Истина, скрытая за правдой

— Эда.. — Эд, — поправляет она на автомате, плотнее кутаясь в китель лейтенанта. Собственный плащ полинялыми алыми лохмотьями валяется у ног. Потом починит, приведет в порядок, а пока воротник-стойка шершаво гладит щеку и тянет тонкой прожилкой парфюма Хоукай. Хавок перекатывает во рту сигарету, нахмурившись, и протягивает руку. — Шеф, — находится он, сдерживая усмешку, и протягивает ей руку. И она, такая обычно показушно-самостоятельная, хватается за нее грязными пальцами. Подбирает плащ, отряхивая от налипших брызг, бездумно проверяет работу протеза и идет из переулка на улицу, в объятия мелкой осенней мороси. Ал семенит следом молчаливой громадой. Мимо, сковав руки за спиной, уводят причину сегодняшнего переполоха – очередного фанатика вроде того, что хотел похоронить Централ подо льдом, только размах у этого меньше. Часом ранее он вспорол ей ногу своим неуместным копьем, и пока она наскоро мотала рукав плаща вокруг бедра, горланил нечто в духе «да что может сделать обычная малолетняя девчонка против великой цели?!». Ровно до тех пор, пока она лично не пояснила ему и за умения, и за девчонку. Осадок все равно остается, хотя этот мудак вряд ли в следующий раз будет оценивать соперника по наличию сисек. Эд плотнее кутается в форму и втискивается в автомобиль между братом и Хавоком: вряд ли после трибунала ему вообще суждено увидеть хоть кого-то, фюрер бескомпромиссен к предателям. В машине тесно и пахнет порохом, сигаретным дымом и потом: служебная. Эд морщится, оттирая рукой порез на бедре, неглубокий, но кровоточащий. Материал брюк мерзко пристает к липкой коже. Ей повезло пойти в мать, думается ей в такие моменты, — миниатюрную, с маленькими бедрами и грудью. Пышные формы не стали бы помощниками в бою. Хотя она слишком не помнит и слишком не любит отца, чтобы сравнить наследственность. Ей достаточно и того, что есть, чтобы всякий раз кривиться отражению. Блядство. А миру, — издевается, что ли? — достаточно того, что под майкой у нее не плоская твердая грудина, чтобы постоянно давать поводы для клокочущей злобы на себя же. Какая дурость лезет в голову. С насмешкой самой себе, приходит мысль: Эд может из груды старого железа за минуту собрать танк, но не способна даже залатать себе царапину. И чего тогда стоит вся ее алхимия? Она пялится в пролетающие мимо кварталы, укрытые пеленой дождя, и трет рану по краям, унимая зуд. Очередной некрасивый шрам. Она запрещает себе применять к себе эпитеты подобного рода. Внешность не играет роли, твердит она себе. То, что осталось от ее тела после того, как Истина отожрала свою долю, чуть больше, чем наполовину укрыто сеткой из таких же отметин. Эд хочет верить, что раз до сих пор жива, то эти шрамы делают ее сильнее. — Стальная..? — Мустанг смотрит с пассажирского сиденья темно и пристально: она дергает плечом, набычившись, и обрывает саму себя от подкатившей некстати рефлексии. — Чего надо? — едва удерживает на языке «Я в порядке», как будто ему и правда есть дело. Мустанг затягивает паузу, продолжая буравить взглядом, и не язвит. — Выбирай выражения, — скрипит он. — Ты мой подчиненный. Он замолкает и переводит взгляд на лобовое стекло: это кажется самым странным за сегодня. Эд немного, совсем чуть-чуть, благодарна. То ли за то, что не стал доебываться, то ли за то, что осталось между строк. К черту! — не нужны ей тут ни колкие лекции, ни учтивая жалость. Она не сентиментальная провинциальная девчонка, спросившая помощи на улице, она солдат, стальная оболочка, цельнометаллический, мать его, алхимик, вот и не лезьте туда, где неживая сталь стыкуется с беспокойными нервами. Железный кокон из обещаний — не себе, но брату, из клятв, из упрямо сведенных бровей и сжатых губ. Самый молодой из тех, кто смог достичь своего звания. Самый молодой из тех, кто проебался по жизни в самом ее начале. Самая молодая, — поправляет она себя и морщится, до того противно звучит. *** — Это всего лишь царапина, лейтенант, не надо врача. И этого не надо, все в порядке, я ж не сахарный, — неловко улыбается уже в штабе, стянув брюки с бедер, пока Соколиный глаз затягивает бинты. Риза смотрит и молчит, смотрит и завязывает махровые края в тугой узел. — Вам повезло в этот раз, — она выпрямляется, кладет руку ей на плечо и сдержанно сжимает. — В следующий раз может не повезти. Риза умная, Риза подбирает слова. Эд не стала бы терпеть нотации, если бы это не была прошедшая сквозь пекло Хоукай, знающая цену жизни. Эд тоже знает, знает лучше многих, но все равно по какому-то космическому закону совершенно не бережет свою. Не ради себя уж точно. — Спасибо, — давит она, застегиваясь, и выходят они молча. *** Она осматривает Ала с критической осторожностью и теплотой в глазах, старается не казаться, а быть сильной и внимательной, шутит, хлопнув в ладоши и заделывая небольшую трещину на стыке деталей корпуса. — Мне надо написать отчет об этой стычке, пока мы в городе, а то ты же знаешь этого говнюка-полковника, он же до смерти потом достанет, так что, Ал, дай мне пару часов, ладно? — Как твоя нога? — вместо ответа спрашивает он. — Бывало хуже, — она смеется и отмахивается, взбодрившись. — Не переживай. Наверное, думают они все-таки об одном. Слишком живы еще воспоминания о памятной стычке со Шрамом. — Хотел бы я, чтобы наша алхимия была способна лечить раны, — Альфонс вздыхает чуть расстроено и мечтательно. — Я бы тоже хотел, — эхом отзывается Эд. И Ал, привыкший, ее не поправляет. *** Она сидит за столом над третьим листом подряд, не зная, что написать в рапорте, и спиной чувствует взгляд брата. Ал же не чувствует ничего, и оттого она будто вся один оголенный нерв — воспринимающая все куда ближе к сердцу, чем хочет показывать. Она жалеет про себя, что не родилась мужчиной, способным стать ему еще большей поддержкой и защитой. Мужчиной, потому что тогда ни у кого не возникло бы и мысли видеть в ней слабину. Постоянно ждать от нее слабости, как подвоха. Она знает не одну и не двух сильных женщин, но ей все равно неуютно от того, как ее младший брат переживает о ней, хотя должно быть все наоборот. Он бы не беспокоился за нее так сильно, не сахарная ведь и правда. Хотя, это же Ал. Он бы беспокоился в любом случае. Комок из «прости, что я не оказалась достаточно сильной, чтобы суметь все с самого начала» привычно вязнет комом в горле, всякий раз, как она думает об этом. Ей стыдно за саму себя, за то, что постоянно приходится доказывать — даже не остальным, а себе, — что она может. Что она, в первую очередь, это знания, это умения, это сила и способности. И только потом, где-то там, в самом конце телепается девочка, за которую стоит переживать. Она ставит в писанине последний размашистый росчерк подписи. — Я пойду, отнесу, хорошо? — говорит и выскальзывает из комнаты раньше, чем брат поймет что-то по ее лицу. *** Коридоры, одинаковые и безликие, сменяют один другой, потому что им дали комнату в западном крыле, а кабинет полковника в восточном. День клонится к вечеру, затянувшийся дождь полирует улицу снаружи, отчего все дома выглядят под стать настроению — смятенными и какими-то осунувшимися. Эд стискивает в руках бумажки, ускоряя шаг, обещая себе расправиться с этим идиотским состоянием еще до того, как дойдет до нужной двери. Она бодро машет Фарману, выходящему ей навстречу из-за поворота, и даже перекидывается с ним парой слов. Неопределенно жмет плечами, когда тот спрашивает ее об их с братом дальнейших планах, — да черт ногу сломит, зацепок ничтожно мало и много одновременно, и ей нужно подумать об этом. Фарман учтиво предлагает проводить их на поезд, если что, выразительно кивнув на свежий бинт. Эд отмахивается, мол, у вас же и так дел по горло, прапорщик, не надо. Ей не хочется думать, было ли в этом что-то сексистское, потому что херня полная и надо перестать забивать голову дурью. Дверь бесшумно шуршит по ковролину и впускает ее в проветренный кабинет. — Отчет принес, — взмахивает бумагой и бросает на стол. Мустанг, наклонившись над журналом выездов, вносит пометки о сегодняшнем использовании служебного автомобиля, бегло выводит время выезда и возвращения и причину. И совершенно не смотрит на нее. — Отлично, что не тянешь, в кое-то веке, — сухо бросает он. — Сядь, я проверю, что ты там накарябала. — Накарябал, — с нажимом поправляет она, сама не зная, зачем. Между ними бездна субординации и вряд ли полковник тот человек, который пойдет на уступку ее собственной придури. Она плюхается на диван, окончательно испортив себе самой настроение таким течением мыслей, и беспокойно перебирает в воздухе механическими пальцами, отвлекаясь тихим шелестом подшипников. Всем уже доказала, что может многое, и все равно упирается в такой мелочи, как обращения. Каждый раз взваливает на себя все больше и больше, говоря будто: «Я могу! Я не калека, не слабая женщина, не нужно, я не подведу». Пока не начнет трещать по швам, хотя никому даже в голову не приходит усомниться в ее силе. — Есть у тебя выпить? — хрипло спрашивает. Мустанг поднимает на нее взгляд, изгибая бровь выразительно. — Я, по-твоему, мини-бар здесь держу? Эду хочется ему за такие рожи разбить лицо. Даже когда насмехается — не так сильно, а вот за это «а не зарвалась ли ты часом, Стальная?» кулаки чешутся неимоверно. — Давай еще, блять, скажи, что девочкам не положено, — голос подводит хрипотой некстати. Скажи это, и у меня появится повод действительно дать тебе в глаз, думает она. — Ты такая мелкая, что сходу и не разобрать, кто, — беспристрастно парирует мужчина, опуская глаза снова в отчет, оставляя ее кипеть в полном одиночестве в адском месиве из желания заорать и разрыдаться. *** Она не понимает, в какой момент заснула, только просыпается от прикосновения к плечу. К правому плечу. К гребанному стыку автоброни и рубца, до которого нельзя дотрагиваться никому, кроме ее механика. От этого перехватывает дыхание на вдохе и не хочется смотреть вбок, туда, где Мустанг рассеянно-сосредоточенно обводит пальцами шляпки болтов, но она бросает на его лицо хмурый взгляд. Не трогай, хочет сказать она, не прикасайся к этому, к моему уродству, ко мне вообще; ей хочется сжаться комком и спрятать увечья от чужих глаз. Не трогай, хочется выть ей, блять, не трогай, я все равно ничего не чувствую! Именно так Ал не чувствует всем телом. И это напоминание подгоняет и коробит ее каждый день. — Я все равно не чувствую, — бросает она севшим голосом, дернув привычно плечом, надломившись где-то на середине фразы. Эд на секунду разрешает себе подумать, что ей бы хотелось ощутить это прикосновение. Не трогай, прошу тебя. Мустанг смотрит на нее глухо, он смотрит сквозь нее, вглубь нее, перебирая металлические фаланги. Она непоследовательная сегодня, она сегодня меланхолит и хандрит, и списывает все на это, поэтому когда полковник поднимает руку и накрывает горячей ладонью острое плечо поверх майки — уже не вскользь, не опасаясь спугнуть, а будто что-то и правда понимает, и притягивает ее к себе, она всхлипывает неожиданно громко в вечерней тишине кабинета. — Я думал, она легче, твоя броня, — говорит он, черт знает, что имея в виду. Пожалуйста, перестань, не трогай так, переходя от сплава к изрезанной шрамами коже, не доставай одними глазами своими невозможными туда, куда сама никогда не сунется. Прекрати, прекрати, черт возьми. — Ты слишком много на себе тащишь, — добивает Мустанг, скользнув большим пальцем по кромке волос под косой. И она вспыхивает от этого, как по щелчку. Подтягивает ноги к груди и воет, надломленная тем, как легко он перешел со стали на плоть, как легко проник под ее казавшийся крепким панцирь. Ее трясет в беззвучном, нарастающем рыдании, потому что черт, в самом худшем случае, это мог быть кто угодно, только не заносчивый, себялюбивый, ублюдочный Мустанг, которому не должно быть дела. Она шлет его нахуй, завывая навзрыд, сползая по дивану вниз, в неловкие объятия человека, которого хотела бы видеть сейчас приблизительно никогда. — Дура, Стальная, какая же дура, — он гладит ее трясущиеся плечи, пока она уделывает слезами и соплями его рубашку, и смотрит выше плеча, мимо, в стену, не давая ей повода усомниться в оправданности такой искренности. Через все ее «должна», через невысказанные никому переживания и страх, будь-он-проклят-Огненный-алхимик безжалостно выжигает ее до истерики, выдергивая своим «ты не обязана» на свет все то, что она сама никогда не смогла бы признать. Возможность дать слабину. Ту, которая была засунута глубоко и надолго тогда, когда Ал перестал чувствовать свое тело, а она начала отрицать свое. Она срывает рыданиями голос, сжимаясь комком, завывая на каждое мустанговское «тише, ну, Стальная, я же блять не умею успокаивать» как по сигналу, потому что лучше бы он оставался заносчивым ублюдком. — Это был единственный раз, — булькает ему в грудину, чувствуя, как встает снова в горле комом от того, как ложатся теплом на острые лопатки его ладони. — Хуй я таким еще хоть раз тебе покажусь. Ей хотелось бы иногда быть глупой провинциалкой, но как можно, когда можешь просчитывать в уме сложнейшие формулы для преобразований. Дать ей поразительную силу духа, не знающую сомнений, и взамен это тело, в котором всегда и все сомневаются — вот он, ваш гребанный равноценный обмен, да?! — Ты очень красивая девушка, — перебивает он, когда оказывается, что она сказала это вслух. Эд не успевает спрятаться за броней, за панцирем мальчишества, ощетиниться иглами обычной их перепалки. — И это не унижает твоих способностей. Ей не хочется слышать его, но это звучит слишком близко для дежурных комплиментов. Ей не хочется принимать это, но он слишком прав. У Мустанга за спиной — его собственный ад, приходящий призраком по ночам, у него вросшие в кожу мозоли, отголосок смерти на дне темных глаз и въевшийся в мундир смрад горящего мяса. Но он целует ее опухшие глаза сухими губами, гладит по предплечьям теми же пальцами, которые — она видела, — могут сносить одним жестом целые улицы, он стирает этими пальцами соляные разводы со щек и обводит языком сжатые губы. И Эда, — сильная, цельнометаллическая Эда, — утыкаясь носом между его ключиц, решает поверить. *** Через три дня они берут билеты на поезд. Пока Ал сметает у торгующей на перроне пожилой женщины ароматные пироги и свежую клубнику, Эд стоит чуть поодаль, наблюдая за ним. Надо скорее, думает она, поддевая носком ботинка мелкие камушки под ногами, сделать так, чтобы Ал тоже чувствовал их аромат. «Извини» — солнце в зените слепит, она улыбается ему широко, и эта мысль больше не разъедает ее изнутри так сильно. «Я смогу, я все смогу». — Билеты у тебя? — Да, я проверил..а. Обращения пока даются тяжело, борьба с желанием ссутулиться и спрятать грудь — еще сильнее, но отвращения больше нет, и оттого делается спокойно. Их соседи в вагоне — мать с двумя дочерями лет семи, и Эда думает, что, возможно, когда все кончится, то можно будет купить себе платье. И больше не воевать с собой.