"Семейные ценности"

— Пап, знаешь, а мама умерла, — внезапно произнесла Полумна. Примерно таким же голосом суровые, но безмерно уставшие преподаватели в Хогвартсе сообщают об изменении в расписании занятий – Полумна пока не училась в Хогвартсе, но почему-то представляла себе всё именно так, и затем не ошиблась. — Кажется, да, — рассеянно протянул отец. И Полумна неопределённо хмыкает и пожимает плечами. Ну да, думает она, уже месяц прошёл, как это случилось – немногим меньше месяца, точнее, пяти дней не хватает. И у кого так не бывает? Все люди конечны, думает девятилетняя Полумна, потягиваясь к верхней полке за энциклопедией редких существ, составленный самой мамой. Да, ничего необычного. Только как-то слишком пусто без неё. Никаких убийств, никаких опасных видов мозгошмыгов, никакой героической борьбы с выжившими Упивающимися. И где красота смерти, думала Полумна, слегка флегматично глядя перед собой на обезображенный взрывом труп матери? Где смертельная бледность, невероятная эстетичность предсмертной позы, обязательное белое платье, тонкая струйка крови изо рта – где же те чудные мертвые девы, изображениями которых полны глупые журналы магглов, имеющие приставку «готика»? А не было ничего этого. И мамы уже тоже не было, только каша, оставшаяся от неё. Полумна не хочет говорить обо всём этом вслух, потому что это обязательно закончится растерянными папиными слезами и собственным, невероятно житейским, страхом перед смертью. Хотя она сама прекрасно понимает, что это глупо. Всё равно это всё настолько очевидно, что распространяться по этому поводу вслух лишний раз просто не имеет никакого смысла. Вместо этого Полумна наугад открывает книгу и попадает прямо на главу с маминой статьёй о мозгошмыгах. Иногда Полумна ревниво думает о том, что она хочет быть как мама – писать статьи о редких животных, просвещать и убеждать прочих магов в их существовании, и хоть чем-то помогать папе. И быть за ним замужем – глупая детская мечта, оставшаяся у Полумны с сопляческого детства, но кто из детей об этом не мечтает, жениться в будущем на маме или выйти замуж за папу? Потом же это, кажется, проходит – хотя, естественно, проходит, гладит Полумна книжку, она читала об этом и ничуточки не боялась. Папа с отрешенной улыбкой работает за своим столом, а Полумна исподтишка подглядывает за ним, и вспоминает просьбу старичка на похоронах мамы (Дааа-мбл-дор – какая сложная фамилия!), чтобы папа не забрасывал дело мамы, и ещё – чтобы за ним кто-нибудь последил, пока он в горе. Ну, первым пусть взрослые занимаются – Полумне не всё равно, конечно, но она пока ещё очень маленькая, чтобы писать о мозгошмыгах, а вот за папой последит она, это в любом случае. На это у неё должно хватить сил. — Милая, в доме очень тихо. Почему ты не включишь радио? Луна перестаёт листать книгу и смотрит на папу. — Папа, оно же сломалось до смерти мамы. Помнишь? Она хотела починить его, но забыла. Папа растерянно пожимает плечами. Забыл так забыл, у него такое бывает часто. — То-то я заметил, что слишком тихо. — Ты и не замечал. Ты поешь иногда себе под нос. Плохо. У Луны по весне рассыпаются веснушки. Скулы, щёки, нос – это очень забавно смотрится на лице молчаливой и застенчивой девушки, не выходящей обычно на свет. У Луны светлые волосы, длинные-длинные, как у мамы, и ей очень хочется растрепать челку, погладить по голове и поцеловать в бледную мягкую щеку, не испорченную тетушкиными щипками. Папа не раз говорил Луне, что она очень похожа на маму – раньше весело и с любовью, а теперь рассеянно, словно в сторону, и как-то… по-особенному – не понять, как. — Может, лучше ты тогда споёшь? Ну вот, Полумна пожимает плечами. Вообще она очень неопределенно относится к таким папиным просьбам, участившимися в последнее время. С одной стороны – она очень его стесняется, так как общалась с ним немного, предпочитая восторженно наблюдать за ним из-за маминых рук, а с другой – очень хочется доставить ему радость, особенно сейчас. Папа самый замечательный, думает Полумна. Во всём мире, наверное, лучший. Полумну раздражает немного его закрытость и не впускание в свой внутренний мир даже дочь, но тем не менее. Полумна застенчиво улыбается. Наверное, они – их семья – слишком странные, ей об этом не раз говорили ровесники. Она пару раз об этом жаловалась маме и папе, и те говорили – пускай, какая разница? И действительно, думает она. Какая разница. Только когда она представляет маму сейчас, работающую рядом с папой, её слегка колет ревность и тоска. Потому что ей отчего-то не хочется видеть папу с ней. Именно папу. Именно вообще с кем-то, не только с мамой. Это, наверное, странно? Но это проходит, она читала об этом. Полумна слегка кашляет и с отрешенной (почти папиной) улыбкой начинает петь: — Солнца яркий луч… Папа смеётся, Полумна просто широко улыбается, и искренне радуется папиному смеху. — Ты действительно поёшь лучше меня. — Наверно, мне себя не очень слышно. И папа резко встаёт со стула, подходит к дочери, и, взъерошив чёлку дочери, обнимает её. Полумна не знает, куда ей деться; она просто сидит и чувствует, как он начинает плакать – и в который раз, папа, ну? — Ты не представляешь, как я счастлив, что у меня есть ты, Лу, дорогая. А Полумна тем временем думает о том, что уж она-то представляет это. Что она хоть и не знает папиных мыслей, но зато очень чутко чувствует его горе и благодарность дочери. Что теперь, когда умерла мама, они направят нерастраченную нежность к ней друг другу. Но это совсем не значит, что без неё не больно и не пусто. Хотя Полумне очень нравятся все эти разговоры с папой, с такими мыслями и обязательными для него слезами. Очень, очень странные разговоры, даже для них самих, но тёплые и сближающие. Как раз то, что нужно для них обоих – тепло. А ещё после маминой смерти они стали больше друг друга касаться, думает Полумна, и это тоже, наверное, хорошо. Пусть и немного неправильно.