Говори-гуляй, Москва, да за околицу не выходи. Гори-пылай, Москва, высо́ко кружат гуси-лебеди.
Стальные перчатки — это не самое страшное, убеждает себя Сергей. Стальные перчатки — это просто защита, камуфляж, маскировка. Надевать их каждый раз лучше, чем, задев кого-то в толпе, постепенно выгорать изнутри, чувствуя, как яркий, слепящий огонь в венах медленно тухнет. Лучше, чем умереть через пару месяцев лёгких касаний. Когда-то, мама говорит, Огненных боялись. Уважали. Почитали. Маленький Сергей недоверчиво смотрел. Как можно бояться противника, который того и гляди рассыплется прахом? Как можно уважать друга, который воротит взгляд, боясь коснуться и прогореть до конца, до самое сердцевины? Как можно почитать божество, которое слабее любого смертного в десятки, в сотни раз? Каждый Огненный чертовски страшен, ведь нет ничего более жестокого и безжалостного, чем огонь. Каждый Огненный безумно уязвим, ведь несколько тысяч прикосновений к рукам, и они сгорают, напоследок взорвавшись фейрверком, яростной сверхновой. Было время, страшное время, мама говорит, когда на Огненных вели охоту. Ради развлечения. Взять бездомного мальчишку-сироту, без образования и семьи, кормить его в обмен на несколько касаний теплых рук каждый день — любой ребенок соглашался, не раздумывая. Через месяц города освещались яркими рыжими искрами. Страшное, жуткое зрелище. Завораживающе прекрасное зрелище. Сейчас, мама говорит, все здесь равны. И те, кто из-за мутации был рождён с пылающими пальцами, и те, чьи руки от соприкосновения с родственной душой покрывались страшными волдырями ожогов. Восковые. Вечные предметы зависти большинства Огненных. Их жизнь была лёгкой и приятной — можно было не искать свою родственную душу и жить без обожженных рук. А то и один из них, обыкновенных людей, мог оказаться судьбой. Сергей устало улыбается и снова и снова идёт по улицам, слушая, слушая, слушая ненавистный звон мертвой, обжигающе ледяной стали. Он ненавидит старую тетку-норну из потрёпанных книжных страниц мифов и легенд, ненавидит мутацию, которая случилась после того самого, когда-то легендарного Судного и сломала тысячи жизней, ненавидит собственную семью за то, что у двух обыкновенных Восковых родился он, долбанная ошибка природы, долбанный м о н с т р. Себя Сергей тоже ненавидит и все чаще читает на просторах интернета истории об Огненных, покончивших с собой. Нужно всего лишь касаться. Говорят, это не больно. Сергей снимает перчатку и долго-долго смотрит на тусклое пламя в ладони. И снова надевает. Страшно. Жить страшно. Умирать? Ещё страшнее. Мама целует его в лоб и плачет, отец только приветственно кивает, когда Сергей на пару минут заскакивает в отчий дом повидаться. Сергей его понимает. Он бы тоже не смирился если бы у него родился такой отвратительно мутированный сын. Дома Сергей будет с яростью смотреть на пламя, разгорающееся на коже и греющее мягким теплом. Кого-то оно будет обжигать до криков и воплей. Чьи-то ладони оно однажды сожжёт до горелого мяса. Он машет головой, отвечая на собственный незаданный вопрос. Так прожечь не успеет. Все умирают раньше. Сергей ненавидит это пламя. Сергей думает, что его, наверное, вырвали откуда-нибудь из преисподней. Сергей думает, что парень его возраста не должен думать о таком. Сергею восемнадцать, и он ужасно болен. Сергей думает, что пресловутая вакцина от онкологии, изобретенная учёными перед Судным и, собственно, разрушившая равновесие, такого не стоило. Ничего не стоит пламени на твоих пальцах и невозможности касаться человека, которого ты хочешь касаться. Это, на самом деле, адово больно. А потом все меняется, так резко и просто, что впору смеяться истерически. Потом появляется Денис, Динька, мелкий, на два года младше мальчишка, с лукавой улыбкой и солнечными глазами. Динька, который врезается в него в толпе и, цепляясь за стальные пальцы, выдает, смешливо глядя в лицо: — Сожги уже этот грёбаный колледж, учиться там противно. Сергей таких, как Денис, в жизни не встречал. Такие, как Денис, должны быть известны всему миру уже сейчас. Такие, как Денис, творят магию руками или голосом, такие, как Денис, продают картины в дорогих галереях и собирают стадионы на своих концертах. И такие, как Денис, абсолютно точно не воруют бессовестно у Сергея из рук последние, самые сладкие, кусочки, и не курят стыренные у отца дорогущие сигареты. — Откуда ты взялся такой, Диньк? — однажды не выдерживает Сергей. Диня вытирает мокрые от любимой сладкой газировки губы быстрым экономным движением и загадочно дёргает белесыми ресницами. — Откуда взялся, там больше нет, — фыркает и нервно как-то барабанит пальцами по столу. Сергей знает, что динькина мать умерла при родах — некоторые болезни даже их совершенная медицина не в силах исправить. У Диньки есть только отец и сам он. Сергей. Денис как-то говорит, что они друзья. Он пожимает плечами, словно это что-то само собой разумеющееся, а у Сергея внутри что-то вдруг сжимается. Друзья. Вот этот вот смешной малолетний стрипиздик — его друг. Сергей благодарно гладит его чистую бледную кожу затянутой в сталь рукой. Диня молча улыбается, и это так на него непохоже. Впрочем, Денис рушит очарование момента очень скоро — оглушительно чихает. Сергею тепло. Не физически, нет, физически ему тепло всегда, но впервые в груди словно разливается теплое молоко. Денис плетет из его длинных, до плеч, волос рыжую кривоватую косичку, когда Сергея вдруг осеняет. — Динь, мы правда ведь друзья. Динька закатывает глаза театрально и продолжает сплетать жёсткие пряди. — А ты думал гуманоиды с планеты Жопа? Не неси чуши, Серёж, а. Ты не-с-друзьями проводишь сутки напролет и разрешаешь копошиться в своей обожаемой шевелюре?! Сергей на секунду прижимается щекой к его плечу. Денис дёргает его за волосы, шипя что-то о несознательных типах и кривых косичках. Мама спрашивает, почему ее хмурый и смурной сын в последнее время ходит почти-радостный. Почти-веселый. Почти-счастливый. Кому удалось то, что она, самый родной, самый тёплый человек, не могла на протяжении восемнадцати длинных лет. Сергей улыбается — с начала новой вехи, вехи имени Дениса Резникова, он вообще часто улыбается. Мама не могла. Динька, малолетка Динька, который уже даже не друг, а младший брат, смог. Брат, которого у него никогда не было. А мама хотела. Они побоялись второго уязвимого и слабого ребенка. Второго Огненного в семье. Сергей приглашает Дениса к ним на чай. Тот жмёт руку отцу, матери, вежливо улыбается, шутит забавно. В общем, не Диня — образец. А когда Сергей его провожает, вдруг прижимается коротко, сцепив ладони в замок у него на шее, и выдыхает в ключицы: — Спасибо, Серёж! Спасибо. — За что, глупый? — смеётся Сергей, быстро тюкаясь носом в макушку. — За то, что ты был идеалом вежливости с моими родителями? — За то, что ты моя семья. Ты моя семья, Серёж. Семья. Мы с тобой семья, — повторяет, и лыба до ушей. Мелкий, глупый, смешной. Динька. Младший брат, не по крови, а по духу. — И за что ты мне такой, Динь? — ну нельзя, нельзя кому-то быть настолько похожим, настолько близким и родным, и настолько дополняющим, настолько недостающим элементом пазла, одновременно. — Просто нужен. И ты мне нужен. Обниматься у фонаря, пусть и нового, суперсовременного, какой-то зашквар. Динькины белобрысые патлы в неверном свете кажутся натуральным льном, и Сергей решает: потерпеть зашквар можно. Рядом с Денисом можно потерпеть все, если честно. Они же семья. Диня цепляется за его стальную перчатку — перед этим натягивает две пары обычных кожаных перчаток, но все равно шипит от холода. Они прутся, как идиоты, по морозным улицам, и Сергей чувствует, что нос и уши сейчас отвалятся к чертям. Сергей мысленно перебирает все известные нецензурные раньше слова, — сейчас любые писатели на вес золота — но Денис такой счастливый… такой радостный… Стоять бы да смотреть на его улыбку. Этой мыслью будто ударяют по затылку. — Серый, слушай, ты что ли? — за плечо останавливает какая-то девчонка, кажется, одноклассница, Сергей не запоминает их лиц, для него школьные годы прошли, затянутые маревом острой оглушающей ненависти ко всему вокруг, к самой жизни. Он отмахивается от глупых мыслей, как от назойливой мухи. Было тогда. Не сейчас. Сейчас есть Диня, смешной Динька, который ревниво сжимает руку и сопит в плечо. Одноклассница что-то говорит. Сергей не запоминает, потому что напиться дыханием в пальто не может. — Какой же ты Серый? — тихо спрашивает Денис, когда девушка, наконец, уходит. — Ты цветной. Рыжий вон, кареглазый, смуглый. Не Серый никак. Сергей хмыкает. А в душе отчего-то тепло-тепло. Он провожает Диню домой, и Диня вдруг разворачивается к нему, бледный в тусклом свете, решительный, и чуть подаётся вперёд. Динька не целует, — не умеет, наверное — просто прижимается полураскрытым ртом к чужому и застывает так на несколько долгих секунд. Сергея словно шарахает молнией сейчас. Динька… Динечка… Медленно, словно не веря, словно находясь под заклятьем из старой-старой книги, Сергей тянет с руки стальную перчатку. Денис, и без того светлокожий, разгадав его замысел, белеет как полотно. На смуглых пальцах, неуклонно разгораясь, начинают причудливую пляску язычки пламени. — Сережа, даже не… — угрожающе шипит Диня, пока Сергей бережно стягивает с него перчатки. И коротко вскрикивает, когда кожа соприкасается с кожей, отдергивает ладонь, а потом вдруг краснеет, уставившись на нее, как на семнадцатое (остальные шестнадцать ведь открыли давно) чудо света. Сергей тоже смотрит. И видит два огромных волдыря посреди ладони. — Ты мой, кажется, Динь. Мой, понимаешь. Сергей сгребает в горсть тонкое, птичье запястье — под пальцами появятся те же волдыри, вот только Денис их не почувствует, и ласково целует ожоги. — Мне больно, Серёж, — шепчет Динька, кривя губы в грустной улыбке. Сергей закрывает глаза. «Скоро будет не больно». «Скоро будет ещё больнее».Гори свечой, Москва. Как летний дым горька, Твоя любовь.