен все ещё ощущает вкус на своих губах. Он знает, что не должен думать, что будет дальше. Он всегда был тем, кто ищет знания. Тем, кто таскает по ночам книги из отцовской библиотеки, тем, кто наблюдает за насекомыми в саду, тем, кто вскрывает свиные головы. Он был стремящимся, он был ищущим, и он был одинок в своей жажде познания. Информация. Факт. Гипотеза. Теория. Истина. Он был тем, чей мозг не переставал работать ни на единое мгновение, всегда видящий, всегда запоминающий, всегда умеющий искать и находить. Его тело было слабо - он задыхался от пыльцы и табачного дыма сигар, что курили друзья отца. Он был высоким, но при этом был худым, немощным, похожим на белую бледную моль. Его мозг, его разум были его всем, потому что его тело было бесполезно, и он всегда пренебрегал им. Чувственное познание. Рациональное познание. Его тело не приносило ему ничего, кроме боли, и он отказался от своего тела. Но теперь он был здесь - в одном моменте, в одном отрезке временного полотна, просто сидящий на холодных ступенях, вдыхающий промозглый сентябрьский воздух и слизывающий яблочный сок с обожженных губ. Пытающийся найти разгадку человеческого организма, он забыл о том, что он сам был не более, чем человек. Кости. Мышцы. Сухожилия. Нервные окончания. Дерма. Так много всего, цельная, идеальная структура. Больше, чем приложение к его мозгу. Больше, гораздо больше. Он был замкнут в собственном разуме, единственном спасении от непрекращающейся боли - и лишь сейчас он понял, что боли, той, от которой он прятался внутри давно вычитанных строк и собственных измышлений, уже не было. Он не был здоров. Треть его кожи ничего не чувствовала. Но всё остальное? Он чувствовал, он ощущал, и все эти данные, вся эта информация - всё это было тем, что дало ему его тело. Его побег из подвала был стремлением, переплетением его ненависти и желания свободы. Нет. Не только. Желания отомстить. Желания причинить боль - ту боль, что он чувствовал все эти годы. Эрнесто был виноват. Беатриче была виновата. Они были виновны, и он хотел, чтобы им было больно. Как давно он забыл то пьянящее, то чистое стремление знать? Рубен переводит взгляд на свои пальцы-угольки. Он хочет вспомнить. Не Лауру - он помнит её каждое мгновение, каждый его вздох полон скорби по ней, но за своей болью, за своим горем он забыл, кем он был. Рубеном, который спрыгивал с любимой сестрой в стог сена? Рубеном, который был разочарованием своего отца? Рубеном, который скрупулезно выписывал названия костей из анатомического атласа? Рубеном, который взял из кухни нож, чтобы убить своих родителей? Кем он был? Он хотел это знать. Он всегда стремился к этому, всегда стремился к истине, но он не мог вскрыть свой череп или наблюдать за собой со стороны, не мог оставаться беспристрастным и объективным. Кем он был и кем он стал? Теперь - теперь - он был тем, кто сделал шаг из подвала. Рубен вновь смотрит на свои руки - свои иногда не слушающиеся, похожие на обуглившиеся деревяшки руки. Он сжимает их в кулаки - шрамы-рубцы натягиваются и белеют. Через мгновение тишина особняка взрывается грохотом раскрывшейся двери, полицейскими сиренами и людскими отрывистыми голосами. Рубен шепчет себе под нос: "Полицейский департамент Кримсон-Сити. Что бы ни случилось - мы всегда поможем Вам!"