Обреченные

      Я писала эту историю несметное количество лет. Каждый день садилась за рабочий стол, брала чистый лист и писала. Подбирала слова, отпускала и пыталась плыть по течению, составляла план, прописывала сюжет, наполняла героинь. Только каждый раз выходило полное дерьмо, которое даже собаке не дашь на съедение. Подавится ведь.       Так уж сложилось, что свою жизнь я прописываю в историях. Где чужие имена приобретают мои черты. Где с другими людьми происходят мои события. Где чужой человек проживает мою жизнь. Так проще. Так легче.       Но, когда я начала писать про Дашу, Дарью Андреевну, то слова никак не хотели появляться из-под пера. Я лишь царапала бумагу, стискивая зубы и цедя проклятья. Мне нужно написать эту чертову историю, иначе она порвет меня на мириады обугленных клочков.       Все началось в день моего рождения. Мамина подруга принесла самую красивую куклу в подарок. Я побежала обнимать Дарью Андреевну и утонула. В сладком запахе карамели. В мягких черных волосах. В легкости и необходимости.       У нее не было детей. У нее была я. А у меня была она. Моя Даша.       Моя Даша с любопытством слушала глупые детские истории. Моя Даша помогала учить стихи. Моя Даша читала сказки на ночь и научила вести дневник. Она сказала, что не всегда может быть рядом и выслушать меня. А тетрадка под боком. И если я захочу, то смогу потом поделиться с ней. Поделиться. Я бы разделила всю свою жизнь с моей Дашей.       Но строчки не складывались в абзацы. Я рвала листы вместе со всеми прожитыми годами, посвященными безответной любви. Смотрела на слова и топила их слезами обиды. Выписать. Мне надо выписать ее из своей памяти. Вычеркнуть. Стереть. Удалить.       Что взрослая женщина нашла в ребенке? Непосредственность. Она восхищенно смотрела, как я ловлю языком снежинки, и весело хохотала. Эмоциональность. Даша хмурилась, если я топала ногами и злилась. Легкость. Она полезла за мной на дерево в парке, потому что боялась, что я упаду. Свобода. Даша цыкала, если я слишком громко в метро красивую женщину называла королевой. «Смотри, правда эта тетя похожа на королеву?», — дергала я ее за рукав плаща. «Тише», — заглядываясь на женщину, бормотала Даша.       Но ребенок имеет свойство расти. Превращаться в подростка. Нежный бутон наливается соком, вступая в опасную игру. Им любуются, нюхают, прикасаются. Ужас настает тогда, когда бутон срывают и выбрасывают. Даша спасла меня. Спасла хрупкий бутон от грубых лап неумелого садовника.       Эти садовники все разом были посланы к черту. «Себя надо любить», — поговаривала Дарья Андреевна, заправляя прядь волос за ухо. Любимый жест. Ее и мой. Подсознание что-то шептало, а я, как глухая собака, смотрела на хозяйку.       Позволяя себя трогать, Даша, сама не зная того, подкладывала бревна в костер, на котором сама же меня потом сожгла. Подкладывала с любовью, трепетом, каждый раз позволяя больше. Доводя до предела, стирая границы возрастов.       Мы не боялись осуждения. Мы не боялись косых взглядов. Мы не боялись. Когда любовь сияет в глазах, ты не видишь ничего вокруг. Есть она. Ее взгляд. Стон. Шепот. Ночи, наполненные терпким запахом желания. Пропитанная страстью кожа. Мятые простыни. Волосы, намотанные на кулак. След от укуса. Мой след на ней. Она моя. Моя Даша.       Я бы никогда не подумала, что смогу противостоять матери с отцом. Они орали про болезнь, про совращение, полицию, больницу, психиатра и таблетки. Вылечить! Мать орала так, что окна дрожали. Отец, краснея, стискивал ремень, боясь необходимости наказания. Но ведь по негласному кодексу нормальных родителей провинившихся детей следует наказывать. Я не боялась ремня. Не боялась, потому что уже была с ним знакома. Даша познакомила нас.       Больше ни я, ни Даша не видели моих родителей. Я отказалась от семьи ради нее. Ушла, не оглядываясь. Пока она рядом, мне плевать. Пелена застилает глаза. Будто в шорах ты цокаешь по мостовой, вымощенной чертями и ведущей в ад. Даша была моим личным адом. Но пока она была рядом, все играло по нотам.       Скрипач ошибся в тот момент, когда Даша засомневалась. Дарья Андреевна оказалась не такой смелой и сильной. Она брала, что хотела, пока за этим не следовало проблем. Но после истории с моими родителями, все изменилось. Она изменилась.       Прикосновения стали холодными. Взгляды короткими и исподлобья. Слова сжатыми до смысла. Я хотела орать ей в лицо. Трясти. Вгрызаться в останки наших былых… Чувств? А были ли чувства.       Как мне было принять ее отказ? Ведь, разве ты не борешься до последнего? Разве любовь не преодолевает все на своем пути? Разве человек не готов поставить свою голову ради… Разве, разве, сплошные разве. Глупо надеяться на то, чего и в помине не было.       Как легко подсознание создает в голове образ. Дарья Андреевна была идеальной. Взрослой, умной и опытной. Она чертовски хорошо выглядела. Два высших образования. Карьера. Квартира в центре и машина на понтах. Вот я умело и подставила недостающие элементы для полноты картинки.       Даша получилась заботливой и нежной. Ласковой и страстной. Горячей и рассудительной. Готовой пойти за мной на край света. Готовой умереть за меня. Как просто меняются понятия. Подмена вошла в меня вместе с запахом карамели.       Я просила ее не уходить. Умоляла, стоя перед ней на моральных коленях. Обещала. Клялась. Угрожала. Обвиняла. Требовала. Стекала по стенам ее бездушной камеры, оставляя следы отчаяния.       Тишина. Потом наступила тишина. Безмолвная пустота во всем мире. Говорят, мир теряет свои краски. Нет. Красок нет. И мира тоже нет. Есть пустые глазницы. Дырка вместо рта. Вакуум в грудной клетке. Космос поглотил меня без остатка. Я осталась легким воспоминанием в ее голове. Там я и жила.       Утро, наполненное болью, делает настил. День, наполненный болью, собирает бревна, щедро оставленные Дашей. Вечер, наполненный болью, поджигает спичку. Ночь, наполненная болью, заставляет тебя сгорать заживо. Чтобы с утра начать сначала.       Одиночество. Пустые стены. Голый потолок. Вокруг становится слишком спокойно. И в этом тревожном спокойствии ты теряешь реальность. Нет вчера и сегодня. Завтра никогда не наступит. Неделя за неделей. Месяц за месяцем. Год. Вечность за вечностью. Я ставила крестики в календаре. Потом перестала. Календарь поставил крест на мне.       Выписать. Написать историю про Дарью Андреевну. Рассказать, какая она была. Показать через нежные прикосновения, долгие разговоры под утро, благосклонный взгляд. Кивок головы. Журчание голоса. Дождь из поцелуев.       Задохнуться, но написать хоть строчку о том, как создаются идеалы. Как образ обретает скелет, наращивается мышцами и нежно укутывается в кожу. Ты говоришь: пусть у него будут голубые глаза. Образ повинуется, наполняя себя тайнами глубочайшего моря. И ты тонешь. Тонешь в карамельном запахе.       Бумага ужасающей белизной говорит, что мне не избавиться от червоточины. Она шепчет пророчества, остающиеся царапинами на моем надгробие. Иногда ты не можешь просто взять и забыть. Вычеркнуть. Стереть. Удалить.       Я звонила ей. И бросала трубку. А иногда просто дышала. Даша не отключалась. И я знала, что она знает. Я засыпала. А по утрам ненавидела. Ненавидела себя за слабость. Ненавидела ее за трусость. Била кулаками в стены, надеясь, что они рухнут, и новый мир откроет для меня свои объятья.       Но в новом мире для меня не было места. Груз прошлого позвякивал, прицепленный кандалами. А я любовно протирала его и смахивала пыль. Пыль, которая однажды поглотит меня.       Снег. Дождь. Солнце. Погоде все равно, что происходит внутри маленького человека. Я сидела на скамейке перед ее подъездом, складывая бычки в замок разрушенных иллюзий. Горечь оседала в легких. Силуэт за окном танцевал мой Макабр. Она ведь даже не попрощалась.       Я ни на что не надеялась. Больше не верила в ожидания. Прогнала чудеса из своей жизни. Обман зрения научил меня различать полутона, и я забыла, что такое хорошо и плохо. Я забыла завести сердце утром, и оно заржавело. А я застыла в карамели. Как в янтаре. Ненужная безделушка на пыльной полке.       Дарья Андреевна смахнула непрошеную слезу, обжигающую щеку. Она перечитывала раз за разом, пытаясь убедить себя в том, что это не про нее. Не про них. Бумага пожелтела от старости. Слова выцвели и казались всего лишь призраками, отдающие глухим эхом больного сердца. Руки, потрескавшиеся от морщин, водили по листу, замедляя время. — Я тебя подвела, родная. Как же я тебя подвела, — слова застыли на тонких губах, съеденных минутами, часами, годами без любви.       Без единственной той, что отдавалась без остатка. Что горела в руках дотла, стекая пеплом сквозь пальцы. Дарья Андреевна закрыла лицо руками и тихо заплакала. Без слез и всхлипов. Плакала она долго. До рассвета. До первых капель весеннего дождя. До пустоты в грудной клетке.