На грани

Где-то между небом и землёй То, что начиналось так возвышенно красиво, Обернулось бедой… (с) Крематорий, «Ромео и Джульетта» 1. Утром Ричард возвращается с просветленно-сонным выражением лица. На вопросы отвечает с третьего-четвёртого раза, на насмешливые фразы не реагирует. Падает в кресло в библиотеке и засыпает ненадолго, но крепким сном, сопит, как щенок, иногда вздрагивает. Тогда у него выступает яркий розовый румянец на щеках, и кожа наощупь горячая-горячая. По крайней мере раз в неделю юноша дома не ночует. После отлучек он будто окрылён, потом настроение сменяется обычной для него настороженностью. За день-другой до того, как исчезнуть, Ричард становится злым и раздраженным, огрызается на любые замечания или же угрюмо молчит. И снова появляется — весь будто светящийся изнутри. Если спросить, куда он идет, — смущается, отводит глаза, ворчит что-то о личных делах. Рокэ понимает, что это враньё, но до поры до времени предпочитает не вмешиваться. Будь в этих отлучках что-то опасное, доверенные люди уже сообщили бы. Значит, женщина? Пусть ходит. Лучше встречи с куртизанкой, чем с борцами за Великую Талигойю. Женщина? Вот только со временем Алва ловит себя на мысли, что ни разу не видел помады на щеке или одежде юноши — хотя губы припухшие, будто зацелованные. Случайно небрежно расстёгнутый ворот приоткрывает след на шее — явно от страстного поцелуя. Но после визитов к дамам остается сладковатый запах парфюмерии и нежного тела. И к женщинам ходят с цветами и сонетами. Нет, не сходится... у него кто-то есть — но не возлюбленная. На тренировке Дикон как-то сбрасывает с себя рубашку, видно — ему жарко. И когда он потягивается и поворачивается спиной, Алва видит глубокие царапины. Совсем свежие. Кажется, какая-то пламенная южная натура благосклонна к Повелителю Скал и тянутся эти отношения уже солидный срок — среди свежих следов заметны и более давние, почти совсем зажившие. Посещает гайифский бордель и, скорее всего, одного и того же избранника? Хм… Постоянство — заметная черта надорцев, тем более Окделлов. Но все те же доверенные люди не упоминали посещение юношей злачных кварталов. Да и на гайифский бордель нужны немалые деньги, а расходы Ричарда не превышали мелких трат на посиделки в тавернах и безделушки; больше, чем ему выдавали в начале недели, Ричард не просил никогда. Запах… Возвращаясь из своих ночных отлучек, Ричард явно пахнет иначе, чем обычно — на близком расстоянии чувствуется нечто, выдающее хорошо проведенное время в постели и не в одиночестве. Любопытство вертится в сознании змеёй, и как-то раз Рокэ склоняется над сонным юношей, пытается почувствовать, уловить то, что натолкнуло бы на разгадку. Хотя бы шёпот во сне, ещё какую-нибудь мелочь — он сам не знает, что это может быть, но ум напряжённо ищет ответ. Нотки морисских благовоний. А это еще интереснее! Может быть, юноша просто тайком пользуется любимым парфюмом эра… Но с этой очевидной догадки сбивает некая неправильность, несоответствие. Даже если учесть, что у разных людей аромат приобретает свои оттенки — всё равно, не тот сорт благовоний. Значит… Появляется другое предположение. Смутное. Проверить бы. Но как?.. 2. Дрянь. Сука. Эстебан выругался, опустил носовой платок в чашку с холодной водой, чуть выжал и приложил к разбитой губе. Ну говорил же Окделлу, четыреста раз говорил — не смей бить по лицу и ладоням, не смей бить так, чтобы это было заметно. Просил — не затягивай кожаные наручники так туго: следы остаются. А слова остаются без всякого внимания. Придется снова натирать запястья мазью, скрывать следы под длинными кружевными манжетами. Снова врать родителям и сеньору насчет «попорченного» лица — что споткнулся в темноте пьяным или в таверне подрался. Неужели Дик не понимает, что если об их забавах кто-то узнает, паршиво придется обоим?! А начиналось всё как-то само собой, в Лаик, с одержимости друг другом, страсти и ревности, принимаемой сначала за вражду. Несмотря на разницу в воспитании и характерах, Эстебан чувствовал, что они с Диком похожи — в Окделле тоже есть какая-то особая сила и страсть, и он пойдет на многое… если подтолкнуть в нужном направлении. Ни в ком другом, кто был рядом, такой уверенности не чувствовалось. И после нескольких вполне нежных ночей любви он решил рассказать Дику о том, что давно хотел испытать. Эстебан чётко помнил, как у него возникли мысли о не совсем обычных утехах. Лет в тринадцать или четырнадцать он случайно подглядел, как его кузен по матери развлекается со своим одногодком, сыном ментора. Кузен Анри позволял парню намного ниже его по положению вытворять вещи, которые и равному себе любовнику редко кто позволит. Цепи, кольца, плети… Надолго запомнилось чувство возбуждения, желание попробовать именно так. Полностью зависеть от другого человека, точно так же стонать от удовольствия и боли. Но с кем попробовать?.. Гордой натуре Колиньяра не нравилась идея развлекаться со слугой или шлюхой. К приятелям не тянуло, да и не доверял юноша своей «свите» — любителей сплетен в его окружении хватало. Притом, именно такая гайифская связь с приятелем даже без особой огласки подорвала бы его авторитет как самого главного в компании. Ричард Окделл был вполне хорош собой, знатен и при этом более чем достаточно зависим от чужой воли. И к нему тянуло с непреодолимой силой — голова кружилась и ноги подкашивались от его взгляда, голоса, запаха, тепла и прикосновений. Всё идеально? Поначалу казалось так. Эти игры доставляли немало удовольствия обоим. Было так возбуждающе на людях притворяться врагами, а ночью изобретать всё новые и новые игры. В Лаик юноши еще как-то сдерживали себя, но жизнь в столице дала возможность отпустить на волю все свои фантазии. Сначала изобретательность Дика доставляла немало удовольствия. В какие только игры они не играли! Солдат и пленный, нар-шад и раб из гарема, дворянин и крестьянка… Из Окделла был потрясающий «господин» — затравленный матерью, опекуном, менторами и Арамоной юноша в постели наслаждался той властью, которой ему не хватало в жизни. И после чувственных утех с ним можно было поговорить, лениво пообниматься. Между юношами стали появляться доверие и откровенность. И вдруг… Вдруг началось — сначала маленькие, но всё же тревожащие мелочи, а потом… 3. Сапогом по губам. И плётка. Поцелуй — словно жгучий перец. (с) Закатные твари, как всё начиналось и до чего в итоге дошло... Эстебан вспомнил ту первую их ночь, когда он предложил Дику быть сверху. Даже в почти полной темноте было видно, как в потемневших глазах вспыхнули удивление и интерес, как щеки залил яркий румянец. "Ты серьезно? Я не сумею!" Он и в самом деле не умел. Смущался. Боялся. Медленные и осторожные движения, томительное ожидание. Эстебан сам двигался навстречу ему, подсказывал, что делать. Тогда ему хотелось остроты ощущений, до боли — а Дик еще не был готов всё это дать. Вспоминалось, как они оба боялись попасться на горячем. Невозможность кричать нагнетала обстановку до предела, и они цеплялись друг за друга, как утопающие во время бури. На память оставались царапины и следы от укусов. Это было жарко и горячо, но хотелось ещё. Ещё. Ещё. В тайное любовное гнёздышко на окраине столицы Эстебан притащил все возможные игрушки, какие только мог достать. И на людях специально провоцировал Дикона и смеялся над ценностями Людей Чести — чтобы злость и страсть была жарче. — Наглая язвительная сука… — сквозь зубы цедил Окделл, стегая его плетью. — Закатная тварь… Эстебан постанывал от удовольствия и вертел задницей. Ему нравилось когда любовник обзывал его, ругал самой отборной площадной бранью. Было забавно учить Дика таким словам — в Надоре юный Повелитель Скал был воспитан строгой матушкой, которая считала нескромным даже слово «штаны». Но видно, это давление дало совсем не тот результат, который ожидался — вырвавшись из-под гнёта, юноша позволял себе и горел желанием попробовать всё — даже то, к чему бы относились с опаской бывалые развратники. — Шлюшка. Подстилка. Каждое слово — как удар плетью. — Я?! Неет... Кто ты такой, чтобы я тебе подчинялся?! Новый удар, еще больнее: — Сейчас я твой господин и повелитель, ты понял? — Нет, — нагло и самоуверенно. «Попробуй. Сломай меня. Хватит сил?» С оттяжкой плеть проходится по спине. От боли темнеет перед глазами. — Ди-и-к! Мне больно... я не хочу больше... — Не хочешь, тварь? Тогда выпрашивай прощения. Что это значило, Эстебан понимал. Он послушно становился на колени перед Диком и ласкал губами и языком его член. Ему нравилось, как любовник вцеплялся в его волосы, заставляя принимать глубже и глотать семя. — Посмотри на себя в зеркало. Видел бы сейчас тебя твой отец. Ну, скажи, а? Покорным тоном: — Я шлюха. Я твоя подстилка. Возбуждение граничило с болью, когда Эстебан смотрел на себя в зеркало. Исхлёстанный плетью, в наручниках, с белыми от семени, распухшими от поцелуев губами. Только тогда Дик брал его. Жёстко. Грубо. Так хорошо-о… Первый тревожный звоночек прозвенел, когда Дик предложил Эстебану быть в их игре ментором, а сам захотел быть главой школы. «Ты будешь провинившимся учителем, и я тебя буду наказывать, как учитель непослушного ученика». В тот раз Эстебан получил по рукам нагретой на пламени свечи железной линейкой. После такого приходилось скрывать ожоги под перчатками и бояться, как бы не заметили сеньор и родные. Дикон, придя в себя после сонного оцепенения, которое охватывало его после кульминации, сам был поражён тем, что сделал, долго плакал, умолял простить его. «Я сам не знаю, что на меня нашло… Эстебан, прости меня!» В другой раз любовник озадачил просьбой — найти серое скромное женское платье и надеть его для любовной игры. Колиньяр поухмылялся, но согласился. В тот раз ему пришлось играть роль матери Дикона и выслушать долгую речь обо всех его детских обидах и унижениях. В разгар игры Окделл ударил его пряжкой ремня по лицу — ещё чуть-чуть, и задело бы глаз, но слава Леворукому, остались только царапины на щеках. «Кошка поцарапала», — объяснял он, когда спрашивали, откуда следы на лице. Дик снова обещал, что больше не будет, и в их последующих встречах была даже нежность… И вот теперь — опять. Фамильным перстнем по губам. Больно. Заживать будет до-о-олго… Поиграли, называется. Нет, Эстебан, конечно, мечтал быть вторым Вороном — но не заменой же Ворону для Дика?! «Вы убили моего отца, эр Рокэ! Вы меня унижаете! Я вас ненавижу-у…» Это что, безумие? И если да, что с этим делать?! 4. Оруженосец графа Килеана притягивает к себе взгляды расквашенной губой и синими кругами под глазами. Смотрит на Ричарда как-то странно — с обидой и злостью, но… Вот взгляды юношей встречаются, и Алва почти чувствует пробегающую между ними искру, в которой ненависти нет. Совсем нет. Домысел? Может быть. Чего только не придумаешь, созерцая гостей прекрасной баронессы… — Маркиз Сабве, вы близки к тому, чтобы ввести новую моду, — шутит Валме. — Эти длинные кружева почти до кончиков пальцев… Оригинально. И узнаю алатскую работу, мастерство, которое не подделать. Мне тоже нравится, это самая нежная ткань. Интересно… Рокэ будто невзначай поглядывает на одеяние наследника вице-кансилльера. Цвета сеньора, но пошит костюм с присущей навозникам роскошью и по самой последней моде. И да — кружева. Как будто возврат к гротескно-пышным манжетам, модным до того, как королевой стала Алиса Дриксенская. Фасон занятен. Такими широкими и длинными рукавами щеголял один приятель Рокэ, когда они по молодости и пьянке решили «развлечься». Узкие манжеты на запястья, натертые наручниками, та ведь еще пытка. Развлечься? Вышло плохо — другу явно не понравилась подчиненная роль, да и Алве все эти хлысты-ошейники-наручники показались идиотской вознёй. Но похоже, кто-то не разделяет этого мнения? А забавно, как всего лишь чей-то новый наряд может пробудить, скажем так, давние воспоминания! Дикон всё ещё в состоянии блаженного удовлетворения миром и собой. Мальчишка. Все же интересно, где он пропадает время от времени. Вчера он долго плескался в купальне, но волосы сохраняют тень чужого парфюма, чужого запаха. Алва чувствует себя собакой, напавшей на след — правда, нюх у него с детства был почти как у дайты. — Выпьете вина вместе со мной, маркиз? — предложил Рокэ, протягивая юноше полный до краёв бокал. Эстебан Колиньяр улыбнулся — как же заметно это восхищение, и как же... как же надоедает. Когда он взялся за тонкую ножку из алатского хрусталя, рука чуть дрогнула, и "Черная Кровь" пролилась на светлые перчатки. Юноша прикусил губу. Когда он стаскивал ткань с руки, на лице появилась гримаса боли. — Ну-ка, покажите ладонь. Как это вас так угораздило? Ничего себе. Чем это его так били по рукам? И кто? Алва перевел взгляд на своего оруженосца. Дик держался спокойно, но его лицо побледнело, и застывший взгляд, устремленный на Эстебана, будто умолял о чём-то. "Или мои предположения неправильны в корне, или чего-то о Ричарде я всё же не знал". — Ммм... это случайно вышло. Я ездил верхом без перчаток и натёр руки о поводья. Отговорка дурацкая. А Дикон какими-то нервными движениями обрывает цветок. Всё сходится — парфюм Колиньяра похож на тот, которым пахнет Окделл после своих отлучек, рукава — как раз такие, которые не давят на истёртые наручниками запястья, на ладонях следы будто от хлыста, разбитая губа... И взгляды, и взгляды... Что же вы творите, юноши, что с вами происходит? 5. Нам не сделать шаг навстречу друг другу. Каждый из нас танцует вальс С собственной тенью по кругу, по кругу. (с) — Вы бы не запускали такие раны. От случайного прикосновения к руке Эстебан чуть не взвыл. Закатные твари. Что скажет Алва, если узнает об их с Диком играх? — Не стоит волноваться, — сказал он, пытаясь всё ещё держать лицо в паршивейшей ситуации. — Смотрите сами. Если очень больно, лучше приходите ко мне, я вам помогу. Будет досадно, если вы наживете себе шрамы на всю жизнь в столь юном возрасте и дурацким образом. Сами понимаете, коновалов в столице полно. "Он знает. А если нет, то догадывается. Не знал — не предлагал бы мне помощь. Алва никому ничего не предлагает просто так". Холодок по спине. Страх. — Я приму это во внимание, герцог. Алва улыбается чуть ехидно, Дикон — растерянно. Дикон… С ним стало твориться что-то не то, и чем дальше, тем глубже заходило это «не то». Причинять столько боли, настолько сходить с ума, почувствовав возможность унизить другого, — ненормально! Это было бы объяснимо, стройся их отношения на ненависти и исключительно на попытках сломать. Но ведь ненависти не было вообще. После игр Дикон был нежен, обнимал, целовал, чуть ли не на коленях просил прощения, если переходил границы допустимого. Он будто сам понимал, что какая-то рана в душе не дает ему покоя — смотрел в глаза, как измученное животное, умолял взглядом: «Помоги, помоги мне понять, что творится со мной…» Но во время плотской любви Дик становился непредсказуем, жесток и опасен. От такого любовника не грех было бы и сбежать. Может быть, оно и проще — расстаться, не подвергать опасности себя и не вводить в искушение другого. Но Эстебан понимал, что оставить Ричарда у него не достанет сил. Слишком далеко зашёл, впустил в душу, привязался. Это чувство стало чем-то неотделимым для него — как собственные плоть и кровь. Дикон… Такой родной и близкий в их минуты «до» и «после», но сильный и желанный, когда берёт власть в свои руки. С ним всё необыкновенно, такой остроты ощущений ни с кем другим уже не будет — разве после крепкой горечи касеры будет кружиться голова от лёгких сладких ликеров?.. Дикон… Так сильно въелся в кожу, в душу. И что с ним происходит теперь, что делать с этой болезнью?! * Прошло несколько дней. Раны с той ночи не только не заживали — некоторые начинали болеть ещё больше. Да, Ричард «постарался». Прелесть просто… Пойти к лекарю Эстебан опасался. Семейный помог бы, но неизбежно начал бы задавать неприятные вопросы — откуда все эти царапины, ссадины и ожоги. А искать кого-то на стороне — Алва прав, коновалов в Олларии полно, и было бы досадно стать калекой по своей же глупости. Алва. Просить помощи у него теперь, после пары бессонных ночей и пережитой боли, казалось не такой уж плохой мыслью. И пусть лучше догадается он один, чем о происходящем станут говорить все кому не лень. В особняке юношу встретил смуглый кэналлиец, больше похожий на воина или пирата, чем на управляющего. — Соберано ждет вашего визита? Эстебан сделал вид, что не обратил внимания на лёгкое недоверие в его тоне. — Да, герцог приглашал меня. Это по личному делу, — с вежливой прохладой в голосе. «Я понимаю, вы беспокоитесь о своем господине, но, поверьте, я не опасен для него — остальное же вас не касается». — Я сообщу соберано. Через некоторое время — наверное, короткое, но показавшееся юноше чуть ли не целым днем — паж провел его в кабинет. Алва не стал тратить время на пустой обмен любезностями и перешёл сразу к делу. — Ну-ка, покажите следы ваших утех. Так, на руках я уже видел. Еще что? Раздевайтесь, не стесняйтесь, не стройте из себя трепетную девицу. Поздно уже. Эстебан сжал зубы и молча терпел, пока герцог осматривал его, какими-то едкими морисскими настоями обрабатывал раны и перевязывал их. Тишина угнетала. Наконец Алва закончил, вышел в соседнюю комнату и принес юноше халат. — Наденьте пока что это. И давайте поговорим начистоту. — Я готов. Готов, как же. В животе разлилось противное, неприятное чувство. Едкий, колючий холод. Мурашки по коже. Эстебан вцепился в ручку кресла. — Итак, вы состоите в связи с моим оруженосцем. Давно? — Со времени Лаик. Но… но эти раны, и всё прочее… это началось совсем недавно. Раньше… раньше Дикон не был таким. Алва на миг прикрыл глаза ладонями. — То есть? — Раньше мы просто играли в подчинение. Оба понимали, что это только развлечение, и могли остановиться. А потом… Ричард начал терять контроль над собой, он просил меня играть роли тех людей, которые его обидели, говорил мне всё, что не мог сказать им. И тогда… тогда с ним начало твориться такое, с чем я справиться не могу. Юноша вздохнул. Щёки горели, как от парочки солидных пощечин. — Мне нужно знать все подробности. В синем взгляде читался неумолимый интерес исследователя. Колиньяру стало жутко, но он ещё сильнее вцепился в ручку кресла и изложил все подробности, как и требовал герцог. Казалось бы, от исповеди на душе легчает. Сейчас же легче не стало. Был только страх. Но не за себя. — Герцог… пожалуйста… вы же не причините Дикону вреда? Он не виноват! Я сам разбудил в нем… — Вы сами. Да. Вы сделали глупость… — в голосе Алвы гнева не было, это обнадеживало. — И может быть, лучше, чтобы эта злость проявилась в юноше сейчас, чем тлела, дожидаясь другого момента. Хм… наверное, и я виноват. Что-то упустил из виду. Эту ответственность нести нам обоим. — Но… что же делать теперь? Оставить его я не могу в любом случае. — А я и не говорю вам — оставить. В сложившихся обстоятельствах действовать вместе — наша обязанность. 6. — Ричард, хорошо, что вы заглянули сами, — сказал Рокэ оруженосцу, нерешительно остановившемуся на пороге кабинета. — Садитесь рядом и налейте себе вина. Нам надо поговорить. — Да, эр Рокэ? — юноша вздрогнул. — Поговорить, как мужчина с мужчиной. Не бойтесь, я не питаюсь невинными Людьми Чести. Впрочем, вы-то явно не невинны. Знаете, история ваших отношений с молодым Колиньяром меня поразила. Я узнал много интересного. — Кто вам сказал?! Это ложь! — вскрикнул Дик, покраснев до ушей. — Будете строить оскорбленную невинность перед родными своего любовника. Как знать, может и поверят. Но я бы не советовал вам навлекать на себя гнев господина вице-кансилльера. До женитьбы он был тот еще дуэлянт и однажды в одиночку уложил на дуэли четверых. Хорошее мастерство, но тогдашняя его дама сердца таких ратных подвигов далеко не заслуживала. — Я ничего не… — Юноша, Жоан Колиньяр не дурак, и он вряд ли поверит, что его сын постоянно имеет несчастье спотыкаться на ступеньках, неудачно падать или драться в таверне. Ладно, перейдём от лирики к делу. Я в курсе вашей любовной жизни. Скажите мне, зачем вам эта связь? Вы так сильно ненавидите Эстебана? Почему бы вам тогда не вызвать его на дуэль?.. Дик отвел взгляд. — Вы ошибаетесь, эр Рокэ… Он… он меня любит. И… кажется, я его тоже. Так не должно быть, но… Рокэ выпил вина. Любовь. Да, закатные твари побери, это тоже любовь. Он всё ещё не мог понять, как такое может происходить. Вчера человек, которого он считал наглым щенком, беспутным прожигателем жизни и, что греха таить, презирал слегка, смотрел на него, как на последнюю надежду. И просил не за себя, а за другого. «Помогите Ричарду, пожалуйста. Его что-то грызет изнутри, а я с этим не могу справиться». Как мог такое говорить гордый наследник не самого последнего в Талиге рода, человек, которому Окделл причинил и телесную, и душевную боль? Впрочем, люди иногда сходят с ума. — Ричард… объясни мне одну вещь. Если ты, как сам говоришь, любишь Эстебана — за какими закатными тварями ты его унижаешь? Какого Леворукого, объясни ты мне, ты ломаешь ему и душу, и тело? Может быть, эти слова прозвучат странно в моих устах, но человек не игрушка. — Эр Рокэ! — сдавленно прошептал юноша. — Может быть, ты считаешь, что если он навозник, то он хуже тебя и это дает тебе какие-то особенные права? Открою тебе маленький секрет — душа есть у каждого, а не только у Людей Чести. И навознику тоже больно, когда его бьют и унижают. Тебе прекрасно известно, что Эстебан человек гордый и честолюбивый. Вот и представь себе, до какой степени ты его довел, что он сидел здесь, в этом кабинете, и исповедовался мне. Мало того что чужому человеку, так еще и тому, кому он подражает. Да у него на лице написано, что со мной он предпочел бы увидеться, совершив великий подвиг — и так далее, все эти юношеские мечты. А не в таких обстоятельствах. Что надо было сделать, чтобы он до этого дошел? — Но… мы же просто играли. Да, я иногда не мог остановиться, и всё же… — Не утешай себя иллюзиями. Ты перешёл грань. Ты сделал очень больно человеку, который тебя любит. Знаешь, он не для себя просил помощи — в первую очередь его интересовало, что будет с тобой. Дик смотрел на него широко открытыми глазами. Тёмный взгляд, расширенные зрачки. Хм. Колиньяр прав, всё зашло очень далеко. — Со мной ничего не будет. Всё нормально. Этого больше не повторится. Пытается держать себя в руках? Однако же плохо это у него выходит. — Ричард, ты прекрасно знаешь и сам, что обещания тут не подходят. Тем более, обещания, которых ты выполнить не в силах. Юноша ничего не ответил. Молчание тянулось долго. Тягостно. Наконец Дик холодно сказал: — А всё-таки он трус. Если так хотелось от меня уйти, мог бы и сам сказать, а не просить вас сообщить мне об этом. Даже сейчас, когда вопрос ясен, Ричард пытается уйти от проблемы. Нехороший признак. Очень нехороший. — Глупости! — Рокэ немного начинал злиться. — Да как ты не понимаешь? Если бы он хотел от тебя уйти, ему незачем было бы идти на разговор со мной. А он переступил через свою гордость ради тебя. — Мне не нужны эти жертвы. Оставьте меня в покое. — Отлично, юноша. Если вам так угодно, я не буду вас беспокоить разговорами. Но в ближайшее время вы не будете покидать мой дом в одиночестве. Я лично прослежу, чтобы вы не виделись с любовником. — Заботитесь о моей нравственности? Удивительно. Впрочем, как вам будет угодно… монсеньор. Щенок показывает зубки. Злится. Как невовремя. Ничего, пусть позлится и попробует высказать свою злость. Интересно, к чему это приведёт. * Проходит день, второй, третий. Ричард даже не пытается никуда уйти один. Он вообще не выходит из дома. Бродит по особняку бесцельно, натыкаясь на всё что попало и спотыкаясь чуть ли не на ровном месте. Ему плохо. Больно. Обидно. Со стороны он похож на страдающего зависимостью от саккотты в поиске заветной дозы белого порошка. Но держится, кусает губы и сжимает кулаки. Рокэ видит — это всё то же желание жестокой игры, стремление подчинить себе если не тех, кто ломал ему жизнь, то хотя бы случайную жертву. На разговор юноша не идет, на все вопросы отвечает односложно: «Да, эр», «Нет, эр», «Не знаю, эр». А то и просто угрюмо молчит и сопит. Иногда Рокэ хочет прикоснуться к юноше, обнять его — как ребенка — утешить, сказать что-то. Но что? Что всё пройдет? Глупо. На третий день приходит Эстебан — показать, что раны почти зажили, поблагодарить и, естественно, спросить, как Ричард и можно ли его увидеть. «Еще нельзя. Ждите». — Юноша, если вы не хотите делиться своими чувствами и мыслями со мной, заведите дневник, пойдите на исповедь, да что угодно. Только не ходите с таким видом, будто вас кто-то медленно убивает или вы хотите кого-то запытать до смерти. Вы просто должны вытряхнуть всё это из себя, невозможно вечно носить в душе пулю. Ричард отводит взгляд. — Исповедь ни для кого не является тайной. Вы сами знаете, чего стоят сейчас священники. А дневник… мать всегда читала мои дневники, в конце-концов я перестал их вести. — Можете написать обо всем, что втянуло вас в такие игры, и сжечь. Должно же вам стать легче. Целый день Дикон ходит мрачнее черной тучи. А потом берёт тетрадь, перо и закрывается в своей спальне. До вечера следующего дня. Рокэ не тревожит его, только приказывает слугам приносить еду юноше в комнату. Как помочь Ричарду, он пока не знает. Должно же быть какое-то решение. 7. Камню, летящему в пропасть, есть сотня причин не достичь дна. (с) Еще день. Два. Три. Четыре. Дик почти постоянно сидел в своей спальне, полностью отдаляясь от внешнего мира. Слуга, заходивший к нему, сообщил, что юноша жёг в камине какие-то листы, а потом долго смотрел на огонь. К еде Ричард почти не притрагивался, на вопросы не реагировал. — Мне страшно ходить к вашему оруженосцу, соберано. У него глаза какие-то безумные. Будто у выходца. И голос — как у вернувшегося из могилы. Я так не могу, соберано. Честное слово, не могу. — Ты хочешь сказать, что видел выходцев или восставших мертвецов? — пошутил Рокэ над слугой, но всё же вечером пошел к Ричарду. Тот сидел на ковре, обнимая себя за плечи, и напряженно всматривался в пляшущие язычки пламени. — Юноша! — тихо позвал Рокэ. Молчание. — Дикон… Что с тобой? — Ничего, господин Первый маршал. Мне легче. Я завтра же вернусь к исполнению своих обязанностей. В голосе лёд — на вид, спокойствие, которому позавидовали бы Спруты. Но это только видимость, самообладание и холодно-официальный тон хуже любой истерики. — Дик, я прекрасно тебя понимаю. Тебе больно и страшно. Ты не знаешь, как быть дальше. Давай поговорим и вместе разберемся. — Я. Не. Хочу. — Ладно, со мной разговаривать ты не желаешь. Может быть, ты хочешь увидеться с любовником? Я попрошу Эстебана прийти к тебе. Но увидеться еще не значит, что… — Нет! — Дик резким вскриком оборвал его речь. — Как же ты себя довел… Скажи, что вообще тебя заставило влезть во всё это? — А то Эстебан вам не рассказал. Ему хотелось острых ощущений в постели. А мне хотелось почувствовать власть. Хоть когда-нибудь, хоть как-то сделать то, чего хочу я, а не того, что требует матушка, отец Маттео, капитан Арамона, менторы, эр Август, да кто угодно… Мне всегда говорили, что я должен доказывать свою силу воли. Я устал от этого страха показаться слабым. Ну? Вы услышали то, что хотели услышать? Вы довольны? Рокэ вздохнул и легонько обнял юношу. — Ты сильный, Дикон. Ты следуешь долгу и пытаешься бороться с болезненными чувствами в себе. У тебя всё получится. — Но… — Держись. Успокойся. Не сдавайся. Ты со всем справишься. Дик повернулся в объятиях и посмотрел на него. — Я сделал так, как вы советовали. Написал обо всём, что меня мучило, и сжёг. Мне стало немного легче. Но теперь мне пусто. Я не знаю, как мне быть дальше, как жить дальше. Эстебан мне никогда не простит. Я его потерял. — Ты не можешь быть уверен в таком предположении, пока вы не увидитесь. Мне кажется, он и не винил тебя ни в чём. — Не знаю. Мне будет стыдно… стыдно снова с ним видеться. И… эр Рокэ, я боюсь, что если он меня простит, всё снова вернется… что я не смогу сдерживать себя… — Сможешь, — уверенно ответил Рокэ и поцеловал юношу в висок. — Вряд ли… я уже отвык, каково это — когда только нежность… — Привыкнешь заново. Не бойся. Рокэ провел пальцами по шее Дикона, снова прикоснулся губами к виску, к щеке, скользнул по подбородку. Взял ладонь юноши в свою и осторожно принялся целовать его пальцы. — Что вы делаете?! — Дик отстранился, резко вырвался из объятий. — Просто показываю тебе, что нежность ничем не хуже этих ваших игрушек. Тебе ведь нравится? Дик кивнул и закрыл лицо руками. * На следующий день Рокэ пригласил Эстебана прийти вечером и поговорить. Колиньяр явился ровно в назначенное время. Бледный, исхудавший, измученный. На почти снежно-белом лице тёмные глаза горели, будто у закатной твари. — Как Ричард? – спросил он. – Ему лучше? — Почти. Сейчас, без того, что он с вами делал, он чувствует себя как зависимый от саккотты, которому отказали в новой порции чудесного порошка. Как говорят торговцы дурманными зельями в Багряных Землях, «его ломает». — «Ломает»? — с усмешкой повторил Эстебан. — И долго же это будет длиться? Рокэ вздохнул. Ему было не по себе. Да, он привык быть безжалостным и исполнять или предлагать жестокие решения — но этого мальчишку, с его нелепой и всепрощающей любовью, было откровенно жаль. — Долго, если не перебить ему охоту к таким развлечениям. Так, чтобы тяга переходить за грань пропала навсегда. Он сам сказал, что понимает всё, но боится снова увлечься и потерять контроль. Поэтому действовать придётся жёстко. Предупреждаю сразу, вам это не понравится. Эстебан вцепился в подлокотники кресла. — Говорите. Ради Дика я готов на всё. Алва на миг прикрыл лицо руками. — Вам еще нужны эти отношения, маркиз? После всего, что вы уже пережили? И даже если учесть возможность, что мы с вами можем и не справиться, что безумие зашло слишком далеко? — Я люблю Ричарда и готов на всё. Говорите, что я должен сделать. — На всё? А если я скажу, что вы должны причинить ему боль? Эстебан дернулся, прикусил губу. Глубоко вздохнул и выдохнул. И спросил: — Зачем? — Чтобы на себе почувствовал всё, что делал с вами, и больше не хотел издеваться над кем-либо. — А если он не выдержит? Рокэ покачал головой. — Выдержит. Вопрос сейчас в том, сможете ли вы. — Я… я заставлю себя, если так надо. — Надо. Молчание было неловким. Рокэ наблюдал за юношей и понимал: силы Эстебана уже на исходе, эта любовь его измучила, истерзала. Почему же он ищет спасения для Дикона тоже, не только для себя? Неужели связь между ними настолько сильна? Выходит, сильна, и их придётся на время разлучить — чтобы восстановили силы и не искалечили друг друга болью. — Что еще я должен сделать? — Эстебан нарушил молчание первым. — Отпустить Ричарда. Дать ему побыть с кем-то другим. Почувствовать вкус отношений, не связанных с этими играми. — Отлично. Вы хотите его соблазнить. А я-то думал, отчего вы так охотно согласились помочь. — Это необходимо, — сказал Рокэ. — На время. — Но если Дикон не захочет потом ко мне вернуться… впрочем, неважно. Я готов и к этому. Нет, вряд ли готов, но переживу. Не страшно. — Страшно, — возразил Алва. — И все же страх не значит, что не надо идти вперёд. И молча повел его к Дикону.